Два регентства

Выдача родной дочери царя Петра замуж за нехристя, очевидно, против ее воли, не могла не вызвать в народе новые, враждебные немецкой партии толки. Всего более, конечно, были возмущены преданные Елизавете Петровне гвардейцы. Однажды как-то старого слона водили гулять мимо Царицына луга. Гвардейцы высыпали из своих палаток и принялись поносить слоновых вожаков отборной бранью. Когда же слоновщик Ага-Садык не остался у них в долгу, в него полетели камни. На другой день главная полицейская канцелярия выпустила публикацию, в которой предлагалось всем жителям столицы, под страхом строжайшего взыскания, «в провожании слона слоновщику помешательства не чинить».

Видеть шаховых слонов всем, однако, хотелось, и когда разнесся слух, что слоны прибыли уже в Царское Село и наутро будут в Петербурге, с раннего утра навстречу им, как водится, двинулись толпы зевак.

В это самое время в Зимнем дворце, при замкнутых дверях, с глазу на глаз происходили объяснения между правительницей и нарочно приехавшей к ней цесаревной. Что говорилось между ними, так и осталось неизвестным. Но вот в дверях показалась опять цесаревна, лицо ее пылало, голова была гордо вскинута. Следовавшая за ней с заплаканными глазами принцесса напрасно умоляла ее:

– Да уверяю же вас, милая тетя, что сама я на это не была бы капабель (способна)… Все этот Остерман…

– Кто первый подал вам мысль – мне решительно все равно, доискиваться интриганов я не стану, – сухо отвечала цесаревна.

– Но как же нам быть с посланником шаха?..

– Чтобы не было вам конфузий, я его с подарками, пожалуй, приму, без особых, конечно, реверансов, а что скажу ему, о том весь свет потом узнает – и вы с другими.

Никогда еще, казалось, у дочери великого преобразователя России не было такой царственной осанки, с какой она, удаляясь, кивнула на прощание правительнице.

– Вот видишь ли, Юлиана! – жалобно обратилась та к своей наперснице. – Бог знает, что она теперь наговорит посланнику!

– Чем больше эта история наделает шуму, тем лучше, – отвечала Юлиана.

– Нет, нет, довольно! Я не допущу до нее посланника, да и сама не хочу уже видеть ни его, ни его слонов.

– Слонов видеть вам и не нужно, они сделали свое дело. Но аудиенцию посланнику вам все-таки дать придется.

– Ты думаешь?

– Непременно!

Таким образом, слоны были направлены прямо на слоновый двор, аудиенция же персидского посланника состоялась два дня спустя. Приняв присланные ей и ее царственному сыну от шаха драгоценные подарки, правительница заявила посланнику, что подарки для цесаревны могут быть доставлены также в Зимний дворец.

– Но я имею точное приказание от моего повелителя лично вручить их ее высочеству цесаревне, – возразил посланник.

– Ваше превосходительство напрасно только себя побеспокоите, – вступилась тут присутствовавшая при аудиенции Юлиана. – Никого из дипломатического мира цесаревна теперь не принимает.

– Вот именно, никого не принимает! – поспешила подтвердить принцесса.

Посланнику ничего не оставалось как откланяться, а подарки, предназначенные для суженой его повелителя, доставить в Зимний дворец. Так-то эти подарки были получены цесаревной не из рук самого посланника, а из рук обер-гофмейстера правительницы, графа Миниха-сына, на которого вместе с генералом графом Апраксиным было возложено это щекотливое поручение. Елизавета Петровна, полагая, что это новое оскорбление придумано ее заклятым недругом Остерманом, объявила посланцам:

– Вы, господа, исполнители чужой воли, и против вас самих я ничего, разумеется, не имею. Но тем, кто послал вас и кто не в первый уже раз ставит меня в такое амбара, передайте от меня, что всякому долготерпению есть конец.

– Но ваше высочество жестоко ошибаетесь, – счел долгом оправдать свою госпожу Миних. – Правительница питает к вам самые родственные чувства…

– Верю. По своей сердечной доброте она сама никогда не придумала бы тех унижений, которым подвергает меня по совету своего злого гения – графа Остермана. Скажите ему от меня, что он напрасно забывает, кто он и кто я, забывает, чем он обязан моему родителю, который вывел его в люди. Я же никогда не забуду, что мне дано милостью Божией и на что я имею невозбранное право по моему происхождению!

– А самой правительнице ничего больше не прикажете сказать?

– Скажите, что иной раз одна последняя капля переполняет чашу.

– Одна последняя капля переполняет чашу… – раздумчиво повторила Анна Леопольдовна, когда выслушала доклад молодого Миниха. – Что тетя Лиза разумеет под этой последней каплей?..

Глава двадцать шестая

Четыре манифеста

Тем временем из двинутой в Финляндию русской армии графу Остерману был прислан экземпляр зажигательного манифеста шведского главнокомандующего Левенгаупта к нашей армии. В манифесте этом говорилось, что война предпринята с целью «избавить достохвальную русскую нацию от тяжелого чужеземного притеснения и бесчеловечной тирании и предоставить свободное избрание законного и справедливого правительства».

Страдая опять сильными подагрическими болями, Остерман поручил своему другу, обер-гофмаршалу графу Левенвольде, показать манифест правительнице. Прочитав манифест, принцесса спросила Левенвольде, что он сам думает. Тот пожал плечами и отвечал с обычной осторожностью:

– В манифесте, ваше высочество, прямо не упоминается ни о вас, ни о цесаревне, говорится только о чужеземном притеснении и избрании законного правительства. Нетрудно, однако, прочесть между строк, что под этим разумеется, хотя прицепиться как будто и не к чему. Вообще, надо отдать шведам справедливость: манифест написан тонко и остро.

– Очень остро, – согласилась Анна Леопольдовна и заговорила о чем-то другом.

Остерман на этом не успокоился. Через того же Левенвольде он представил правительнице проект письма к шведскому главнокомандующему от имени главнокомандующего над русскими войсками, в котором сообщалось, что в одной финляндской деревне найден некий возмутительный манифест к русской армии, якобы подписанный им, Левенгауптом; но так как подобные манифесты от неприятеля не приняты у христианских народов, то оный манифест, нет сомнения, выпущен без его ведома, а потому не благоволит ли он, Левенгаупт, объявить его подложным.

– Хорошо, оставьте это у меня, – сказала принцесса, отодвигая ящик стола, чтобы положить туда бумагу.

– А ваше высочество не прочитаете теперь же? – спросил обер-гофмаршал. – Граф Остерман считает дело неотложным.

– Как он мне надоел, ваш Остерман! Скажите, что когда прочитаю, то и попрошу его к себе.

День шел за днем, а приглашения от правительницы все не было. Между тем, благодаря своим шпионам, Остерман узнал, что у принцессы были уже какие-то таинственные совещания, сперва с архиереем новгородским Амвросием Юшкевичем, потом с его близким приятелем, действительным статским советником Тимирязевым, что Тимирязев, в свою очередь, отправился к своему приятелю, секретарю иностранной коллегии Познякову, доке по сочинению правительственных сообщений, и тот просидел после того целую ночь напролет над какими-то двумя бумагами, которые поутру отвез к Тимирязеву. Несколько дней спустя во дворец был вызван новый кабинет-министр Бестужев-Рюмин. А его, Остермана, главу кабинета, все еще не вызывают! Почва, видимо, уходила у него из-под ног. Он счел нужным испросить себе экстренную аудиенцию.

Анна Леопольдовна, принимая его, не могла скрыть легкого замешательства, что еще более подтвердило в опытном дипломате возникшие в нем подозрения.

– Вашему высочеству благоугодно было доверить господину Тимирязеву, помимо меня, составление двух, первостепенной важности, государственных актов, – приступил он прямо к делу. – Ранее их опубликования не дозволите ли мне как первому министру познакомиться также с их содержанием, чтобы потом не потребовалось опровержения или разъяснения.

Правительница еще более смутилась и поспешила оправдаться:

– Я не хотела, граф, вас беспокоить, потому что… потому что вы же сами ведь писали манифест, где мои дочери обойдены вовсе от наследования престола…

– Манифест о престолонаследии, ваше высочество, писался действительно у меня на дому, но не мною единолично, а сообща несколькими государственными мужами. Притом дочерей у вас тогда ни одной еще не было…

– А теперь есть дочь. Как же было не восстановить ее в правах?

– Не стану спорить, может быть, и желательно дополнить эту недомолвку. Так, наобум, высказаться сейчас по столь серьезному вопросу я не берусь. Об этом, следовательно, трактует один из манифестов, сочиненных господином Тимирязевым? А другой?

– Другой…

Анна Леопольдовна запнулась.

– Другой предусматривает возможность смерти и дочерей? – наугад продолжал допытывать Остерман.

Догадка его, по-видимому, была близка к истине, потому что принцесса растерянно оглянулась на притворенную дверь.

– Где моя Юлиана?..

И она потянулась к серебряному колокольчику на столике около ее оттоманки. Но Остерман задержал ее руку.

– Дозвольте, принцесса, обойтись нам без посторонних советов, которые напрасно усложнили бы только дело. Раз вы признали нужным пересмотреть вопрос о престолонаследии, то не прикажете ли обсудить его в небольшой комиссии, в которую можно было бы пригласить, например, князя Черкасского и архиерея новгородского Юшкевича.

– Хорошо… Пригласите тоже графа Головкина…

– Слушаю-с. Новым манифестом, который был бы выработан комиссией, взамен обоих проектов господина Тимирязева, можно было бы достойно ознаменовать день вашего рожденья, девятого декабря. Не знаю только, не противоречил ли бы этому манифесту, последний проект кабинет-министра Бестужева-Рюмина?

Такое заявление захватило правительницу совсем врасплох. Вся вспыхнув, она пробормотала:

– Так вы слышали и об этом проекте? Кто вам выдал?..

У Остермана почти не оставалось теперь уже сомнений в справедливости дошедшего до него, через его ищеек, слуха о намерении Анны Леопольдовны, еще при жизни сына, самой занять престол.

– Ваше высочество! – заговорил он зловеще-строгим тоном. – Вы играете с огнем. Нарушая права вашего сына, всеми признанного уже государя, вы даете вашим врагам возможность возбудить кандидатуру цесаревны Елизаветы, на стороне которой, несомненно, более симпатий русского народа, особенно же гвардии. Как любительница фантастических историй вы читали, разумеется, арабские сказки «Тысяча и одна ночь»?

– Еще бы.

– Есть там одна сказка про злого духа, закупоренного в бутылку. Бутылку разбили, и заключенный в ней злой дух вырос в один миг в громадного исполина. Наш злой дух – русская гвардия и русское простонародье: дайте им волю, и борьба станет для нас непосильной. Что тогда нас всех ожидает, тому есть в недавнем прошлом немало примеров.

Туго поддаваясь до сих пор на все рассудочные резоны Остермана, правительница была побеждена последним его образным аргументом.

– Ах, Боже мой, Боже мой! – воскликнула она. – Эта ужасная гвардия будет теперь моим вечным кошмаром! Но что же нам теперь делать?

– Единственное радикальное средство – немедленно удалить всю гвардию из Петербурга, чтобы прервать всякие сношения с ней цесаревны.

– Удалить? Но куда?

– Куда как не в Финляндию. Пускай проливает там свою кровь во славу вашу и вашего царственного сына.

– А что ж, и в самом деле! Так вы, любезный граф, устроите это с фельдмаршалом Минихом?

– Миних вашему высочеству по-прежнему верен, но со мной он в контре, а потому оставим его в стороне. Приказ о выступлении гвардии должен последовать для всех совершенно неожиданно, чтобы не дать русской партии опомниться.

– Но как отнесется к этому тетя Лиза? Она будет наверное очень огорчена и рассержена. Как бы уладить мне это с ней по-родственному?

– При всем уважении к вашим родственным чувствам, принцесса, я должен настаивать на соблюдении строжайшей тайны относительно удаления гвардии.

– Но тетя мне этого не простит… А мне хотелось бы сохранить с ней добрые отношения…

– Так при первой же встрече с ней затроньте родственные струны. Вы, дамы, на этот счет ведь большие мастерицы.

– Попытаюсь…

– Попытайтесь, ваше высочество, попытайтесь, – сказал Остерман и, очень довольный достигнутым результатом, откланялся.

Глава двадцать седьмая

Последняя капля

В понедельник, 23 ноября, в Зимнем дворце был простой куртаг, то есть съезд придворной знати для карточной игры под звуки итальянской музыки. Прибывшая также на куртаг цесаревна играла за одним столом с правительницей. Но партнеры их, иностранные посланники, не могли не заметить, что настроение той и другой было совсем необыкновенное: Елизавета Петровна была задумчива и печальна, Анна Леопольдовна же выказывала несвойственную ей нервность.

Когда в игре наступил небольшой перерыв, обе они, как по уговору, встали из-за стола, и принцесса взяла цесаревну по-родственному под руку.

– Что это ты, тетя Лиза, такая грустная? – начала она сердечным тоном. – И зачем ты, скажи, всегда в этаком полутрауре?

Елизавета Петровна действительно давно уже изо дня в день появлялась в самых простых платьях из белой тафты на серой подкладке.

– Радоваться мне нечему, – отвечала она со вздохом. – А что до моих нарядов, то богатые, как твои, знаешь, мне не по средствам, долги делать я не желаю.

– Но в иностранных курантах уже пишут, что ты почти не показываешься в публике, ходишь во вретище, точно недовольна своим положением…

Говоря так, правительница незаметно направилась с цесаревной в свои внутренние покои.

– Милая Анюта! – заговорила тут же с горечью цесаревна. – Скажи сама, могу ли я быть довольной, когда со всех сторон окружена шпионами Остермана?

– Да он воображает, что у тебя тайные альянсы и корреспонденции со шведским королем…

– И ваше высочество этому верите?

– Дорогая тетя! Зачем этот официальный тон?

:– И через кого, позвольте спросить, я веду те альянсы и корреспонденции? – продолжала не менее официально Елизавета.

– По словам Остермана, через маркиза де ла Шетарди. Впрочем, утверждает это не один Остерман…

– А кто ж еще?

– Мне пишут о том же из Дрездена и советуют…

– Что советуют?

– Советуют просить французского короля отозвать маркиза, а его приятеля Лестока арестовать.

– Этого-то вы, принцесса, не сделаете. Лесток мой лейб-хирург, и за него я отвечаю. Да и какая мне надобность в посредничестве Лестока, когда сам, Шетарди и без того навещает меня.

– Так зачем же, chère tante[37], вы его принимаете? Прошу вас, в виде особого одолжения, не принимайте его.

– Рада бы сделать вам приятное, но с посланником шутить не положено. Можно сказать ему раз, другой, что меня нет дома, в третий раз он уже не поверит.

– Он должен поверить, если ему так сказано, или, по крайней мере, показать вид, что верит.

– А правительству своему он донесет другое. Да вот не далее еще как вчера, маркиз подъезжает к моему дворцу в ту самую минуту, когда я выхожу из саней. Тут не помогли бы никакие декларасьоны.

– Вы могли бы отговориться мигренью.

– Нет, лгать не в моих правилах. Но если у вашего высочества уж такой каприз, то прикажите Остерману объявить напрямик маркизу, чтобы он перестал ездить ко мне…

– Так вот Остерман сейчас меня и послушает!

– А зачем же ты, душечка, его слушаешь, коварного и присяжного врага России?

– Но ведь он мой главный министр!

– Если уж он, главный министр, не решится это сделать, то как же я-то решусь? Ты меня, Анюта, так расстроила, что я ночи спать не буду…

Слезы заглушили голос цесаревны, и она прижала к глазам платок. Этого было достаточно, чтобы и принцесса прослезилась.

– Милая тетя Лиза! Ну, прости меня, не обижайся…

– Я не памятозлобна, но мне было так больно, что ты меня супсонируешь (подозреваешь)…

Мир между ними был закреплен объятием и несколькими звучными поцелуями. Минуту спустя они, с влажными еще глазами, но с улыбкой на устах, вышли опять рука об руку к другим.

На другой день, 24 ноября, Елизавета Петровна была немало удивлена визитом своего лейб-хирурга в неурочно ранний час. Вид у него был такой разгоряченный, что она с усмешкой спросила, не заезжал ли он уже к Иберкампфу. Лесток был известный гастроном и один из самых усердных посетителей модного тогда ресторана Иберкампфа на Миллионной, где, впрочем, к услугам петербургских модников имелись также парижские парики и венские кареты.

– Да, ваше высочество, – пропыхтел Лесток, утирая фуляром струившийся у него со лба пот. – Я сейчас от Иберкампфа…

– Что ж, пришла свежая партия фленсбургских устриц?

– Теперь, ваше высочество, мне не до устриц… Я застал уже там нескольких знакомых гвардейских офицеров. Они встретили меня с полными бокалами:

– А, доктор! Пожалуйте сюда, пожалуйте. Мы пьем прощальную чашу.

– Прощальную чашу? Что это значит, господа?

– Это значит, что мы завтра выступаем в Финляндию, под предлогом, будто бы Левенгаупт подошел к Выборгу. Сейчас только получен приказ от имени правительницы.

– И это после всех вчерашних слез и поцелуев! – воскликнула цесаревна, гневно сверкая глазами. – Знаете ли, доктор, что принцесса уже советовала вас арестовать?

Лейб-хирург весь даже побледнел от испуга.

– Меня? Да за что, за что?

– За посредничество между мною и Шетарди. Надо решить что-нибудь теперь же.

– По соглашению с Шетарди?

– Нет, пока мы и без него обойдемся. Приезжайте ко мне вечером как бы на карточную партию. Будут только мои камер-юнкеры. Вместе все и обсудим.

Карточная игра у цесаревны в тесном кругу близких ей лиц не могла возбудить подозрения даже у тех из соглядатаев Остермана, которые сумели втереться в число прислуги елизаветинского дворца. Когда играющим подали чай и игра на время прекратилась, царственная хозяйка заговорила вполголоса:

– Все вы, господа, конечно, уже знаете, что моих гвардейцев удаляют завтра в Финляндию. Тогда я буду беззащитна и руки у врагов моих развязаны. Так вот, я хотела потолковать с вами, что теперь предпринять. Вам, любезный доктор, как старшему, принадлежит слово.

– В принципе переворот ведь уже решен, – начал Лесток. – Ожидалось только генеральное сражение со шведами, и если бы шведы одержали победу, то при их содействии, по мнению маркиза де ла Шетарди, не представилось бы уже затруднений устранить правительницу с Остерманом. Но наши войска, усиленные гвардией, могут теперь победить шведов…

– И слава Богу, если победят! – прервал лейб-хирурга Воронцов. – Вообще я, признаться, всегда был против этой комбинации маркиза, столь унизительной для нашей храброй армии.

– Но мы должны дорожить союзом с Швецией и Францией…

– Которые, поверьте, преследуют только свои собственные интересы.

– Пожалуйста, Михайло Илларионович, дай досказать доктору, – вмешалась тут цесаревна. – Продолжайте, доктор.

– На чем я, бишь, остановился? – заговорил снова Лесток. – Ах да, на перевороте. Предполагался он не ранее как во второй половине января. Но гвардия уходит, – и, как совершенно справедливо заметили только что ваше высочество, руки у врагов наших будут развязаны. Правительнице советовали уже арестовать меня, и если меня посадят в застенок, то я ни за что не отвечаю: один из ста, а то и из тысячи человек имеет настолько твердой воли, чтобы мужественно вынести пытку. Я чувствую уже на спине своей кнут, а под кнутом в чем не признаешься! Даже в том, чего вовсе и не было.

– Что это вы говорите, доктор! И как вам не совестно? – раздались кругом негодующие голоса.

– Эх, господа, господа! Вы люди молодые и не знаете человеческой натуры, а я сужу как старый врач. Если бы у любого из вас стали вытягивать на дыбе жилы, ломать кости, то в припадке умопомрачения, чтобы поскорей только избавиться от нестерпимых мучений, вы точно так же, пожалуй, рассказали бы такие вещи, которые вам и во сне не снились.

– Оставим, любезный доктор, ваши соображения о слабости человеческой натуры, – сказала Елизавета Петровна, заметив, как от откровенного мнения лейб-хирурга молодых придворных ее невольно покоробило. – Так что же вы предлагаете с своей стороны?

– Ускорить переворот.

– Вот это так! – подхватил с жаром Воронцов. – Завтра же преданная вашему высочеству гвардия уходит, и насколько времени – одному Богу известно. Таким образом, в нашем распоряжении остается всего одна ночь до утра. Обстоятельства нам в том отношении также благоприятствуют, что в эту самую минуту большой съезд у графа Головкина по случаю именин его жены, графини Екатерины Ивановны. Будет ужин, будут танцы. Не успеют гости разъехаться, как все будет уже окончено, и врагам нашим придется примириться с совершившимся фактом, вдобавок и Швеция, и Франция останутся с носом, что будет им за их интриги очень здорово.

– Ты, Михайло Илларионович, как человек военный, ни перед чем не оетановишься, – возразила цесаревна. – Но ты забываешь, что я – женщина, а предприятие это требует необычайной мужской отваги…

– Да кому и быть отважной, как не той, в жилах которой течет кровь Великого Петра! Верно ведь, господа?

– Верно! Воронцов, ваше высочество, совершенно прав! – подхватили братья, Шуваловы и принялись оба в свою очередь доказывать необходимость немедленного решения.

– А ты, Алексей Григорьевич, что скажешь? – обратилась цесаревна к молчавшему до сих пор Разумовскому.

– Крый, Маты Божа! Шо я тоби скажу, моя матусенька? – был ответ. – Боюсь я за драгоценную жизнь твою, как станешь деклеровать себя на царство, нехай Бог тебя милуе: пойдет стрельба, кроволитие…

– Да, господа, – сказала Елизавета, – я сама не выношу вида крови. Отвечаете ли вы мне за то, что не прольется ни капли крови?

– Примем к тому все меры, ваше высочество, – уверил Воронцов. – Я сам упрежу гвардейцев.

Во второй половине своего тайного совещания заговорщики наши перешли с французского языка на русский. Поэтому Лесток, высказавший уже определенно свое мнение, не принимал участия в дальнейшем разговоре. Достав из своей записной книжки карандаш, он рисовал что-то сперва на одной игральной карте, потом на другой.

– А доктору нашему и горя мало, – заметила цесаревна. – Занимается картиночками!

– Угодно вашему высочеству взглянуть на эту картинку? – сказал Лесток, подавая ей первую карту. – Вот что ожидает вас, если вы не решитесь сейчас же.

На карте была изображена легкими контурами, но схоже, сама цесаревна с обрезанными волосами и в иноческой одежде, среди нескольких других монахинь.

– Этого никогда не случится! – воскликнула она и скомкала в руке карту.

– Так вы мало еще знаете Остермана и принца-супруга. Принц прямо-таки высказал, конечно, со слов Остермана, что вы не первая русская женщина, которую заточили в монастырь. А вот что предстоит вам, если вы не будете колебаться, – продолжал хирург-художник, подавая второй рисунок. – От вас самих зависит-выбирать то или другое.

На этом рисунке Елизавета была представлена восседающей на престоле в короне и порфире, со скипетром в руке, и окруженной ликующим народом. Решимость великого родителя блеснула в глазах дочери Петра.

– Так вы, господа, все за немедленное действие? – спросила она, глубоко переводя дух, и на общий утвердительный ответ набожно перекрестилась. – Значит, будем действовать! Господь нас не оставит.

Воронцов наклонился к Разумовскому и стал с ним о чем-то шептаться.

– Оце добре, – согласился Разумовский.

– Да вы о чем это, господа? – спросила цесаревна.

– К Зимнему дворцу ваше высочество должна самолично повести деташемент[38] преображенцев, а для сего вам придется побеспокоить себя в их казармы, – объяснил Воронцов. – Но если бы среди ночи было приказано заложить для вас ваш придворный экипаж, то об этом сразу узнали бы здесь многие из нижней прислуги, а уверены ли вы, что в вашем дворце нет ни одной души, подкупленной Остерманом?

– Кто может отвечать теперь за всех своих людей!

– Так не разрешите ли вы мне повезти вас в моих собственных санях?

– А в своем кучере ты, Михайло Илларионыч, совсем уверен?

– Вот об этом-то мы и толковали сейчас с Разумовским. На облучок мы посадим самого верного человека, на которого мы оба с ним полагаемся, как на самих себя.

Надо ли говорить читателям, кто был тот верный человек?

Глава двадцать восьмая

Переворот 25 ноября 1741 года

Момент для государственного переворота был выбран как нельзя более удачно. Правительница и принц-супруг, убаюканные тем, что на следующий день вся враждебная им гвардия будет уже за пределами Петербурга, отправились преспокойно ко сну. Не пользовавшийся благорасположением принцессы первый кабинет-министр, граф Остерман, со своей стороны был крайне доволен, что раз-то хоть предложенная им радикальная мера – удаление гвардии – беспрекословно приводится в исполнение. Чтобы доказать своему антагонисту, графу Головкину, что он не прочь первый протянуть руку примирения, Остерман не отказался прибыть к нему на семейное торжество – именины его супруги, графини Екатерины Ивановны, к которой ведь, благодаря ее родству с царствующим домом[39], съехались и другие русские вельможи, и все представители иностранных держав. Сам Головкин, однако, как назло, не был в состоянии оценить такую любезность своего товарища по кабинету: несколько ночей уже он провел без сна вследствие мучительных подагрических болей и мигрени. После же всех дневных передряг из-за спешного выступления гвардейских полков нервы его до того расходились, что он не вышел даже к гостям из спальни. Гостям его тем менее могло прийти в голову, что они веселятся здесь в последний раз, празднуя как бы тризну хозяев.