“Nomen mysticum” («Имя тайное»)

– Мне неизвестно, кто совершил это злодеяние, – продолжила, наконец, Катажина. – И потому я хочу и требую, чтобы виновный был найден. Я хочу и требую, чтобы он понёс заслуженную кару. Я хочу и требую, чтобы этого не повторилось. Мои желания понятны?

– Да, пани, – судовый староста привстал со стула.

– Благодарю, – Катажина встала, вслед за ней поднялись остальные. – Я желаю, чтобы вы действовали согласно закону, дабы никто не смел упрекнуть нас в несправедливости и предвзятости. Начинайте, пан возный.

Кастелян вышел в центр комнаты и положил на стол гетманский пернач со следами засохшей крови.

– Паны-добродия, это орудие убийства.

За окном, стуча, поднялась герса, со скрипом опустился подъёмный мост, зацокали копыта коней по каменному настилу – гости покидали Мирский замок.

Глава V. Проклятие рода Ильиничей

Третий вечер кастелян мерил шагами пустое пространство спящих коридоров. В последнее время прошлое всё чаще терзало его память. То ли о себе начала давать знать старость, а может быть, на жизненном горизонте уже замаячила фигура смерти – Славута каждый день возвращался в прошлое, к счастливым либо горестным дням своей жизни. Он мог, погружённый в воспоминания, бродить часами, вдыхая ночной воздух и слушая тишину ночи. Когда кто-то проходил рядом, кастелян, стараясь не попадаться на глаза, уходил в темноту, напряжённо прислушиваясь к шагам идущего. По нескольку раз он наведывался в зал юго-восточной башни, где долго неподвижно стоял, то ли высматривая, то ли выжидая кого-то. Так проходило время до рассвета, после чего, выкроив себе несколько часов на сон, он шёл в барбакан, где вместе со старостой, войтом и писарем пытался распутать клубок преступления.

За три последующих дня были опрошены все обитатели замка. Староста и войт монотонно задавали каждому одни и те же вопросы. Кастелян большей частью молчал, лишь иногда покачивая головой и вставляя несколько реплик. На третий день стало ясно, что следствие, так и не дав ни одного вразумительного ответа, пошло по второму кругу.

Катажина закрылась в верхних покоях, и лишь изредка покидала свои комнаты в сопровождении пани Эльжбеты, следуя либо в трапезную, либо в каплицу. Несколько раз в её покои вызывали Гольца – лекарь приносил с собой какие-то снадобья, подолгу беседовал с княгиней, а затем уходил, озабоченно покачивая головой. Однажды кастелян встретил Катажину в южной галерее – княгиня бросила на него быстрый взгляд и, ничего не сказав, прошла мимо. Кастелян, замедлив шаг, проводил их милость внимательным взглядом – у входа на лестницу Катажина на секунду остановилась, пропустила вперёд спутницу и обернулась. Кастелян отрицательно покачал головой, княгиня взялась за щёку, словно её мучил больной зуб, и исчезла в темноте проёма.

В тот вечер Славута по обыкновению совершил обход. Начал накрапывать дождь, и жолнеры, игравшие в кости под навесом возле башни-брамы, заметили кастеляна слишком поздно. Славута беззлобно пнул берёзовый чубук, на котором велась игра, и на землю, звеня, посыпались монетки. Кастелян нагнулся и поднял одну из грязи, усмехнулся, и, ничего не сказав, направился к северо-западной веже, как услышал за спиной торопливые шаги. Славута обернулся – за ним бежал Януш.

– Пан кастелян, из Ишкольди вернулась горничная Агнешка.

– Одна?

– Одна.

– Открывай ворота.

Медленно опустился подъёмный мост, поднялась герса, и в воротный проём проскользнула закутанная в мокрый плащ женская фигура. Жолнеры усадили на девушку скамью, подали подогретого вина. Агнешка сделала два глотка, когда над ней склонился кастелян.

– А где Барбара?

– Пани велела мне оставить её, а сама осталась при кляштаре.

Славута усмехнулся, вспомнив красиво-высокомерное лицо Сапежанки, затем приказал жолнерам закрыть ворота и проводить девушку до её комнаты, а сам направился в библиотеку, где зажёг свечу, разложил перед собой листы, вынул походный письменный прибор, взял в руки перо и нож и заточил кончик пера, после чего обмакнул перо в чернильницу, и стал изливать на бумагу повествование о событиях, непосредственным участником и свидетелем был он сам.

…Сорок лет назад ещё безусым юнцом он влюбился в Изабеллу Олехновскую, златокудрую голубоглазую красавицу, улыбка которой была сродни лучу майского солнца, а смех был похож на звон серебряного колокольчика. Однако избранница сердца отвергла все знаки внимания Славуты, и вскоре выяснилось, что у него есть счастливый соперник, которым оказался Александр Нарбут, сын маршалка литовского трибунала. Выгодно выделяясь перед Славутой богатством и древностью года, Нарбут без труда завоевал сердце красавицы, её семья также не возражала против их союза. Вскоре в кафедральном костёле святого Станислава под торжественное гудение органа Александр Нарбут и Изабелла Олехновская поклялись быть вместе в болезни и здравии, бедности и богатстве, в горести и счастье – до того часа, пока смерть не разлучит их…

Славута переживал личную драму очень болезненно, поклявшись во что бы то ни стало отомстить и более счастливому сопернику, и отвергнувшей его красавице. На пиру у магнатов Глябовичей в Заславле Славута колкой шуткой задел самолюбие Нарбута, а когда тот ответил оскорблением, вызвал соперника на бой. В поединке на саблях Славута оказался сильнее – уверенным движением парировав выпад противника, он нанёс скользящий удар по правому плечу – Нарбут, обливаясь кровью, отступил, его рука выронила саблю. Славуте оставалось нанести последний, решающий удар – но при виде истекающего кровью соперника чувство мести исчезло, уступив раскаянию. В тот же день Славута покинул Заславль, а уже через неделю вступил в посполитое рушение, где сделал головокружительную карьеру, и по протекции гетмана Винсента Гонсевского занял должность польного писаря.

А над Речью Посполитой сгущались тучи: войска Великого Княжества Литовского терпели одно за другим поражение от московских воевод, войска московитов взяли Менск, Ковно, Городно, а российский царь Алексей Михайлович, заняв столицу Великого Княжества Вильну, объявил себя Царём и Государем Всея Великая, Малая, Белая Руси, Великим Князем Литовским. Из-за династических распрей между двоюродными братьями, польским королём Яном Казимиром и шведским королём Карлом Густавом, Швеция объявила войну Речи Посполитой, и вскоре синие знамёна с тремя золотыми коронами взметнулись над Гнезно и Плоцком, Люблином и Сандомиром, Варшавой и Краковом.

В который раз Речь Посполита раскололась – возникли шляхтецкие конфедерации, отстаивающие интересы магнатов. Шляхтецкая группировка во главе с Янушем Радзивиллом стояла за то, чтобы признать власть Карла Густава, Павел Ян Сапега и Михаил Казимир Пац оставались верны Яну Казимиру, а Винсент Гонсевский всё больше склонялся к мысли о том, что прочный мир между Великим Княжеством Литовским и Великим Княжеством Московским возможен только на основе личной унии под скипетром Государя Всея Руси, и вступил в тайные переговоры с Москвой. Вся корреспонденция польного гетмана проходила через Славуту. Гонсевский заручился поддержкой со стороны королевы Луизы Марии Гонзаго, предложившей в качестве преемника Яна Казимира царевича Алексея Алексеевича с условием, что того женят племяннице Яна Казимира, дочери Филиппа Вильгельма Нейбургского. Вскоре переговоры перешли в открытую фазу: в Кайданово приехал боярин Артамон Матвеев, а Гонсевский получил поддержку сейма и был избран депутатом для заключения трактата с русским царём. Вскоре в Вильне был подписан договор, по которому Речь Посполита соглашалась на элекцию царя уже на ближайшем вальном сейме но при условии, что коронация Алексея Михайловича произойдёт только после смерти Яна Казимира.

Однако этим планам так и не удалось реализоваться: получив свободу рук на востоке, польские войска смогли вытеснить шведов, затем умер Богдан Хмельницкий, передавший булаву слабому душой и разумом сыну Юрию, а сместивший Юрия Иван Выговский заключил унию с Речью Посполитой. Это позволило радным панам отказаться от достигнутых договорённостей: под предлогом, что королём Польши может быть только католик, а царь московитов является схизматиком, магнаты разорвали прежние договорённости. Российские войска вновь возобновили военные действия – под Вильно хоругви Гонсевского потерпели страшное поражение от войск князя Долгорукого. В этой битве польный гетман литовский и его писарь попали в плен. Вначале они были перевезены в Смоленск, затем в Москву, где провели четыре года. В Москве именитые пленники пользовались относительной свободой, благодаря чему Гонсевский не перестал плести интриги, обещая российскому государю поддержку при избрании на престол Литвы. Славута же отошёл от дел – случай свёл его с Татьяной, стрелецкой сиротой, воспитывающейся у дальнего родственника. У неё не было яркой красоты Изабеллы, не было серебряного смеха, не было лучезарной улыбки – наоборот, возможно, неказистее, смиреннее и безответнее существа не было на земле. Но сострадание, бросившее семя в душу Славуты, породило чувство, заставившее его забыть об Изабелле. И так как приёмная семья Татьяны желала побыстрее избавиться от лишнего рта, Славуте не составило большого труда добиться согласия на венчание.

Кастелян закрыл глаза и вспомнил кривую улочку в Напрудной слободе, небольшую покосившуюся избушку, в которой несколько лет никто не жил, купленную им за полтора рубля, старый колодец с журавлём, раскидистые яблони. А затем, заслонив всё это, перед глазами встало обрамлённое иссиня-чёрными волосами лицо жены. И не было для него прекраснее облика, эти большие печальные глаза, нос с небольшой горбинкой, полные, чуть потрескавшиеся губы.

Но семейное счастье длилось всего два года – до того часа, когда моровое поветрие унесло Татьяну в могилу, и Славута остался один в чужом и враждебном городе. Так как между Речью Посполитой и Русским Государством к этому времени было подписано перемирие, Славута, не раздумывая, вернулся в Литву…

На башне раздался бой часов, вернувший кастеляна в настоящее время. Славута спрятал чернильный прибор в шкаф, закрыв его на ключ. Однако уходить не хотелось – библиотека словно невидимыми узами удерживала кастеляна внутри себя. Кастелян прошёл вдоль гигантских резных шкафов, затем открыл дверцу и наугад вынул книгу – на тёмном кожаном переплёте блестела тиснёная надпись: “О jednośći kośtiola Boźego pod jednym pasterźem i o grźeckem od tei jednośći odstapieniu”.[6] Славута открыл фолиант в месте, заложенной красной бархатной закладкой и прочитал: «…и не было ещё на свете и не будет ни одной академии, коллегии, где бы теология, философия и другие освобождённые науки другими языками изучались и понимались. Со славянским языком нельзя сделаться учёным. На этом языке нет ни грамматики, ни риторики, да и не может быть. Именно из-за славянского языка у православных нет иных школ, кроме начальных, для обучения грамоте. Отсюда общее невежество и заблуждение».

На полях напротив фразы чернела аккуратная маргиналия “SIC!” [7].

Славута раздражённо захлопнул книгу. Чья рука водила пером, оставляя на бумаге короткое латинское слово, исполненное непомерной гордыни, холодного цинизма и откровенного презрения к его земле, его языку, его народу?

Кастелян огляделся вокруг. Стройными рядами стояли сочинения на латыни, польском, немецком, испанском, итальянском – но нигде не было сочинений на русском языке. Лишь в дальнем углу, где стояли самые старинные книги, хранились творения рук Франциска Скорины, Ивана Фёдорова, Симона Будного… Славута открыл резную дверцу и взял одну из книг – поднялась и осела пыль, с тихим хрустом открылись листы…

«Дана есть книга, рекомая Иудифь, с помощью Бога в Троице единого, и Матери Его Пречистой Девы Марии, людям посполитым русского языка и пожитка, по велению, делу и выкладу учёного мужа в лекарских науках доктора Франциска Скорины из славного града Полоцка, в великом месте Пражском, лета по нарождению нашего Спасителя тысяча пятьсот и девятого на десять месяца февраля дня девятого…».

Кастелян бережно перелистал книгу – в середине находился пожелтевший лист бумаги, исписанный коричневыми, выгоревшими от времени чернилами. Славута вынул лист, после чего поставил книгу обратно на полку, забрал рукопись, запер библиотеку и направился в свои комнаты, расположенные на втором уровне, прямо под покоями княгини.

Здесь не было той ненужной роскоши, которая буквально заполняла верхние покои. Неровный каменный пол устилал истёртый турецкий ковёр с причудливым красно-жёлтым орнаментом. У небольшого окна был установлен широкий дубовый стол, рядом стояло кресло, покрытое медвежьей шкурой. Рядом стояла широкая лавка, покрытая овечьим тулупом, нередко служившая кастеляну постелью. У изголовья находилась печь, облицованная бело-голубыми изразцами. На стене над лавкой были развешаны ятаганы, длинноствольные пистоли, фузии – свидетели былой славы постоянно напоминали кастеляну о годах его молодости, о близких людях, растворившихся в мире, а иных – ушедших навсегда.

На противоположной стене висел огромный выцветший гобелен с изображением сцены охоты – в одном углу скакали олени, в другом – охотники с псами. Мало кто знал, что гобелен скрывает дверной проём, через который можно было пройти на лестницу, ведущую в подвал, откуда кастелян мог беспрепятственно попасть в любую башню замка. Впрочем, потайная дверь почти всегда была заперта на массивный засов, и пользовался ею Славута только в исключительных случаях.

В дальнем углу стоял массивный, обитый позеленевшей медью сундук. Что именно хранилось в нём, никто посторонний не мог знать – крышка запиралась на замок с двумя ключами, отпирать которые нужно было в определённом порядке. Кастелян вынул связку с тремя ключами, по очереди отомкнул оба замка, открыл крышку и по очереди принялся вынимать и ставить на стол содержимое сундука: старинную саблю в серебряных ножнах – наследство отца и деда – клинок был выкован из дамасской стали, позолоченная гарда, украшенная изящной финифтью, выполнена в виде дубового листа, с золотым гербом «Гипоцентавр» на эфесе; серебряные чернильницу, стаканчик для перьев, нож, песочницу – письменный набор, дар княгини Катажины Радзивилл.

Затем на свет явился деревянный ларец. Славута не смог удержаться от искушения открыть его – там хранился инкрустированный перламутром пистолет, а также необходимые принадлежности: пороховница, приспособление для литья пуль, кусок свинца, высечка для вырубки пыжей, молоток для забивания шомпола и сам шомпол.

Последней кастелян достал длинную золотую шкатулку, захваченную в качестве трофея под стенами Вены в 1683 году. Открыв ажурную, инкрустированную крупными изумрудами крышку, кастелян вынул фирман султана Отомманской империи Мехмеда IV великому визирю Каре Мустафе. Славута развернул свиток и на несколько секунд задержал взгляд на нём, словно пытаясь прочесть причудливую арабскую вязь.

Сундук опустел. Сняв нижнюю доску, Славута открыл потайной ящик. Третьим ключом кастелян отпер ещё один замок, выдвинул ящик и бережно уложил в него свою рукопись, после чего уложил все предметы в обратном порядке и запер замки.

Подойдя к столу, на котором стояли два подсвечника, бронзовый колокольчик и длинная турецкая трубка, добытая в одном из походов, Славута положил бумаги, найденные в библиотеке. В этот момент за стеной послышались мужские шаги, и кастелян погасил свечу – то была привычка, выработанная за годы военных походов.

В дверь постучали, и в комнату вошёл Януш.

– Пан кастелян, может быть, я до рассвета подменю вас…

– Не надо, – Славута вновь запалил свечу, ножом расщепил наконечник пера и обмакнул его в чернильницу. – Можешь отдыхать.

– Но вы третий день в карауле…

– Если понадобишься, вызову. Пока ступай.

Племянник вышел.

Славута поставил в чернильницу перо, и аккуратно положил на стол пожелтевший ломкий лист. От времени буквы выцвели, бумага потемнела, и прочитать что-нибудь было трудно. Тем не менее, кастелян разобрал несколько слов: “Anno Domini MDXXXI… Sofia Novicka… supplicicum…” [8].

Софья Новицкая… Кастелян вспомнил, что однажды историю про эту женщину ему рассказала княгиня Радзивилл.

После смерти основателя Мирского замка Юрия Ильинича его сыновья – Николай, Ян, Станислав и Щасный – переругались из-за отцовского наследства. В дело пришлось вмешиваться королю Сигизмунду Старому, который оставил Мирский замок за Станиславом. Вскоре умер старший брат Николай, а вслед за ним наступил черёд Станислава, который скончался прямо во время пира. Братья умершего, Ян и Щасный, обвинили в смерти Станислава жену его собственного слуги, Софью Новицкую. Несчастная женщина была подвергнута пытке, после чего приговорена к сожжению заживо, приговор лично привёл в исполнение Щасный Ильинич. Однако после казни Новицкой словно злой рок стал преследовать род Ильиничей: братья снова рассорились из-за наследства, и опять для разрешения семейных дрязг понадобилось вмешательство короля. Сигизмунд своим привелеем оставил замок за Щасным, а остальные земли – за Яном. Однако Ян Ильинич вскоре покинул этот мир, затем наступил черёд Щасного, у которого от супруги – Софьи Радзивилл – остался малолетний наследник – сын Ежи. Десятилетнего мальчика взял под опеку родной дядя князь Ян Радзивилл.

Казалось, древний род вновь обретал былое могущество: Ежи Ильинич стал одним из самых влиятельных магнатов Великого княжества Литовского, его земельные владения соперничали с владениями Радзивиллов, Сапег, Острожских, Глябовичей, и самый могущественный монарх мира – император Священной Римской Империи Карл V – возвёл Ежи Ильинича в графское достоинство, пожаловав ему титул «графа на Мире». Но Небеса оказались неумолимы и новоиспечённому графу Священной Римской империи: в самом расцвете лет он покинул этот мир, не оставив наследника. Все владения Ильиничей, включая Белую и Мир, перешли к I-му ординату несвижскому Миколаю Кристофу, увеличив и без того обширные владения Радзивиллов…

Славута спрятал рукописи, погасил свечу и растянулся на лавке, но сон не приходил.

Была ли Новицкая действительно виновна? Славута уже не сомневался: женщина стала жертвой обстоятельств, а магнаты обрекли её на роль пешки в большой игре. Но, манипулируя чужими судьбами, сильные мира сего сами стали безвольными игрушками в руках судьбы, которая сводила в могилу одного за другим отпрысков рода, и те, подобно свечам, угасали до тех пор, пока не угас сам род. Можно подкупить судью, можно запугать свидетелей, можно убежать за границу – но как подкупить небесное правосудие, запугать собственное прошлое, убежать от будущего?

В окно стучали крупные капли дождя. Заунывно выл ветер в печной трубе. Сквозь плотную серую пелену пробивался тусклый утренний свет.

Глава VI. Прах к праху, земля к земле

Дождь над Миром шёл всю ночь и всё утро. К полудню земля раскисла и превратилась в грязное месиво. Сырой пронизывающий ветер трепал влажную листву на деревьях.

Проводить Наталью в последний путь пришли вдовствующая княгиня, кастелян, Януш, пани Эльжбета, горничные Стефания, Агнешка и Богдана, кухарка Кристина.

Земля уже разверзла могильную пасть, чтобы поглотить человеческое тело. Бледные черты лица покойницы заострились, отчего лицо казалось чужим и незнакомым. Карие волосы были аккуратно расчёсаны и уложены по бокам. На голову чьей-то заботливой рукой был возложен венчик из белых цветов. Два могильщика терпеливо ждали, пока священник церкви Святой Троицы отец Василий отпевал усопшую. По краям гроба, слегка потрескивая, горели свечи, запах ладана и воска смешивался с запахом влажной земли, к которому примешивался тонкий аромат распускающихся лип.

Катажина, склонив голову, молча смотрела на тело девушки, слишком юной, чтобы уходить в землю. Пани Эльжбета, постоянная спутница княгини, подобно тени, стояла за её спиной, по её внешнему виду было видно, что она пришла на похороны лишь для того, чтобы не оставлять Катажину без своего присутствия. Горничные и кухарка стояли, прижавшись друг к другу, страдая от сырого холодного воздуха. Кастелян занял место чуть поодаль, у старой берёзы, время от времени бросая взгляды на окружающих, словно пытаясь понять, чья рука из числа присутствующих могла нанести роковой удар.

Над сырою, пропитанной дождевой влагой землёю, разносился густой голос священника:

– Упокой, Господи, душу усопшей рабы Твоей. Прости ей все прегрешения, вольные и невольные, и даруй ей Царствие Небесное…

Наконец, после непродолжительной панихиды гроб был опущен в наполненный водой зев могилы. Отец Василий посыпал крестообразно гроб землёю и прочёл:

– Господня земля и исполнение ея вселенная, и вси живущие на ней!

Подойдя к могиле, Катажина бросила ком слипшейся земли, её примеру последовали остальные. Затем за лопаты взялись могильщики, и вскоре на кладбище вырос небольшой бугорок с небольшим деревянным крестом, отмечающий место окончания земного пути ещё одного человека.

Отпустив свиту, княгиня пошла в сопровождении кастеляна и пани Эльжбетой по кладбищу. Тропинка петляла вокруг почерневших и покосившихся деревянных крестов, а то и просто безымянных холмиков, заросших густой травой. На православном погосте Мира не было ни монументальных гранитных изваяний, ни отделанных итальянским мрамором фамильных склепов – здесь упокоились те, кто, орошая землю собственным потом, растил на ней хлеб, чтобы затем уйти в ту же самую землю. И кости каждого последующего поколения перемешивались с костями поколения следующего – до того часа, когда трубный зов должен призвать всех людей, живых и мёртвых, на Страшный суд.

Славута, зная привычки и характер княгини, ожидал, пока собеседница первая начнёт разговор, однако Катажина, погружённая в мысли, хранила молчание. Несколько раз кастелян бросал осторожные взгляды – казалось, княгиня стала меньше ростом, и её лицо приобрело какой-то нездоровый жёлтый оттенок. Несколько раз она останавливалась, придерживаясь за правый бок, после чего продолжала идти, преодолевая недомогание.

Наконец спутники дошли до большого каменного креста, расположенного на краю кладбища. Спутники перекрестились: кастелян – справа налево, тремя перстами, Катажина и Эльжбета – слева направо, всей ладонью.

Невдалеке кукушка начала отсчёт чьих-то лет. Катажина вслушалась в размеренные звуки, доносящиеся из лесной чащи. Наконец, кукушка смолкла. Княгиня и кастелян направились к воротам кладбища. Пани Эльжбета, шедшая впереди, уже скрылась за деревьями.

– Пан Славута, прошу понять меня правильно, – Катажина, наконец, нарушила молчание. – Преступление должно быть раскрыто, а виновный – понести кару. Однако хочу заметить, что мне не хотелось бы, чтобы результатом расследования стали политические осложнения.

Славута молча наклонил голову.

– Я прошу вас докладывать о каждом выводе, к которому пришло следствие. Убийца, скорее всего, до сих пор находится в моём доме. Это первое. Теперь второе. Сегодня придёт эконом, я попрошу принять отчёт.

– Слушаюсь, пани.

– Что нового произошло за ночь? Агнешка, я видела, вернулась из Ишкольди. Но Барбара на завтраке не появилась.

– Сапежанка осталась в Ишкольди, при кляштаре.

– Вольно же ей носиться, – Катажина пожала плечами. – Письма приходили?

– Да, пришло письмо от князя Доминика.

– Интересно, интересно…

Кастелян улыбнулся – он знал, что князь Доминик Миколай Радзивилл, будучи не в ладах с Яном Собесским, получил пост великого канцлера литовского наперекор воле короля. Несмотря на непростые отношения между монархом и великим канцлером, Катажина поддерживала с последним тесные отношения, причём нередко великий канцлер делился с княгиней важной информацией.

Спутники уже подошли к воротам, как вдруг Княгиня громко вскрикнула – тропинку преградила нищая безобразная старуха: седые грязные волосы спадали рваными космами и смешивались с лохмотьями рубища, в прорехах которого было видно давно не мытое тело.

Откуда она появилась, кем она была раньше, как её звали – этого в Мире никто не знал. Иногда она на несколько месяцев куда-то исчезала, а затем вновь, словно из-под земли, появлялась, пугая внешним видом суеверных обывателей: грязная, оборванная, она ходила, то бормоча что-то нечленораздельное себе под нос, то выкрикивая чужим, хриплым, нечеловеческим голосом ругательства и проклятия. Стоило ей появиться на базаре, люди старались уйти в другие ряды, лавочники прятали товар, матери телом закрывали детей. Впрочем, были и те, кто привычно спешил по своим делам, словно не замечая безобразной нищенки,

– Человек есть прах, прах есть земля, – надрывным хриплым голосом воскликнула нищенка, потрясая левой рукой, в которой была зажата какая-то палка. – Прах к праху, земля к земле, – старуха вытянула правую руку в направлении княгини. – Моё!

Катажина с брезгливым ужасом смотрела на грязный крючковатый палец с длинным, почерневшим, растрескавшимся ногтем, устремлённым прямо на неё.