Мещане

– Те?.. – произнесла Татьяна Васильевна и далее говорить не могла: у ней прервался голос.

– Те!.. – повторил Бегушев, и хоть в это время генерал уж толкал его ногой, умоляя не сердить больше Татьяны Васильевны, он, однако, продолжал: – Насчет этого существуют довольно меткие афоризмы.

– Какие? – спросила Татьяна Васильевна.

– Такие, что… Где немец, там интрига…

Татьяна Васильевна в знак согласия мотнула головой.

– Где француз, там фраза!

Татьяна Васильевна и на это одобрительно кивнула головой.

– Где поляк, там лесть!

Татьяна Васильевна и это выслушала благосклонно.

– Где англичанин, там лукавство и корысть!

– Так!.. Так!.. – произнесла она с восторгом. – И послушайте, вот что мне рассказывал один священник, – продолжала она с одушевлением. – Раз его призвали к умирающему человеку – очень хорошему, честному, самобытному, но, к несчастью, неверующему!.. – Тут Татьяна Васильевна сделала на груди небольшое крестное знамение. – Священник стал увещевать его и говорить ему: «Причаститесь, иначе вы лишитесь царствия небесного!» – «Царствия небесного нет!» – закричал несчастный. – Татьяна Васильевна снова слегка перекрестилась. – «А если бы оно было, так англичане давно бы туда пробрались и заняли бы все места!» – Не правда ли, что как ни безумны эти слова, но они ярко и верно характеризуют англичан?

– Да, конечно! – отвечал вежливо Бегушев. – Но вы позволите, однако, мне продолжать мои афоризмы?

– Даже прошу вас о том! – разрешила ему Татьяна Васильевна.

– Где итальянец, там le soleil и far niente!.[55]

– Так!.. – согласилась и с этим Татьяна Васильевна.

– Где русский…

– Слушаю!.. Слушаю!.. – произнесла Татьяна Васильевна, навастривая уши.

– Где русский, там либо «терпи», либо «авось»!

Татьяна Васильевна задумалась над ответом Бегушева; главным образом она недоумевала, что это такое: порицание или сожаление?

– Что вы хотели сказать последним афоризмом? – спросила она.

– Право, не знаю, не я автор этих изречений, – отвечал Бегушев.

– Ну, это неправда, – вы автор; во всяком случае я все-таки вижу, что Россия, по-вашему, лучше Европы!

– Нет, хуже! – возразил Бегушев.

– Чем?

– Хоть бы тем, что тот же спиритизм, – это великое открытие последнего времени… (Бегушев прежде еще слышал, что Татьяна Васильевна сильно ударилась на эту сторону), – разве Россия, а не Европа выдумала его?

– Но и не Европа, а Америка! – воскликнула Татьяна Васильевна; к Америке она была еще несколько благосклонна и даже называла американцев, по примеру своих единомышленников: «Наши заатлантические друзья!»

– Но Америка – та же Европа. Это все переселенцы европейские! – заметил Бегушев.

– Да, но какие переселенцы! – произнесла Татьяна Васильевна, прищуривая свои золотушные глаза. – Это все сектанты, не хотевшие, чтобы церковь была подчинена государству, не признававшие ни папы, ни Лютера!

– Я скорее полагаю, что это просто были люди беспорядка – антигосударственники.

– А вы думаете, что я за государство? Что я государственница? – спросила Татьяна Васильевна каким-то уж торжественным тоном. – Впрочем, об этом не время и не место говорить!

– Кажется! – произнес, грустно усмехаясь, генерал.

– Но зато, вот видите, муж ваш – чистейший государственник! – указал на генерала Бегушев.

– Он, я думаю, ни то, ни другое! – отозвалась с презрительной гримасой Татьяна Васильевна.

– Нет, я – государственник! – возразил генерал, начинавший не на шутку сердиться на Бегушева, что тот болтал всю эту чепуху с его супругой, которую Трахов, в свою очередь, тоже считал дурой, но только ученой и начитанной. В настоящий момент, когда разговор коснулся государства, генерал более всего боялся, чтобы речь как-нибудь не зашла о Петре Великом, – пункт, на котором Татьяна Васильевна была почти помешана и обыкновенно во всеуслышание объявляла, что она с детских лет все, что писалось о Петре Великом, обыкновенно закалывала булавкою и не читала! «Поэтому вы не знаете деяний Петра?» – осмеливались ей замечать некоторые. – «Знаю!» – восклицала Татьяна Васильевна и затем начинала говорить часа два-три… На этот раз она, слава богу, о Петре не вспомнила, может быть потому, что в голове ее вдруг мелькнула мысль, что нельзя ли Бегушева обратить к спиритизму, так как он перед тем только сказал, что это учение есть великое открытие нашего времени!

– А что, скажите, как поживает спиритизм в Париже? – спросила она сначала издалека и как бы в шутку.

– Не знаю, я что-то там с ним не встречался! – отвечал Бегушев. – Не правда ли, кузен, мы не встречались в Париже с спиритизмом! – обратился он к генералу.

Тот обмер.

– Нет, я там бывал на нескольких сеансах спиритов, – пробормотал он.

– Он бывал на сеансах… – повторила за мужем Татьяна Васильевна. – Расскажи, что ты там видел?

Генерал поставлен был в отчаянное положение: он, как справедливо говорил Бегушев, нигде не встречался с спиритизмом; но, возвратясь в Россию и желая угодить жене, рассказал ей все, что пробегал в газетах о спиритических опытах, и, разумеется, только то, что говорилось в пользу их.

– Что ты видел, рассказывай! – повторила Татьяна Васильевна.

– Видел я женскую руку и плечи, – начал он.

– Женских рук и плеч мы с вами, кузен, много видели; но, сколько помнится, все это были живые и на земле существующие! – заметил Бегушев.

Генерал чуть не провалился на месте.

– Бегушев, не забывайтесь, – вы знаете, что я терпеть не могу этого! – сказала строго Татьяна Васильевна.

– Чего этого? – спросил Бегушев.

– Ну, будет! Пожалуйста, не развивайте далее. Говори, что ты еще видел! – повторила она снова мужу.

– Еще видел я… видел летающие гитары! – бухнул тот на авось.

– Нет, постойте, этого вы не могли, кузен, видеть: это было в Лондоне! – остановил его Бегушев.

– Точно то же было и в Париже! – вздумал было возразить генерал.

– Не говори неправду: это было только в Лондоне! – объявила ему супруга.

– Я, наконец, перезабыл, где и что видел, – этому столько времени прошло! – произнес генерал с досадой.

– И подобные вещи можно забывать!.. Забывать могут!.. – воскликнула Татьяна Васильевна. – Стыдись!.. Это простительно такому неверующему ни во что, как Бегушев, а не тебе!

Генерал постоянно притворялся перед женой и выдавал себя за искреннего последователя спиритизма.

– Почему же вы меня считаете совершенно неверующим? – спросил Бегушев по наружности смиренным и покорным голосом.

– Потому что спиритизм отыскивает сердца простые, а не такие, как ваше!

– Мое сердце точно такое же, как у Тюменева! – возразил Бегушев.

– Теперь – да! – оно такое же, но прежде сердца ваши были разные! – произнесла знаменательно Татьяна Васильевна. – Ефим Федорович верит искренне в спиритизм!

Тюменев, в самом деле, всегда очень терпеливо выслушивал Татьяну Васильевну, когда она по целым часам развивала перед ним всевозможные объяснения спиритических явлений.

– Если бы я и неверующий был, то согласитесь, что могу сделаться и верующим: уверовал же Савл[56] во Христа, – говорил Бегушев, как бы угадывая тайное намерение Татьяны Васильевны посвятить его в адепты спиритизма.

Золотушные глаза той при этом заблистали.

– Вы правду это говорите или нет? – спросила она.

– Как кажется мне, что правду, – отвечал Бегушев уже уклончиво.

– В таком случае вот видите что, – произнесла Татьяна Васильевна, энергически повертываясь лицом к Бегушеву на своем длинном кресле, на котором она до того полулежала, вся обернутая пледами, и при этом ее повороте от нее распространился запах камфары на весь вагон. – Поедемте вместе со мной на будущее лето по этой ненавистной мне Европе: я вас введу во все спиритические общества, и вы, может быть, в самом деле уверуете!..

– Пожалуй!.. – согласился Бегушев, бывший, как мы видели, в этот вечер в давно уже небывалом у него веселом настроении и даже не на шутку подумавший, что было бы очень забавно прокатиться по Европе с смешной кузиной и поближе посмотреть спиритов. Он этого нового шарлатанства человечества не знал еще в подробностях.

– Не верь, ma chere, не поедет!.. Он в Париже даже скучал, а поедет он с тобой!.. – неосторожно проговорился генерал: он по опыту знал, каково было путешествовать с его супругой.

– С тобой он скучал, а со мной не будет! Не правда ли? – спросила Татьяна Васильевна Бегушева.

– Конечно, – подтвердил тот и потом вдруг встал: ему уж надоело дурачиться.

– До свиданья! – сказал он.

– Куда же вы? – спросила Татьяна Васильевна почти с испугом.

– Спать хочу!

– При таком интересном разговоре… спать идти, – возразила обиженным голосом Татьяна Васильевна.

– Разговор очень интересен, но спать все-таки надо.

– А если вы такой любитель сна, то я вас не возьму с собой в Европу!

– Очень жаль! – сказал Бегушев и перешел на самое отдаленное кресло.

Генерал в душе благодарил бога, что разговор между Бегушевым и его супругой кончился, не приняв чересчур острого характера.

Бегушев, улегшись на кресло, притворился, что заснул, а Татьяна Васильевна начала читать духовный журнал, чем она постоянно утешала себя, встречая в людях или неблагодарность, или непонимание.

Поутру генерал, отличным образом проспавши всю ночь и видя, что Татьяна Васильевна, измученная чтением, наконец, заснула, пошел пить кофе и даже разбудил для этого Бегушева.

Тот пошел с ним.

– Вы до Москвы только едете? – спросил Бегушев генерала, когда они уселись за стол.

– Нет, до Троицы, – жена там говеть будет.

– И вы будете говеть?

– Буду, конечно!

Все это генерал говорил очень невеселым голосом.

В московском вокзале Татьяну Васильевну встретили: грязный монах с трясущейся головой, к которому она подошла к благословению и потом поцеловала его руку, квартальный надзиратель, почтительно приложивший руку к фуражке, и толстый мужик – вероятно деревенский староста; все они сообща ее и генерала усадили в карету. С кузеном своим Татьяна Васильевна даже не простилась – до того она рассердилась на него за быстро прерванный им накануне разговор.

Глава X

Вскоре по возвращении Бегушева в Москву у него в доме, сверх графа Хвостикова, появилась еще новая жилица. В самый первый день, как он приехал и едва только успел немного отдохнуть с дороги, к нему вошел Прокофий и с глупо-глубокомысленным видом проговорил:

– Ваша сестрица Аделаида Ивановна здесь!

– Ты почему знаешь?

– Они с месяц еще тому назад заезжали и приказывали, чтобы когда вы приедете, прислать им сказать.

– Где ж она живет? – спросил Бегушев.

– Да тут… так… в каких-то комнатках, у дьячка.

– У какого дьячка?

– Как этот приход, не помню… недалеко от нас!.. Зеленая этакая церковь… – бестолково объяснил Прокофий.

– Но зачем сестра приехала сюда?

Прокофий придал еще более глубокомысленное выражение своему лицу.

– Надо быть, для свиданья с вами, и там тоже… Мало ли что они говорили, разве их разберешь!

– Поздравляю!.. Слов человеческих начинаешь уж не понимать!.. – сказал Бегушев. – Поди, позови ко мне Минодору, она толковей тебя расскажет.

Прокофий, по обыкновению, обиделся.

– Что ж толковей!.. Разве женщина может быть супротив мужчины, – проговорил он недовольным тоном.

– Позови, – повторил свое приказание Бегушев.

Прокофий нехотя пошел.

– Поди, барин тебя зовет, – сказал он жене, и когда та пошла, произнес ей насмешливо вслед: – Докладчицу какую нашел себе, ишь ты!

Минодора объяснила Бегушеву, что Аделаида Ивановна приехала в Москву по делам своим.

– Я недавно у них была, – рассказывала она, – и Аделаида Ивановна сами мне говорили, что они в хозяйстве своем очень расстроились: запашку, какая у них была, – мужики не слушаются, не запахивают; дом тоже очень ветх… боятся, чтобы пол или потолок не провалился.

– Отчего она в мою усадьбу не переедет… там все новое.

– Церемонятся!.. Не желают вас стеснить… Окромя того, – это уж их Маремьяша по секрету мне сказала, – что Аделаида Ивановна приехала сюда долги собирать: им очень многие должны!

– Ох, уж мне эти долги ей! – произнес с досадой Бегушев и застучал ногой.

– И, здесь живя, очень нуждаются, – заключила Минодора.

Бегушев продолжал стучать ногою.

– Так как ты знаешь, где сестра живет, то после обеда вели заложить карету и поезжай за ней.

– Слушаю-с! – сказала Минодора и ушла.

Аделаида Ивановна – родная сестра Бегушева – была лет на десять старше его. Он ее очень любил, но в то же время она выводила его иногда совершенно из терпения: из очень значительного родительского наследства Бегушев отделил Аделаиде Ивановне втрое более, чем ей следовало, и впоследствии благодарил бога, что не отдал ей половины, как он думал вначале, – Аделаиде Ивановне нисколько бы это не послужило в пользу! По всему существу своему Аделаида Ивановна была кротчайшее и добрейшее существо в мире: хорошо для своего времени образованная, чувствительная, сентиментальная, превосходная музыкантша – и не по ученью, а по природному дарованию, – она очень также любила поля, луга, цветы, ручейки и всех почти животных. Замуж Аделаида Ивановна не пошла, хоть и были у ней женихи, не потому, чтобы она ненавидела мужчин, – о, нет! – она многих из чих уважала, с большим удовольствием и не без некоторого кокетства беседовала с ними, но в то же время как-то побаивалась, а еще более того стыдилась их. Главною же страстью Аделаиды Ивановны было ее стремление к знакомству и даже к дружбе хоть и с захудалыми, но все-таки аристократическими семействами. Это более всего бесило Бегушева. «Какой ты интерес видишь в этой затхлой среде?» – восклицал он, когда она начинала бесконечно длинное повествование о ком-нибудь из своих друзей.

При таком восклицании брата Аделаида Ивановна вспыхивала, конфузилась очень… «Il etait hors de lui dans се moment»[57], – говорила она потом по секрету некоторым своим подругам. Собственно для этих знакомых Аделаида Ивановна жила по зимам в Москве, сама их посещала, они ее посещали, уверяли в уважении и любви и вместе с тем занимали у ней деньги. Аделаида Ивановна с наслаждением отсыпала им все, сколько у нее было, и в прежнее время некоторые из этих знакомых возвращали ей вполне всю сумму, а другие аккуратно платили проценты, причем Аделаида Ивановна отнекивалась, зажимала себе уши, и ее почти силою надо было заставить взять деньги. Но с отменою крепостного права, этого единственного источника благосостояния для многих дворян, она не стала получать от своих высокоблагородных знакомых ни капиталов, ни процентов, а между тем в этих розданных ею деньгах заключалось почти все ее состояние, так что Аделаида Ивановна вынужденною нашлась на безукоризненно правильном французском языке и в самых мягких выражениях напомнить своим должникам об уплате ей хотя частички; но ни от кого из них она и ответа даже не получила. Брату Аделаида Ивановна долго не объясняла своего положения, наконец, решилась и написала ему все откровенно. Бегушев, заранее это предчувствовавший, выслал ей денег, присовокупив к тому, что если и впредь она будет нуждаться, так не стеснялась бы и относилась к нему; но Аделаида Ивановна редко его обременяла и перебивалась кое-как!.. Из слов Минодоры Бегушев понял, что у сестры очень тонко, и ему пришло в голову взять к себе Аделаиду Ивановну и поселить ее в своем московском доме до конца дней. Графа Хвостикова он тоже решился держать до конца дней.

Часов в восемь Минодора привезла в карете Аделаиду Ивановку, которая после езды на тряских извозчичьих пролетках с удовольствием проехалась в покойном экипаже. Минодора, выскочив первая, почтительно высадила ее из кареты Аделаида Ивановна хоть и совершенно уже была старушка, но еще довольно свежая, благообразная, несколько похожая на брата, – росту небольшого, кругленькая, с белыми пухленькими ручками, которые все унизаны были на пальцах кольцами, носимыми по разным дорогим для нее воспоминаниям: одно кольцо было покойной матери, другое тетки, третье подруги, четвертое – с раки Митрофания. Одета Аделаида Ивановна была несколько по-старинному, но чопорно и со вкусом. Минодора хотела было вести ее под руку на лестницу.

– Нет, нет, голубушка, не трудись! – сказала кротким голосом Аделаида Ивановна.

То, что она становится стара и слаба, Аделаида Ивановна тщательно скрывала от всех, не желая никому быть в тягость.

Встреченная Бегушевым в гостиной, она бросилась ему на шею и начала целовать его.

– Брат и друг, как я счастлива, что вижу тебя! – повторяла она неоднократно.

Бегушев поспешил ее усадить в покойное кресло.

– Ну что, здоров ли ты? – говорила старушка, ласково-ласково смотря на него.

– Здоров! – отвечал Бегушев.

– Но похудел, и, знаешь, значительно похудел, но это хорошо, поверь мне!.. Полнота не здоровье!.. Я это чувствую по себе!.. Но ты еще молодец – смотри, какой молодец!.. Чудо что такое!

Брата своего Аделаида Ивановна находила полнейшим совершенством по уму, по благородству чувств и по наружности… О, наружность его была неотразима!.. По этому поводу она многое видела и слышала.

– Отчего ты не остановилась у меня в доме, а где-то у дьячка? – спросил ее Бегушев.

Аделаида Ивановна при этом слегка покраснела.

– Как же у тебя?.. Тебя не было!.. Ты человек холостой!.. Приехал бы, и я могла стеснить тебя.

– Никогда ты не можешь меня стеснить ни в чем! Завтра же извольте переезжать ко мне. Я тебе отведу твою прежнюю половину.

– Ах, помню я ее, – сказала Аделаида Ивановна и приостановилась ненадолго, как бы не решаясь докончить то, что ей хотелось сказать. – У меня со мной горничная здесь, Маремьяша, и ты, я думаю, знаешь, что мы не можем жить ни я без нее, ни она без меня, – объяснила она, наконец.

– Переезжай, конечно, и с Маремьяшей! – разрешил ей Бегушев, всегда, впрочем, терпеть не могший эту Маремьяшу и хорошо знавший, что это за птица.

– Вот за это merci, grand merci![58] – произнесла старушка. – Но это еще не все, – продолжала она и при этом уж засмеялась добродушнейшим смехом, – со мной также и мои болонки… их целый десяток… прехорошенькие все!.. Я боюсь, что они тебя будут беспокоить!

– Чем они могут меня беспокоить, – вели только их держать на твоей половине!

– Конечно, на моей, – подхватила Аделаида Ивановна, – куда ж их, дурочек, сюда пускать, хоть я уверена, что когда ты их увидишь, особенно Партушку, ты полюбишь ее… она всеобщая любимица… я ее потому Парту и прозвала… comprenes vous?[59] Всюду и везде…

Бегушеву отчасти становилось уж и скучно слушать сестру, но та, ободренная его ласковым приемом, разболталась до бесконечности.

– А Натали-то, Натали! – говорила она, грустно покачивая головой. – Кто бы мог подумать: какая цветущая, здоровая… у меня до сих пор сохранился ее портрет. – Аделаида Ивановна некогда принимала самое живое и искреннее участие в первой любви брата. – Если ты так добр, – продолжала она далее, – что приглашаешь меня жить у тебя, то я буду с тобой совершенно откровенна: я приехала сюда, чтобы попугать некоторых господ и госпож! – Лицо старушки приняло при этом несколько лукавое выражение. – И теперь вот именно, в сию минуту, мне пришла мысль… Не знаю, одобришь ли ты ее!.. – рассуждала она. – Я думаю пригласить их сюда, к тебе в дом, и в присутствии твоем спрошу их, что когда же они мне заплатят?.. Что они тогда ответят, любопытно будет!..

Лицо Аделаиды Ивановны при этом дышало окончательным лукавством; она сама в себе, в совести своей, считала себя очень лукавою, в чем и каялась даже священнику, который каждый раз ее успокоивал, говоря: «Какие-с вы лукавые, не подобает вам думать того!»

– Ответят то же, что и не в моем присутствии, то есть обманут тебя! – возразил ей Бегушев.

– О, нет, это не такие люди!.. В них point d'honnetir[60] очень силен; кроме того, тебя побоятся… Они очень тебя уважают и все рассказывали мне, что часто встречали тебя за границей и что на водах, где они видели тебя, ты будто бы постоянно гулял с какой-то прехорошенькой дамой!

И старушка засмеялась стыдливым смехом.

На этих словах Аделаиды Ивановны вдруг точно из-под земли вырос граф Хвостиков, который с самого еще утра, как только успел умыться и переодеться с дороги, отправился гулять по Москве.

В этом отношении граф Хвостиков представлял собою весьма любопытное психическое явление: где бы он ни поселялся или, точнее сказать, где бы ни поставлена была для него кровать – в собственной ли квартире, в гостинице ли, или в каком постороннем приютившем его доме, – он немедля начинал в этом месте чувствовать скуку непреодолимую и нестерпимое желание уйти куда-нибудь в гости!

В настоящем случае Хвостиков прямо продрал на Кузнецкий мост, где купил себе дюжину фуляровых платков с напечатанными на них нимфами, поглазел в окна магазинов живописи, зашел потом в кондитерскую к Трамбле, выпил там чашку шоколада, пробежал наскоро две – три газеты и начал ломать голову, куда бы ему пробраться с визитом. Зайти к кому-нибудь из мужчин он несколько стеснялся, заранее предчувствуя, что те, вероятно, слышавшие о его все-таки прикосновенности к делу Хмурина, будут сухи с ним. Гораздо приятнее было бы к даме какой-нибудь! «К Домне Осиповне, – чего же лучше!» – пришла ему вдруг счастливая мысль, и он, не откладывая времени, вышел из кондитерской, взял извозчика и покатил в Таганку; но там ему сказали, что Домна Осиповна переехала на Никитскую в свой большой дом. Графу Хвостикову было немножко это досадно, но он решился поставить на своем и на том же извозчике отправился на Никитскую. Его приняли. Проходя новое помещение Домны Осиповны, Хвостиков увидел, что оно было гораздо больше и с лучшим вкусом убрано, чем прежде. Квартиру эту для Олуховых планировал, отделывал и даже меблировал, по своему усмотрению, Янсутский. Домна Осиповна сидела в гостиной разодетая и подкрашенная. Графу Хвостикову Домна Осиповна почему-то очень обрадовалась.

– Здравствуйте, граф, садитесь и рассказывайте! – говорила она голосом, исполненным любопытства, и показывая ему на кресло возле себя.

Граф сел и в первые минуты не знал, как себя держать: веселым или печальным.

– Послушайте, – начала Домна Осиповна, – мне Янсутский писал, – не знаю даже, верить ли тому, – что будто бы Лиза скрылась от Тюменева?

Граф понял, что ему приличнее быть печальным.

– Да-с! – ответил он и вздохнул.

– И полюбила другого?

– Другого!

– Кого?

– Одного мальчишку… не имеющего даже места.

– Сумасшедшая! – произнесла с оттенком негодования Домна Осиповна.

– Хуже, чем сумасшедшая! Она крест мой! – сказал на это граф. – Я столько последнее время перестрадал…

– В одном отношении она, по-моему, права, – перебила его Домна Осиповна, – что любить молодого человека приятнее, чем такого противного старикашку, как Тюменев; но что же делать?.. В ее положении надобно было подумать и о будущем!

– О будущем Лиза никогда не думала, – подхватил граф, сам-то пуще всего думавший когда-нибудь о будущем. – Но ваше как здоровье? – спросил он Домну Осиповну.

– Так себе, ничего!.. Дрязги у меня опять разные начались.

– С кем?

– Семейные! – Более этого Домна Осиповна ничего не объяснила и сама спросила графа: – Зачем вы в Москву приехали и где живете?

Граф грустно улыбнулся.

– Где ж мне жить, кроме Москвы, а обитаю я у Бегушева, вместе с ним и приехал из Петербурга.

– У Бегушева?.. – повторила Домна Осиповна не без любопытства.

– У него!.. Его благодеяниями существую… Это такой благородный и добрейший человек!

На это замечание графа Домна Осиповна сделала небольшую гримасу.

– Что он человек благородный, – это может быть, но чтобы добрейший был, не думаю!

– И добрый!.. Его надобно хорошо узнать!

– Я его знала хорошо, но доброты в нем не замечала, – возразила с усмешкою Домна Осиповна и потом, как бы совершенно случайно, присовокупила: – Мне, не помню, кто-то рассказывал, что последнее время он поседел и постарел!

– То и другое есть!.. Страшно хандрит… невероятно.

Домне Осиповне хотелось спросить, о чем именно хандрит Бегушев, однако она удержалась; но когда граф Хвостиков стал было раскланиваться с ней, Домна Осиповна оставила его у себя обедать и в продолжение нескольких часов, которые тот еще оставался у ней, она несколько раз принималась расспрашивать его о разных пустяках, касающихся Бегушева. Граф из этого ясно понял, что она еще интересуется прежним своим другом, и не преминул начать разглагольствовать на эту тему.

– Бегушев – удивительный человек!.. Натура особенная!.. Не нам, дюжинным людям, чета.

– В чем же это особенность его видна? – спросила Домна Осиповна.

– Во всем-с! Я, в Петербурге живя, каждый день почти виделся с ним и, замечая, что он страдает и мучится, стал, наконец, усовещевать его: «Как тебе, говорю, не грех роптать на бога: ты у всех в почете… ты богат, и если с тобой бывали неприятные случаи в жизни, то они постигают всех и каждого!» – «И каждый, – говорит он, – принимает эти случаи различно: на одних они нисколько не действуют, а у других почеркивают сразу всю их жизнь!» Согласитесь вы, сказать такую мысль может только человек с байроновски глубокой душой.