Югославия в XX веке. Очерки политической истории

В высказывании Николая II обращает на себя внимание неприкрытая неприязнь к королеве Драге. Что и почему изменилось в его отношении к ней за два с небольшим года? Ведь в июле 1900-го (не будучи, конечно, «русской фавориткой» в буквальном смысле, как ее подчас именуют сербские авторы29) она представляла известный интерес для русской политики. Не зря оценка дипломатов, что «принятое королем Александром решение сочетаться браком с православной сербской уроженкой не лишено некоторых политических преимуществ», обрела тогда высочайшее одобрение30.

Уже упоминалось, что случай с ложной беременностью королевы нанес сильный удар по ее престижу – с одной стороны, открылась возможность (пусть даже не прямой умысел, а всего лишь возможность) аферы, никогда и никем в сообществе европейских монархов не прощаемой. С другой же – подтвердились слухи о бесплодии Драги, что жестко поставило вопрос о престолонаследии. А в сентябре 1902 г., в прямой связи с последним, пошли слухи о намерении короля провозгласить наследником престола ее брата – никчемного Никодия Луневицу. Вряд ли они соответствовали реальным планам Александра, но резко отрицательный настрой в обществе в отношении монаршей четы, несомненно, усилили. Российская миссия подробно извещала о том Петербург, подчеркивая, что «семья королевы Драги в Сербии крайне непопулярна, особенно мужские члены ее»31.

Ко всему прочему добавились интриги. При дворе Романовых имелось мощное антисербское лобби в лице пресловутых «черногорок», дочерей Николы Черногорского – Анастасии и Милицы. Постоянно интригуя, они чернили Драгу, добиваясь результата, – не случайно первой охладела к идее ее приема именно императрица32. С.Ю. Витте прямо говорил об этом: «Когда государь был в Ялте, король Александр, по-видимому, хотел приехать к нему с женой с визитом, но визит был отклонен, что произошло не без интриг черногорок». И далее о них же: «Замечательно, что когда король Александр женился на бывшей фрейлине своей матери, сделав, таким образом, mesalliance, то черногорка № 2 (Анастасия Николаевна. – А.Ш.) говорила, что король дурно кончит»33.

Под влиянием Александры Федоровны (ее мнимая «болезнь» была плохо скрытым демаршем) и Николай II склонился к отказу от приема сербской четы. Тем более, что политическая заинтересованность Петербурга в Драге, которая, повторимся, в какой-то мере ощущалась в момент свадьбы, уже отсутствовала – экс-король Милан (этот, по выражению Александра III, «подлец», «мерзавец» и «скот»34, гарантом невозвращения коего в Сербию и являлась новоиспеченная королева[6]), почив в Бозе, более не беспокоил.

Несмотря на это, подчеркнем особо, – неожиданный для многих (после многомесячных-то обещаний) отказ сербам во встрече менее всего напоминал продуманную дипломатическую комбинацию; то был скорее спонтанный шаг императора, продиктованный женским капризом. Но именно он и стал роковым для династии Обреновичей…

С одной стороны, отмена визита привела к правительственному кризису – кабинет Вуича подал в отставку, мотивируя свое решение тем, что «царь не благоволит к сербскому режиму». С другой – обрушила почти до нуля авторитет Александра и Драги в народе, во многом державшийся как раз на представлении о русском покровительстве. И с третьей (все по той же причине) – окончательно развязала руки заговорщикам.

После отставки Вуича к власти пришло правительство радикала Перы Велимировича, министра общественных работ в прежнем кабинете. Король делал вид, что радикально-напредняцкая «фузия» и ее программа по-прежнему пользуются его доверием. Но всем было ясно: П. Велимирович – это временная фигура. Не прошло и месяца, как Александр (20 ноября 1902 г.) назначил на пост нового премьера генерала Димитрие Цинцар-Марковича. Он возглавил «нейтральный» кабинет, что означало возвращение монарха к личному правлению. Российский посланник Н.В. Чарыков во время аудиенции во дворце открыто заявил ему – переход к реакции может иметь для династии гибельные последствия35. И как в воду глядел…

7 декабря в белградском официозе была опубликована программа нового правительства (читай – личного режима). С точки зрения внутренней политики она предполагала коренную ревизию Основного закона и роспуск Сената, что в действительности означало желание короля отменить Устав 1901 г. и вернуть в силу конституцию 1869 г. Не менее показательны и новации в сфере внешней политики. По привычке твердя о развитии «братских связей с Россией», авторы программы главный акцент сделали все же на «важности соседских интересов», которые связывают Сербию с Австро-Венгрией, почему отношения между ними и «должны укрепляться». Поворот был налицо… Вот только внутренних сил для его поддержки не осталось. Да и внешние отнюдь не спешили жать протянутую Белградом руку. Вена, в частности, была по горло сыта внешнеполитическими кульбитами сербского монарха, чтобы снова ему поверить и взять под крыло. Она промолчала, словно ожидая чего-то36[7].

* * *

Тем временем, заговор против королевской четы продолжал разрастаться. Его «молодые» инициаторы, предводимые капитаном Драгутином Димитриевичем-Аписом, вошли в контакт с отставными старшими офицерами: полковником Александром Машиным (брат первого мужа королевы Драги) и генералом Йованом Атанацковичем, а также с политиками, действиями коих руководил бывший министр внутренних дел и горячий сторонник экс-короля Милана Джордже Генчич. Была установлена связь и с проживавшими в Швейцарии Карагеоргиевичами.

Несколько раз в течение года заговорщики планировали покушение на монарха, но все их планы неизменно срывались – предчувствуя опасность, Александр Обренович отменил свое участие в любых публичных торжествах.

А ситуация в стране накалялась – в конце марта 1903 г. в Белграде состоялась массовая демонстрация ремесленной молодежи, переросшая в антиправительственную акцию. Причем и повод-то для нее вряд ли мог считаться серьезным – молодые люди протестовали против требований полиции клеить на их легитимации фотографические карточки. Но именно она как бы сублимировала то напряжение, в каком жила Сербия в начале девятисотых… Демонстрация напугала монарха – нервы не выдержали, и он дал команду стрелять. Пролилась кровь. А затем, в течение ночи, произвел два переворота. Первым – отменил на час конституцию, распустив скупщину, Сенат и дезавуировав ряд законов; другим – вернул ее в силу. У бельгийского посланника, пославшего отчет об этом в Брюссель, министр запросил: «В своем ли он уме?»37.

То была агония… И ставка на открытую диктатуру. Начинался бег на скорость – король готовил введение осадного положения и проскрипционные списки, а столичные заговорщики вызывали из провинциальных гарнизонов своих подельников. Обстановка достигла точки кипения. Вечером 29 мая Цинцар-Маркович подал в отставку, сохранив свое честное имя, а спустя несколько часов был разыгран финальный акт затянувшейся драмы.

Итак, в 1 ч. 15 мин. ночи отряд офицеров-заговорщиков – числом 28 человек, ведомый Драгутином Димитриевичем, двинулся быстрым шагом из Офицерского дома по направлению ко дворцу. Примерно в 2 ч., разоружив охрану и взорвав двери, они вломились в королевские покои, где после долгих поисков обнаружили монаршую чету. Изрешетив Александра и Драгу пулями, пьяные офицеры сбросили их тела из окна во двор. Параллельно с этим две группы отправились выполнять другую задачу – ликвидировать премьера Д. Цинцар-Марковича, военного министра генерала Милована Павловича, министра внутренних дел Велимира Тодоровича. Около 2 ч. ночи (одновременно с нападением на дворец) резня началась. Премьер и военный министр были убиты, а министр полиции тяжело ранен. Кроме них жертвами кровавой ночи стали братья королевы – Никола и Никодие Луневицы…

Заметим, что несмотря на кажущуюся «прозрачность» путча, ряд его важных деталей интерпретирован исследователями неверно, чему подтверждением служат хотя бы слова последнего живого заговорщика (в роковом мае 1903 г. – безусого подпоручика) Боривое Йовановича, сказанные им более полувека спустя: «О том, что произошло 29 мая, писалось очень произвольно и неполно. Подлинная история еще не написана. И у Драгиши Васича[8] немало неточностей»38. Мы не будем уточнять здесь все нюансы заговора, оказавшиеся вне исследовательского интереса, – сам жанр работы не позволяет слишком углубляться в отдельные сюжеты. Однако об одном мифе (из тех многих, что густым шлейфом тянутся за всяким атентатом) нельзя не сказать. Речь идет о распространенной в сербской публицистике и мемуарах, а иногда проскальзывающей даже в серьезных научных трудах, версии о причастности России и ее представителей к организации переворота[9].

Материалы российских архивов ничем не подтверждают данную версию – весть о путче, несмотря на все кружившие по Белграду слухи, о которых в Петербурге были наслышаны, произвела эффект разорвавшейся бомбы. Действительно – не странно ли, что донесения посланника, военного агента и шефа балканской тайной агентуры в свои столичные канцелярии разнились по ряду важных деталей39. Сам император Николай II назвал случившееся «неслыханной мерзостью»40. И присовокупил – «Удивительно, как внезапно совершился этот переворот»41[10]. Добавим и то, что еще 25 мая агент русской тайной полиции Александр Вейсман, приехав из Софии в Белград, предупредил своего тезку Обреновича о готовящемся комплоте42.

Насчет отношения к сербской чете высших кругов России и действительной для них «внезапности» случившегося, весьма наглядна запись в дневнике А.Н. Куропаткина о его беседе с графом Ламздорфом после возвращения того из балканского турне (зима 1902 г.) – внимания на него в историографии обращено почему-то незаслуженно мало. Так вот, повествуя о вынесенных им о Сербии впечатлениях, министр заметил: «Король неглуп, но растолстел, старообразен, подозрителен. Временами кажется ненормален… Драга – немолодая, полная, но все же красивая женщина. Умна. Держится России. Ее желательно приласкать». И далее, в изложении Куропаткина: «Ламздорф полагает, что какой-либо знак внимания сербскому королю, например, назначение его шефом одного из русских полков к 29 декабря[11], очень бы обрадовало короля и помогло сближению с нами. Говорил о том вчера с государем. Его Величество выразил мнение, что не лучше ли это сделать на 6 мая[12]»43.

Вполне очевидно, что и сам визит Ламздорфа в Сербию (наряду со всеми иными резонами), и столь «благоприятные» предположения, касательно ее короля и королевы, были попыткой изгладить то неприятное ощущение, что осталось у них после отказа в высочайшей аудиенции. Какое уж тут планированное убийство? Но, увы, не успели.

Вся надуманность тезиса о «руке Петербурга» особенно наглядно проявляется в бытовых мелочах. Российский военный агент, полковник Генштаба И.Н. Сысоев – сосед генерала Милована Павловича по лестничной клетке[13] – проснулся в роковую ночь, по его собственным словам, «от сильнейшего шума»: это отряд заговорщиков прибыл для ликвидации министра44… Вдумаемся, разве мог военный человек (предположим хоть на секунду, что он был в курсе готовящихся событий) «дожидаться» их, мирно почивая в собственной постели? Вряд ли такое вообще можно представить.

И в данной связи понаблюдаем за поведением австро-венгерского посланника в Белграде, барона Константина Думбы, – а о возможном и, естественно, тайном участии Вены в событиях той ночи говорилось немало. О чем свидетельствует и статья видного научного авторитета45. Так вот, через десять минут после убийства королевской четы, по признанию самого дипломата, он уже был в курсе дела. Часа не прошло, и мы видим Думбу, беседующего в дворцовом парке с главным стратегом переворота полковником Машиным. Получив необходимые гарантии и связавшись с австрийскими консулами в провинции, посланник успокоился46…

Политическое развитие Сербии в 1903–1914 гг. Особенности сербского парламентаризма. Военный переворот 29 мая 1903 г. открыл новую страницу в истории страны. С «самодержавием» (самодурством) и австрофильством последних Обреновичей было покончено. Начиналась эпоха «конституционности и национальной внешней политики» Карагеоргиевичей. Кроме того (что, наверное, самое важное), кроваво, но завершилась-таки вековая распря двух «народных» династий – сербская версия войны Алой и Белой розы, – которая, по выражению одного из лидеров Радикальной партии Стояна Протича, «отбросила Сербию на пятьдесят лет назад и затруднила консолидацию народных сил для нормального развития страны»47.

И, действительно, вступив первой на Балканах на путь освобождения, Сербия забуксовала, теряя историческое время. Внутренняя борьба (подстегиваемая этим соперничеством, почему и окрашенная нередко в династические тона) обескровливала страну, которую просто рвали на части… И какая же сверхзадача, – спрашивается, – при этом была решена; как использовала сербская элита данный ей шанс конвертировать преимущество темпа в качество? Да почти никак, и… «народные силы» уходили в гудок внутренних склок вместо действенной работы по «нормальному развитию страны». Не зря один из умнейших людей независимой Сербии, экс-премьер Милан Пирочанац заметил летом 1886 г.: «Династия Обреновичей правит почти 30 лет без перерыва, но до сих пор не решены вопросы, которые должны были быть решены еще прошлыми поколениями»48.

Попытаемся теперь проследить развитие новой страны – в условиях отсутствия роковой династической распри, когда, наконец, появилась долгожданная возможность для «консолидации народных сил».

* * *

В национальной науке этот относительно краткий период истории королевства (1903–1914) весьма часто трактуется как «золотой век сербского парламентаризма»49. А кое-кто из авторов, уточняя данное понятие, считает, что в начале XX в. сербы вообще «создали современную (modern) систему парламентской демократии»; сама же страна в плане политическом «вплотную приблизилась к европейским образцам»50[14]. На первый взгляд, так оно и было – постоянно действовала демократическая конституция 1903 г., в рамках которой функционировала парламентская система, а Петр Карагеоргиевич, в отличие от последних Обреновичей, не вмешивался в политическую борьбу. Однако появился новый, и весьма значимый, антиконституционный фактор. Это – посадившие его на трон заговорщики, сильно влиявшие на ход политического процесса.

Система партий также претерпела серьезные изменения. В 1904 г. окончательно оформился раскол в среде сербских радикалов: его первые симптомы проявились еще в 1901 г. Независимая радикальная партия (младорадикалы) стала на ноги, сформировав год спустя свой первый кабинет. Либеральная партия трансформировалась в Народную. В 1906 г. была реанимирована Напредняцкая партия[15]. Кроме того, на сцену вышли две «классовые» организации – Социал-демократическая партия и Крестьянское согласие.

Все эти трансформации внесли определенную динамику в политическую жизнь страны, однако по ряду базовых позиций ситуация оставалась прежней. Какой же? Для объяснения опять вернемся в последние десятилетия XIX в. Это нам, кстати, поможет и при ответе еще на один важнейший вопрос: превратилась ли Сербия кануна Первой мировой войны в «современное европейское государство», каким ее опять-таки видят многие сербские историки51, и что логично вытекает из тезиса (или точнее – из мифа) о «золотом веке»?.. Или правы очевидцы-иностранцы, писавшие на основании увиденного, что «парламентаризм и демократия имеют в Сербии крайне примитивный характер»52, поскольку «процесс усвоения европейской культуры и политических идей не мог пройти в ней безболезненно. Здесь оказалось много наносного, поверхностного, часто люди гнались за ложным блеском, увлекались самообольщением»53[16].

Впрочем, то было едино для всех Балкан: «На странах Ближнего Востока можно во всех областях жизни проследить, как готовые европейские формы и идеи, а иногда только имена заимствуются для того, чтобы дать выражение потребностям несравненно более отсталой эпохи… Политический и идейный маскарад есть удел всех запоздалых народов»54. И, соответственно, на каждом шагу – лишь «внешний лак цивилизации»55, под коим живут «старые обычаи, корни которых теряются в глубоком прошлом»56.

Кто же, в самом деле, прав? Попытаемся разобраться…

* * *

Известно, что спустя всего два с небольшим года после Берлинского конгресса, даровавшего Сербии независимость, в стране появились первые политические партии – Народная радикальная, Напредняцкая (от сербск. напредак – прогресс) и Либеральная. 1881-й год так и назвали «годом партий»57. Сам факт появления «современных» партий в Сербии – причем вслед за их возникновением на Западе[17] – трактуется рядом авторов, как важный шаг на пути модернизации (европеизации) страны58.

Линии водораздела между сербскими партиями проходили по возрастному и идеологическому принципам, которые в значительной мере переплетались59. В момент конституирования партий либералы в среднем достигли 50-летнего возраста, напреднякам в среднем было по 41, а радикалам – по 31,5 году60. Соответственно и идеологические предпочтения их вождей тесно соотносились с теми доктринами, что доминировали в странах, где они обучались в свое время. Либералы, учившиеся в 1850-е годы в Берлине, Гейдельберге, Мюнхене, были связаны с консерватизмом Средней Европы и национальными движениями в Италии и Германии. Отсюда их национализм и использование в своей конституционной практике государственно-правовой традиции германских монархий (в первую очередь Пруссии) – конституционных, но не парламентских, где рядом с народным представительством функционировала никак ему не подотчетная и авторитарная исполнительная власть61. Пик политического влияния либералов пришелся на 1869–1880 гг. В этот период они почти беспрерывно управляли Сербией. Их главным историческим достижением стало обретение страной независимости.

Напредняки – эти «сливки» сербской интеллигенции, – получавшие образование в основном во Франции, находились под влиянием идей классического, прежде всего – французского, либерализма62. Более всего на свете они желали, по словам одного из их лидеров Стояна Новаковича, «сделать из сербского народа европейский народ, а саму Сербию превратить в европейское государство»63. Призванное в октябре 1880 г. князем Миланом Обреновичем к власти напредняцкое правительство с Миланом Пирочанацем во главе и сделало ставку на прямое заимствование (а не приспособление, как то было у либералов Ристича), т. е. «пересадку» результатов западного опыта в местную почву64 – причем без учета ее адаптивных способностей, что означало коренную ломку традиций собственного народа. По свидетельствам очевидцев, напредняки собирались «насадить в Сербии европейскую культуру»65 и при этом «насиловать и подавлять население для того, чтобы ускорить путь и в короткое время приблизиться к Западу»66.

Их правление продолжалась в Сербии до 1887 г., сопровождаясь перманентным внутренним кризисом, кульминацией которого стало знаменитое Тимокское восстание (ноябрь 1883 г.) – политика «шоковой терапии», по выражению современного автора67, привела страну на грань гражданской войны. В основе конфликта, в который оказались втянутыми как монарх, так и широкие народные массы, лежало отношение к Европе и современной европейской цивилизации68.

Мощное сопротивление модернизационным акциям сербских ультралибералов оказали радикалы. Они были младше напредняков на десятилетие и формировали свои взгляды уже в услових критики либерализма в Европе, вплотную соприкоснувшись с учением русских народников, с которым познакомились в Швейцарии на рубеже 60-70-х годов XIX в.69 В ответ на вызов властей радикалы во главе с Николой Пашичем провозгласили в качестве главной задачи защиту сербской самобытности, отождествив ее с только что обретенной свободой. Их концепция прогрессивного развития Сербии базировалась на твердом убеждении в необходимости сохранения всех важнейших институтов и норм традиционного уклада жизни (каковые объявлялись ценностями для сербского народа непреходящими) и соответственно на стойком неприятии пути Европы и ее образцов70. «Мы совсем не бережем того, что серба делает сербом, – писал в конце 1880-х годов вождь радикалов, – но, идя за модой, стремимся к тому, чем так кичатся иностранцы»71.

«Очередь» Радикальной партии управлять Сербией (не считая краткого периода пребывания у власти в 1889–1892 гг.) пришла после физического уничтожения династии Обреновичей в 1903 г.

Второе важное различие между партиями в Сербии состояло в неоднородности их социальной основы. В то время как либералы и напредняки объединяли городскую интеллигенцию, государственных чиновников центрального и окружного уровня, часть высшего церковного клира, а также крупнейших торговцев и богатых сельских хозяев; радикалы заручились поддержкой львиной доли крестьян, мелких чиновников, низшего духовенства, сельских учителей и врачей.

Отсюда проистекала и явно неравномерная численность партий, равно как и специфика их организации. Напредняки и либералы являлись крайне малочисленными партиями – наподобие политических клубов, которые, бывало, даже распускались (как это произошло с напредняками в 1896 г.), чтобы затем реанимироваться вновь. Они не имели серьезных организационных структур, апеллируя к личным качествам и былым заслугам своих предводителей. Если воспользоваться типологией М. Дюверже72, то они напоминали европейские кадровые партии.

В отличие от них сербские радикалы являлись типичной массовой партией. Ее организация, которую еще до формального основания апробировал Пашич73, опиралась на жесткую иерархическую вертикаль: от первичных партячеек в каждой общине, через систему срезских (уездных) и окружных отделений, до Центрального комитета – как вершины всей пирамиды. Демократические отношения между различными уровнями такой пирамиды быстро заменились отношениями субординации – в условиях строгой, почти военной, дисциплины74. Во главе же ее находился непререкаемый лидер – вождь, кем однажды и навсегда (почти на полвека) стал Никола Пашич…

Следует подчеркнуть, что несмотря на внешне схожие условия формирования с европейскими аналогами (и здесь, и там – прямая связь с регулярным созывом высшего представительного органа), сербские политические партии серьезно отличались от них в ряде сущностных элементов. От чего это зависело и к чему приводило?

Во-первых, от принципиальной разницы характера обществ в развитых странах Европы, с одной стороны, и в патриархальной Сербии, с другой. Высочайшая степень социальной гомогенности сербского народа – более 87 % крестьян примерно равного имущественного состояния при фактическом отсутствии буржуазии и аристократии – давала мало простора для деятельности партий в европейском их понимании, которые по дефиниции должны были представлять интересы отдельных социальных групп или классов. «Политические партии, – подчеркивает в данной связи А.Н. Медушевский, – стали новой реальностью конца XIX – начала XX в., отразив выход на историческую арену широких народных масс, их неоднородность, рост социальных противоречий, раскол общества на слои с различными, а то и противоположными интересами, которые нуждались в особом представительстве»75.

В Сербии «раскол общества на слои» еще не произошел, и, следовательно, почва для становления классической многопартийности была зыбкой. Радикалы действительно вывели «на историческую арену» крестьянство, но практически все оно, по причине нерасщепленности внутрикорпоративных интересов, оказалось под их знаменами. «Та быстрота, – отмечает Л. Перович, – с какой они покрыли всю страну сетью своих партийных комитетов, равно как и немногочисленность двух других сербских партий – Либеральной и Напредняцкой, – показывает, что гражданское общество в Сербии 80-х годов XIX в. находилось еще в зачаточном состоянии»76.

Политическим следствием данного положения стало то, что при запуске парламентского механизма столь высокая социальная однородность общества не могла не трансформироваться в монополию «народной партии», или радикалов, выражавших интересы подавляющего большинства населения. После принятия конституции 1888 г. все так и произошло. Несмотря на провозглашенный парламентский режим, в Сербии в 1889–1892 гг. сложилось по сути однопартийное «радикальное царство», по выражению современника77, – типичный пример партийного государства, когда Корона и другие политические организации низводились до положения маргинальных придатков новой «абсолютной» власти78.

Именно к такому типу «парламентаризма», заметим к слову, – т. е. к тотальной, вечной и ничем (даже законом) не ограниченной гегемонии победившего большинства[18] – соратники Н. Пашича всегда и стремились79… Таким образом, и здесь мы солидарны с О. Попович-Обрадович, «в начальный период парламентского правления в Сербии фактически сложилась система политического монизма»80.

И во-вторых, если согласиться с понятием парламентаризма, как неотъемлемого элемента либеральной доктрины, состоящего в признании обществом необходимости «публичной дискуссии», то в Сербии, как мы уже видели, для нее не существовало ни социальных оснований в виде отдельных общественных групп – возможных субъектов такой дискуссии, ни желания победившей партии идти хоть на какой-то компромисс с оппонентом. Отношение сербских партий (причем всех, без исключения) «к другому» в корне разнилось от того же в Европе и было связано с особенностями политической культуры.