Полная версия
Февраль и март в Париже 1848 года
И вся эта сила пропала в руках Луи-Филиппа от одного вмешательства национальной гвардии, вдвойне оскорбленной им: во-первых и прежде всего, недоверием его, а во-вторых, его непостижимым упорством в отказе политических прав, изменявших, может быть, большинство в парламенте, но нисколько не опасных установленному порядку дел. Гизо и Дюшатель сделали промах, который и мог быть сделан только людьми, уверившими себя, что падение их как министров равносильно падению государства. Отуманенные восьмилетним успехом всех своих мер, государственные люди эти хотели подавить восстание своими собственными средствами, помимо национальной гвардии. Принцип «централизации» много бы выиграл от этого отстранения граждан в самую решительную и опасную минуту спора, но для этого надо было иметь под рукой «смелого и решительного» генерала, каких тогда еще не существовало. Сбор (rappel) национальной гвардии не раздавался до самой середы, но уже вооруженные граждане собирались сами собой. Еще во вторник видел я два отряда национальной гвардии, собравшиеся произвольно и под председательством своих полковников явившиеся на Карусельную площадь и в Тюльери. Они в одно время предлагали свою защиту короне и выражали необходимость реформы для замирения народа. В среду утром было еще хуже. Отряды национальной гвардии стекались к своим центральным пунктам-мэриям. Правда, в это время сбор уже бил по городу, но совсем понапрасну: он походил на приглашение, когда гости уже сидели за столом. Раздосадованная самоуправством Гизо, национальная гвардия громко требовала смены министра и избирательной реформы. Один крик раздавался почти из всех мэрий: «a bas Guisot, vire la réfforme!» Этот крик донесся до Тюльери и был причиною немедленного падения Гизо, но этот же крик долетел до восстания и, подобно растительной пыли, переносимой ветром на тощее деревцо, оплодотворял его. С тех пор и расцвело оно с полной, ничем не удержимой силой.
Здесь кстати упомянуть об одной из самых странных претензий республиканских историков{16}, объясняющих поведение национальной гвардии влиянием многих старых республиканцев, стоявших в рядах ее. Натяжка эта до такой степени противоречит фактам и общему ходу дела, что только и может извиниться естественными усилиями всякой партии все начать с себя и все возвратить к себе. Увлечение национальной гвардии было общее и мгновенное. Мы точно такж» скажем, что национальная гвардия вскоре и раскаялась в своем увлечении. Одушевление ее при внезапном обороте происшествий, тотчас сменялось непостижимой уступчивостью, странным отступничеством от своего естественного покровителя, короля Л.-Филиппа, и малодушным эгоизмом, забывшим даже истинные свои выгоды.
Итак, утром в среду направились мы к кварталам С.-Мартен и С.-Дени, где уже было выстроено за ночь несколько баррикад, начиная с рынка «des Innocentes», по четырем улицам, ждущим от этого пункта к бульварам, четырем главным артериям всех предшествующих революций, именно улицам du Temple, St.-Martin, St.-Deni и Monmartre[14]. Баррикады, однакож, останавливались, не доходя бульваров, так как в плане военных начальников заметно было твердое намерение не допускать инсуррекции до этой линии, откуда она могла бы, как ручей, влившийся в широкую реку, омыть весь Париж. Итак, возмущение приютилось в узких внутренних улицах самих кварталов, где оно уже рано утром выдерживало сшибки с муниципалами, и где теперь вокруг него по бульварам собрана была вся охранительная сила правительства. Когда мы подошли к триумфальным воротам С.-Дени, а потом к воротам С.-Мартена, масса стоявшего тут войска представляла зрелище грозное и великолепное. Прямо против бунтующих улиц выстроены была эскадроны верховой муниципальной гвардии, готовые на атаку по первому сигналу. За ними в густых колоннах расположена была пехота. Другая часть ее занимала середину самих бульваров, вместе с эскадронам» драгун и кирасир. Далее, позади всех, к воротам С.-Мартена красовалась превосходная конная артиллерия с пороховыми ящиками и совсем готовая в дело. Солнце по временам выглядывало из-за серых облаков и ярко ударяло в кивера, каски, латы и штыки. Старый маршал Бюжо, сделанный главнокомандующим всех войск в Париже на время бунта, разъезжал по всему пространству, занятому войском, на превосходном сером коне, окруженный великолепным штабом и в маршальской шляпе своей, обложенной широким золотым галуном. Вместе с тем отряды линейного пехотного войска беспрестанно ходили взад и вперед по тротуарам, очищая их от любопытных и все более и более накоплявшихся пешеходов.
Задача состояла в том, чтобы поразить апоплексией и бездействием всю эту вооруженную силу.
Около 12 часов произошло передвижение войск и большая часть сосредоточена у ворот С.-Дени, которые сделались таким образом на некоторое время главной квартирой парижского гарнизона. Тут постоянно находился и Бюжо. Мы долго не знали, что делать с собой: направиться ли в сердце инсуррекции, чтоб видеть ее средства, или остаться на месте, чтоб наблюдать распоряжения маршала. Мы решились на последнее. Более двух часов Бюжо находился в бездействии, получая беспрестанно донесения и направляя только слабые кавалерийские атаки по бульварам, затопленным народом, все более и более придвигавшимся к войскам, причем слышно было, как маршал предписывал осторожность кавалеристам и кричал им вслед: «aux pas, aux pas» – шагом! Около двух часов пополудни, однакож, в улице Rembuteau, пересекающей улицу С.-Дени, сформировалась баррикада, и на ней стали собираться работники и люди, добывшие себе ружья. В эту же минуту эскадрон верховой муниципальной гвардии, стоявшей у ворот, ринулся прямо в улицу и был встречен ружейным огнем. Это была первая перестрелка междоусобной войны, раздавшаяся в Париже. Вслед затем Бюжо сформировал отряд из пехоты в четыре батальона и двинул его вперед. Когда муниципальная гвардия возвратилась из атаки, он заместил ее кирасирами и скомандовал новую атаку. Между тем перестрелка вдали все более и более крепчала: тогда Бюжо стал приводить в движение все свои силы и, вероятно, очистил бы весь квартал от недовольных, если бы не случилось происшествия, которое электрически потрясло всю массу войска, начальников его и зрителей.
Из боковой улицы de la Lune показался батальон национальной гвардии. Еще издали приветствуем он был криками народа, но по мере приближения его к бульварам крики усиливались и сообщались всей массе людей, бывших тут, и наконец перешли в неописанное выражение восторга, когда услыхали, что голова небольшой колонны испускает крик: «à bas Guizot, vive la réforme!» Действительно, все эти вооруженные граждане, пожилые и молодые, иные в очках, другие с неописанными брыжжами, твердо приближались к главной квартире Бюжо, остановили готовящуюся кирасирскую атаку, поровнялись с самим маршалом и прокричали ему в лицо: «à bas Guizot», причем офицеры их делали такой твердый, уверительный жест рукой, что он походил в одно время и на приказание, и на угрозу; потом прошли под самыми пушками безмолвной артиллерии и скрылись в улице С.-Мартен, где тоже воздвигались баррикады. Другой такой же батальон, с теми же самыми криками, повернул в улицу
С.-Дени, прямо к сражающимся. Войска стояли как окаменелые. Бюжо почтительно и безмолвно пропустил мимо себя оба отряда. Вскоре тот? который повернул в улицу С.-Дени, возвратился назад, прекратив битву на ней и влача за собой высвобожденных баррикадистов, работников, мальчишек, блузы и сюртуки. Все эти люди промчались теперь в неистовой пляске, с воплями: «à bas Guizot, vive la réforme!», – мимо войска и мимо Бюжо, как бы насмехаясь над всеми их приготовлениями и усилиями. Точно то же самое произошло на многих других пунктах, в улице С.-Мартен, в Монмартрской, у подножья огромной баррикады, там выстроенной, и около Лоретской церкви. Париж, казалось, был замирен в одну минуту. Думали, что бездна уже наполнена одним человеком, брошенным в нее, и закроется. Вздох освобождения и радости пронесся по всему. Парижу. Почти вслед за ушедшим батальоном национальной гвардии прискакавший адъютант вручил пакет Бюжо, который, не сходя с лошади, распечатал его, пробежал глазами бумагу и потом прочел народу во всеуслышание: это было извещение о смене Гизо и назначении президентом нового министерства г. Моле{17}, на которого возложена и обязанность образовать его; но министерство это не состоялось, как мы вскоре увидим. Между тем, если существовали еще баррикады, то уже не было за ними сражающихся, и войско начало отступать, расточая украдкой от начальников пожатия рук (poignets de main) народу, врывавшемуся в ряды его. Только для приличия, а более для сбережения небольшой гауптвахты, где содержались захваченные пленники из зачинщиков и на которую народ, видимо, имел свои планы, еще разъезжал вдоль бульвара эскадрон кирасир, но вяло и неохотно. Народ достиг своей цели. По обыкновению своему, выждав минуту, он одним ударом захватил пост и выпустил на волю всех пленников, из коих многие, весьма чисто одетые, арестованы были на наших глазах.
Когда мы очутились снова на бульваре, там образовалось нечто вроде гуляния и народного празднества по случаю низвержения всеми ненавидимого министра и благополучного окончания революции.
Нельзя не вспомнить при этом об английских журналах, которые, получив известие об уступке, сделанной Луи-Филиппом народному восстанию, предрекли если не его падение, то совершенное изменение всей его системы правления. Это доказывает, между прочим, зоркость английских журналистов. С другой стороны, национальное чувство их выразилось таким безграничным восторгом перед вестью о смене Гизо, с которым они были в постоянной вражде по поводу испанских и афинских дел{18}, что при этом решительно были позабыты консервативные начала, отличающие вообще английскую публику. Степенный «Times»{19}, например, пел почти революционные песни: честь парижскому работнику, честь его бессмертному гамену и т. далее. Его тогдашний руководящий «articl»[15] мог служить комментарием к любому парижскому демократическому листку – можно было подумать, что у них одинаковые убеждения.
Казалось, большая часть парижского гарнизона только и ждала откуда-нибудь дозволения – разрешить себя от тягостной службы против народа. С минуты, в которую она получила это дозволение из рук национальной гвардии, начинается то, что на военном диалекте именуют деморализацией войска, а демократическом – братством армии и народа. Как только мастеровые и республиканцы освобождены были от борьбы, они приступили тотчас же к обезоружению войска. Трудно поверить, что происходило тогда. Десятка два-три ребятишек останавливали целые отряды, которые отдавали им охотно ружья, сабли и тесаки. Трактирные и кофейные слуги для потехи выходили на улицу и беспрекословно отбирали у солдат все их вооружение. Не говоря уж об очищении частных оружейных магазинов, и даже – по свидетельству некоторых – одного казенного депо, в некоторых местах таким образом взяты были даже пушки и свезены в мэрии. Мало того: к вечеру отдельные группы мастеровых явились в дома и магазины самих национальных гвардейцев и потребовали их ружей, грозя в случае отказа уничтожением их богатых лавок. Те же самые люди, которые за несколько часов шли навстречу Бюжо и его армии, отдавали теперь в ужасе оружие свое. Некоторые, похитрее, припрятывали его и объявляли приходившим, что оно уже выдано, но все выставили на ставнях своих магазинов позорную надпись, сделанную мелом, которая красовалась на них потом более недели: «vive la réforme! Les armes sont données!»[16] Эта эпиграмма на себя уже возвещала в них людей, которые, переспав ночь, будут покровительствовать самому взятию Тюльери. В подобные минуты события идут весьма скоро. К концу этого замечательного дня народ был вооружен так, как и не снилось ему в начале его, и к концу того же дня начинают возникать слабые, еще сомнительные надежды чистой республиканской партии. И между тем как на богатых и многолюдных улицах города либеральные люди протягивали руку блузникам, празднуя мир и поздравляя друг друга с победой над общим врагом, настоящий народ только что принимался за дело.
Само собой разумеется, что я не могу, да и не хочу, включать в описание это всех разнородных эпизодов, случившихся в продолжение революции, о которых мы узнали гораздо позднее из рассказов очевидцев и из журнальных известий. Между ними были многие весьма драматического интереса, каков, например, эпизод взятия на улице. Bourg l'Abbé поста муниципалов и их спасения в ратуше благодаря усилиям каких-нибудь двух-трех человек. Мы отбираем только самые крупные черты революции и только те, которых были сами свидетелями.
Масса народа от улицы С.-Дени и С.-Мартен собралась снова у дома Гизо, но уже теперь с сознанием своей силы и своей победы. Между пехотными и кавалерийскими линейными полками, охранявшими его, находился еще отряд верховой муниципальной гвардии. Толпы приняли это за оскорбление и требовали удаления отряда, который представлял действительно единственную враждебную им силу. Масса народа делалась все нетерпеливее, крики становились все настойчивее и по временам уже мешались с возгласами: «à mort Guizot!»[17]. После всего происшедшего нельзя было и думать о сопротивлении. Бюжо, тут же находившийся, только ждал появления национальной гвардии, чтоб передать ей пост вместе с линейным войском, и тотчас же, как было возможно, свернул эскадрон муниципальной гвардии в густую колонну и приказал выступить. Неописанный вопль радости разнесся по всему народу, когда ненавидимый отряд тронулся с места, сопровождаемый криками: à mort, à mort[18] – и каменным дождем, который, между прочим, задел и самого маршала. По отбытии муниципалов линейное войско сформировало каре вокруг дома, заперев его с трех сторон и оставив для прохода толпе противоположный широкий тротуар. Народ не убывал: он только составил прогулки вокруг министерства и войска, с известными ребятишками впереди, с надписями на длинных шестах, по обыкновению гласившими: vive la réforme, à bas Guizot, и с Марсельскою песней. В группах, между которыми круговращались процессии эти, шли толки о новом министерстве. Можно судить о духе их по насмешливому замечанию работника, переданному мне одним свидетелем: «bonnet blanc, blanc bonnet, – говорил работник, – et ainsi de suite»[19]. Между тем наступал вечер, и – по чистой совести сказать – какое-то непонятное предчувствие говорило мне, что развязка революции произойдет там, где начался пролог ее. Я наскоро отобедал и явился снова к этому месту.
Огромный полонез, образовавшийся вокруг министерства, осветился вскоре факелами, несомыми впереди теми же самыми мальчишками, которые украсили еще головы свои бумажными треугольными шляпами и позаботились теперь о других шутовских подробностях костюма. Шествия эти начали сильно приобретать обыкновенный характер всех парижских движений: смесь грозы и карнавальной веселости. Красный свет, изливаемый факелами и бранная песня ночью странно вязались с выходками и дурачествами молодежи. Доходя до цепи войск, замыкавших улицу перед домом Гизо, шествия эти, как струя, упершаяся в неподвижную скалу, стекали по бокам его на тротуар, оставленный свободным, шли далее и возвращались после большого круга через ближние улицы снова к министерству. Это походило на водоворот, и так продолжалось уже довольно долго, когда у народа явился новый каприз или, если хотите, новое тактическое соображение. Кварталы С.-Дени и С.-Мартен, при самом начале вечера, осветились мгновенно огнями, в знак радости от победы, одержанной тут впервые народом. Огни домов постепенно тухли по направлению к богатым, аристократическим бульварам. Начиная с улицы Монмартр, кроме обыкновенного освещения, не видно было ни плошки. Разница была слишком резка и тотчас же обратила на себя внимание работничьего населения, республиканцев и гамэнов. Составив огромные отдельные толпы, они начали останавливаться перед каждым темным или пустым домом, подымали ужасный шум, требуя шкаликов и плошек и грозя перебить все окна в случае медленности или сопротивления. С первого раза даже составился из требований особенный припев, нечто вреде водевильного куплета, который и распевался всею массой мальчишек: «des lampions, des lampions! – ou des pierres»[20]. Какой-то чудак положил даже на ноты первый такт его, вероятно, из желания сохранить его потомству. Можно вообразить ужас хозяев, которых заставали врасплох, в каждом доме подымалась суматоха; чисто одетые люди давали им спасительные советы с улицы, крича: «зажигайте свечи, если нет плошек»; наконец, отворялись окна, и первый человек со свечами встречаем был громкими аплодисментами и насмешливыми замечаниями на счет его костюма и наружности. Все это было как-то забавно и грозно в одно время. Через час весь квартал зажегся многочисленными огнями и составил одну огромную и великолепную иллюминацию. Карнизы всех этажей, балконов и окон их унизаны были свечами, что образовало поистине фантастическую декорацию, в которой всех более отличался дом, занимаемый Одиллон Барро, на площади Маделень. Почтенный человек думал, что празднует падение парламентского своего соперника! Окончив свое дело на бульварах, толпы перешли в боковые улицы для той же цели, но они уже сделались нетерпеливее и страшнее. В улице de la Paix грозное приказание сопровождалось ударами в ворота и ставни. Один иностранец, восхищавшийся праздничным видом этой революции, сказал своему соседу: «queiie aimable révolution!»[21] – и получил в ответ от парижанина, тоже любовавшегося освещением и щеголевато одетого: «le lion est déchainé, et il s'amuse»[22]. Действительно, в толпе уже раздавались крики, между многими другими: au château! au château! – во дворец! Масса начинала электризоваться по чувству взаимного воодушевления, всегда возникающего посреди большого собрания людей и, может быть, решилась бы на какое-либо отчаянное покушение, если бы не остановил ее дом министерства юстиции на Вандомской площади. Мысль заставить праздновать желчного и ненавистного министра Гюбера{20} собственное падение, видимо, полюбилась ей, и так как в министерстве не слишком торопились исполнять приказание ее касательно иллюминации, то она начала ломать ворота, сорвала железные решетки с окон, притащила к дому будку и зажгла ее. Это могло быть началом доброго пожара в простом и переносном значении слова. К счастью, министерство вскоре осветилось, и толпа повернула назад. Я чувствовал в глубине души, что вечер должен кончиться каким-либо неожиданным событием. Не может же весь этот народ разойтись по домам – только от усталости, как после праздничного фейерверка. Кстати будет здесь заметить, что трудно понять, почему французские рассказчики этого дня приняли в отношении его одну общую идиллическую систему (мы разумеем рассказчиков из демократической партии){21}. Народ, говорят они, невинно и беззаботно веселился, когда черная измена готовила ему смерть из-за угла. Эта фраза, данная в руководство будущей истории – вряд ли может обмануть ее, как и все другие фразы различных партий, все их «mots d'ordre» – (внушения) потомству и наличным своим членам.
В десять часов вечера я стоял на углу улицы de la Paix и бульваров. В это время огромная масса народа показалась со стороны предместий, распевая Марсельскую песню, предшествуемая, по обыкновению, факелами и разноцветными фонарями. Из нее неслись голоса: «à l'Hôtel de Justice!»[23]. Ясно было, что толпа получила известие о сопротивлении, оказанном народу в министерстве юстиции, и шла или хотела идти на помощь своим собратьям. Какой-то офицер национальной гвардии, вероятно, из желания спасти министерство, а может быть, и по другой какой-либо причине, повернул голову колонны на войско, охранявшее дом Гизо, и она уперлась в него всей своей массой. В это время раздался бог знает откуда ружейный выстрел. Офицер, командовавший батальоном, обращенным к народу, получил приказание употребить оружие только в случае нападения. Приняв один ружейный выстрел за атаку, он скомандовал батальону своему «feu!» – пали! Батальон отвечал неровным залпом, который затрещал и пронесся по бульварам. Толпа в ужасе отхлынула назад, оставив несколько человек убитыми на месте. Я был сдавлен, унесен и очутился в коридоре близлежащего дома под № 13. Через минуту мертвое молчание воцарилось на шумном бульваре. Как-то странно вдруг улица опустела – только неслись еще по временам остатки многолюдной толпы, кричавшие: Trahison! On nous assassine![24]. Некоторые из этих людей в каком-то беспамятстве ужаса уцепились за железную решетку ворот нашего дома, запертую наскоро привратником, и, судорожно потрясая ее, взывали: «отоприте, отоприте – сейчас будет другой залп и кавалерийская атака». Когда, по настоянию нашему, привратник отворил решетку, несколько работников пронеслись, гонимые паническим страхом, мимо нас, по корридору, вверх по лестнице, на чердаки. Вскоре показались раненые: работник с оторванным ухом, женщина с простреленной щекой, искали доктора, унимали вопли и рыдания, но выйти никто не смел. И совершенно понапрасну! Батальон, давший залп по народу, сам был поражен ужасом, тотчас как умолк звук выстрелов, прокатившийся по мостовой. Он принял меры против неожиданного нападения, поставил часовых по углам и очень стал походить на бедный отряд, отрезанный в неприятельском стане от собственной армии. Грустно и монотонно разносились, в мертвой тишине ночи, крики часовых: «Sentinelle, prenez garde à vous». – «Часовой, берегись!» Вместе с тем батальон выслал депутатов в кофейную Тортони, где собрались теперь республиканцы, объяснить, что все дело произошло от плачевной ошибки; бесполезная попытка примирения. Нападения, которого они ожидали, не произошло, но через полчаса из конторы журнала «le National» выслана была тележка подобрать нескольких убитых и составить из них ночную процессию для большего возбуждения народа. На тележку эту взвалили два-три трупа, в том числе труп женщины, на козлы сел мальчишка с факелом, другой мальчишка, тоже с факелом, вел лошадь под уздцы. Перед этим ночным кортежем молчаливо расступались солдаты, несколько драгун верхами составили ему добровольно почетный конвой, и когда он показался в народных кварталах, то поднял на ноги последних людей, которые еще ожидали развития событий.
Я едва стоял от усталости и поспешил домой. У нас был тоже раненый: слуга, которому пуля, прорвав сапог, сняла всю подошву ноги. Совершенно измученный ходьбой и впечатлениями этого необыкновенного дня, я, однакож, никак не мог заснуть всю ночь. Следующий день был еще обильнее происшествиями.
Есть множество толкований на знаменитый ружейный выстрел, вызвавший батальонный залп, а вместе с тем и новую форму правления. Одни приписывали его случаю, другие страху солдат муниципальной гвардии, которая еще скрывалась за стеной, в саду министерского дома, третьи, – и кажется с наибольшей основательностью, – республиканской партии, которая хотела возвратить снова к бою народ, начинавший, по ее мнению, развлекаться празднеством. Последнее предположение сделалось теперь несомненным фактом, но и тогда уже общее мнение приписывало одному из республиканцев, Лагранжу, этот расчетистый выстрел{22}. Лагранж получил у консерваторов эпитет поставщика трупов и «entrepreneur des carnages revolutionnaires»[25], хотя он впоследствии торжественно называл «клеветой» обвинение и оправдывался в нем. Как бы то ни было, выстрел этот убил наповал конституционную монархию.
Всю ночь с среды на четверг слышен был в Париже стук топоров и заступов по мостовой, взрываемой на баррикады, и отдаленный гул голосов. Утром явился ко мне старый мой привратник и умолял не выходить на улицу, предостерегая меня, что народ заставляет строить баррикады всех встречных и проходящих. Я ко многому приготовился, но, признаюсь, зрелище, представленное мне бульварами, когда я вышел на них около 10 часов, поразило меня невольным образом: на далекое пространство, лежали теперь срубленные великолепные деревья их, пощаженные топором 1830 года; эшелонами высились заставы, образованные из деревьев, отхожих колонн, каменьев и будок; полосами была взрыта и обнажена земля, фонари разбиты и газовые проводники поломаны и свернуты в веревку. Я даже застал ночных работников, доканчивающих свое дело разрушения: при мне повалена была терраса улицы Basse des Remparts, и тут я имел случай видеть превосходный тип парижского мальчика, красавца собой, который яростно работал ломом своим, между тем как ветер разносил по воздуху его длинные черные волосы. Войско уже было сведено от министерства Гизо, которое охранялось теперь одним небольшим отрядом национальной гвардии, и, кроме работавших за террасой, на бульваре не было ни души. Он походил на помпейскую улицу. Народные атаки перенеслись от Hôtel des Capucines к Палероялю и Тюльери, то есть от ответственного министра к главе королевства.
Еще в среду вечером Моле объявил королю, что отказывается от составления нового министерства, так как положение дел уже слишком натянуто (trop tendue); в 7-мь часов утра в четверг, при известии о необычайном волнении в Париже, король распускал палату и назначал министрами: Одиллона Барро (президент), Тьера{23} и Ламорисьера{24}. Назначение это сделалось гласным, по невероятной оплошности, только в 10 или 11 часов утра. В полдень того же дня, четверга, король подписывал свое отречение от престола в пользу малолетнего графа Парижского{25}, передавал все дело на суд народа и выезжал потаенно из дворца с королевой, двумя внуками и одной принцессой. В два часа пополудни того же дня народ разгонял палату депутатов, уничтожал все надежды герцогини Орлеанской быть правительницей государства и устранял от престола самого графа Парижского: едва она спаслась при этом с обеими детьми своими в Доме Инвалидов, а принцы Немурский{26} и Монпансье{27}, сопровождавшие ее, прибегли для того же к переодеванию. В три часа образовалось в ратуше из разных элементов новое правительство под именем Gouvernement provisoire[26], и на Другой день, в пятницу, оно торжественно объявило, что Франция отныне и навсегда усвояет себе республиканскую форму правления. После известного выстрела революция шла как огонь по сухому труту.