Замогильные записки Пикквикского клуба

– Да, да, вы очень хорошо сделали, что остались здесь, – сказал м‑р Винкель.

И с этими словами пикквикисты окончательно скрылись из глаз великого человека.

– Странно, очень странно, – сказал Пикквик, возвращаясь назад в свою комнату и усаживаясь в задумчивой позе на софе перед круглым столом. – Что бы такое могло быть на уме у этого молодого человека?

И он сидел в этом положении до той поры, пока, наконец, раздался за дверью голос Рокера, тюремщика, который спрашивал, можно-ли ему войти.

– Прошу покорно, – сказал м‑р Пикквик.

– Я принес вам, сэр, новую мягкую подушку вместо старого изголовья, на котором вы изволили почивать прошлую ночь, – сказал м‑р Рокер.

– Благодарю вас, благодарю, – отвечал м‑р Пикквик. – Не угодно-ли рюмку вина?

– Вы очень добры сэр, – сказал м‑р Рокер, принимая поданную рюмку. – Ваше здоровье, сэр!

– Покорно вас благодарю, – сказал м‑р Пикквик.

– A я пришел доложить вам, почтеннейший, что хозяин-то ваш ужасно захворал со вчерашней ночи, – сказал м‑р Рокер, поставив на стол опорожненную рюмку.

– Как! Захворал тот арестант, что переведен сюда из высшего апелляционного суда? – воскликнул м‑р Пикквик.

– Да-с, только уж, я полагаю, почтеннейший, что ему не долго быть арестантом, – отвечал м‑р Рокер, повертывая в руках тулью своей шляпы таким образом, чтоб собеседник его удобно мог прочесть имя её мастера.

– Неужели, – воскликнул м‑р Пикквик, – вы меня пугаете.

– Пугаться тут нечего, – сказал м‑р Рокер, – он-таки давненько страдал чахоткой, и вчера вечером, Бот знает отчего, у него вдруг усилилась одышка, так что теперь он еле-еле переводить дух. Доктор сказал нам еще за шесть месяцев перед этим, что одна только перемена воздуха может спасти этого беднягу.

– Великий Боже! – воскликнул м‑р Пикквик. – Стало быть, этот человек у вас заранее приговорен к смерти.

– Ну, сэр, этого нельзя сказать, – отвечал Рокер, продолжая вертеть свою шляпу, – чему быть, того не миновать; я полагаю, что он не избежал бы своей участи и у себя дома на мягких пуховиках. Сегодня поутру перенесли его в больницу. Доктор говорить, что силы его очень ослабели. Наш смотритель прислал ему бульону и вина со своего собственного стола. Уж, конечно, смотритель не виноват, если этак что-нибудь случится, почтеннейший.

– Разумеется, смотритель не виноват, – отвечал м‑р Пикквик скороговоркой.

– Только я уверен, – сказал Рокер, покачивая головой, – что ему едва-ли встать со своей койки. Я хотел держать десять против одного, что ему не пережить и двух дней, но приятель мой, Недди, не соглашается на это пари и умно делает, я полагаю, иначе быть бы ему без шести пенсов. – Благодарю вас, сэр. Спокойной ночи, почтеннейший.

– Постойте, постойте! – сказал м‑р Пикквик. – Где у вас эта больница?

– Прямо над вами, сэр, где вы изволите спать, – отвечал м‑р Рокер. – Я провожу вас, если хотите.

М‑р Пикквик схватил шляпу и, не говоря ни слова, пошел за своим проводником.

Тюремщик безмолвно продолжал свой путь и, наконец, остановившись перед дверьми одной комнаты верхнего этажа, сделал знак м‑ру Пикквику, что он может войти. То была огромная и печальная комната с двумя дюжинами железных кроватей вдоль стен, и на одной из них лежал человек, или, правильнее, остов человека, исхудалый, бледный, страшный, как смерть. Он дышал с величайшим трудом, и болезненные стоны вырывались из его груди. Подле этой постели сидел низенький мужчина, с грязным передником и в медных очках: он читал Библию вслух протяжным голосом. То был горемычный наследник джентльменского имущества, настоящий хозяин Самуэля.

Больной положил руку на плечо этого человека и просил его прекратить чтение. Тот закрыл книгу и положил ее на постель.

– Открой окно, – сказал больной.

Окно открыли. Глухой шум экипажей, стук и дребезжанье колес, смешанный гул кучеров и мальчишек – все эти звуки многочисленной толпы, преданной своим ежедневным занятиям, быстро прихлынули в комнату и слились в один общий рокот. По временам громкий крик праздной толпы превращался в неистовый хохот, и тут же слышался отрывок из песни какого-нибудь кутилы, возвращавшегося из таверны, – сцены обыкновенные на поверхности волнующегося моря человеческой жизни. Грустно и тошно становится на душе, когда вы рассматриваете их при своем нормальном состоянии души и тела: какое же впечатление должны были произвести звуки на человека, стоявшего одною ногою на краю могилы!

– Нет здесь воздуха, – сказал больной слабым и едва слышным голосом. – Здоров он и свеж на чистом поле, где, бывало, гулял я в свои цветущие годы; но жарок он, душен и сперт в этих стенах. Я не могу дышать им.

– Мы дышали им вместе, старый товарищ, много лет и много зим, – сказал старик. – Успокойся, мой друг.

Наступило кратковременное молчание, и этим временем м‑р Пикквик подошел к постели в сопровождении м‑ра Рокера. Больной притянул к себе руку своего старого товарища и дружески начал пожимать ее своими руками.

– Я надеюсь, – говорил он, задыхаясь, таким слабым голосом, что предстоящие слушатели должны были склонить свои головы над его изголовьем, чтобы уловить неясные звуки, исходившие из этих холодных и посинелых губ, – надеюсь, милосердный Судья отпустит мне мои прегрешения, содеянные на земле. Двадцать лет, любезный друг, двадцать лет страдал я. Сердце мое разрывалось на части, когда умирал единственный сын мой: я не мог благословить его и прижать на прощаньи к своему родительскому сердцу. Страшно, ох, страшно было мое одиночество в этом месте. Милосердный Господь простит меня. Он видел здесь на земле мою медленную и тяжкую смерть.

Наконец, больной скрестил свои руки и старался произнести еще какие-то звуки; но уже никто более не мог разгадать их смысла. Затем он уснул, и отрадная улыбка появилась на его устах.

Зрители переглянулись. Тюремщик склонил свою голову над изголовьем и быстро отступил назад.

– Вот он и освободился, господа! – сказал м‑р Рокер.

Освободился… да: но и при жизни он так был похож на мертвеца, что нельзя наверное сказать, когда он умер.

Глава XLV

Трогательное свидание между Самуэлем Уэллером и его семейством. Мистер Пикквик совершает миниатюрное путешествие в сфере обитаемого им мира и решается на будущее время прекратить с ним всякие сношения.

Через несколько дней после своего добровольного заточения, м‑р Самуэль Уэллер, убрав с возможным комфортом комнату своего господина и усадив его за книгами и бумагами, удалился на тюремный двор, чтобы провести часок-другой-третий в таких удовольствиях, какие только могли быть возможны в этом месте. Было превосходное утро, и м‑р Уэллер рассчитал весьма основательно, что, при настоящих обстоятельствах, ничего не могло быть отраднее, как пить портер на открытом воздухе, при ярком блеске солнечных лучей.

Приведенный к этому счастливому умозаключению, Самуэль отправился в буфет, взял кружку пива, выхлопотал листок газеты за прошлую неделю, вышел на тюремный двор и, усевшись на скамейке, предался своим наслаждениям методически и систематически, как практический философ, понимающий цену жизни.

Прежде всего он выпил глоток пива, потом взглянул на окно и бросил платоническую улыбку на молодую леди, чистившую картофель. Затем он развернул газету и старался уложить ее таким образом, чтобы выставить наружу отдел полицейских известий, и так как при этой операции встретились довольно значительные затруднения со стороны сильных дуновений ветра, то м‑р Уэллер проглотил еще один глоток крепительного напитка. Затем он прочитал ровно две строки из газетного листка и приостановился для того собственно, чтобы полюбоваться на двух молодцов, игравших на площадке в мяч. Когда первая партия этой игры приведена была к окончанию, м‑р Уэллер провозгласил: «очень хорошо»! одобрительным и поощрительным тоном и окинул торжественным взором всех зрителей, желая удостовериться, согласны-ли они были с его мнением насчет искусства забавляющихся джентльменов. При этой эволюции еще раз встретилась необходимость возвести глаза на окна, и так как молодая леди по-прежнему продолжала сидеть на своем месте за картофельной шелухой, то уж из одной учтивости надлежало подмигнуть ей и выпить в честь её другой глоток пива, что и выполнено было с отменною вежливостью учтивого кавалера. Затем, бросив сердитый взгляд на одного мальчишку, имевшего нескромность следить за всеми этими движениями, Самуэль перебросил одну ногу на другую и, взявшись за газету обеими руками, принялся читать весьма внимательно и серьезно.

Едва только углубился он в это многотрудное занятие, как ему показалось, будто кто-то вдали произнес его собственное имя. И он не ошибся: фамилия Уэллера быстро переходила из уст в уста, и в несколько секунд весь воздух огласился этим громогласным звуком.

– Здесь! – проревел Самуэль богатырским голосом. – Что там такое? Кому его надобно? Кто спрашивает м‑ра Уэллера? Не пришла-ли эстафета с известием, что загорелся его загородный палаццо?

– Кто-то вас спрашивает в галлерее, – сказал человек, стоявший подле.

– A вот, присмотрите-ка, любезный, за этой бумагой и пивцом, слышите? – сказал Самуэль. – Я пойду. Какого они шума наделали!

Сопровождая эти слова легким ударом по голове вышеозначенного молодого человека, продолжавшего бессознательно визжать изо всей силы: «Уэллер», Самуэль быстро перебежал через двор и углубился в галлерею. Первым предметом, обратившим на себя его внимание, был его собственный возлюбленный родитель, сидевший со шляпой в руках на нижней ступени лестницы и продолжавший с минуты на минуту кричать густым и громким басом: «Уэллер! Уэллер!»

– Что ты ревешь? – сказал Самуэль, когда родитель его еще раз собрался повторить с особенной энергией это знаменитое имя. – Ведь этак, чего доброго, ты лопнешь от надсады. Ну, чего тебе надобно?

– Эгой! – забасил старый джентльмен. – А я уж думал, друг мой Самми, что нелегкая унесла тебя гулять в Регентовский парк.

– Полно, полно, – сказал Самуэль: нечего тут издеваться и подтрунивать над несчастной жертвой барышничества и скупости. Что ты сидишь здесь, выпучив глаза? Я ведь не тут квартирую.

– Ну, брат, Самми, если бы ты знал, какую потеху я состряпал для тебя, – сказал м‑р Уэллер старший.

– Погоди на минуточку, – сказал Самуэль: – ты весь выбелился, как алебастр.

– Ну, оботри меня, мой друг, хорошенько, – сказал м‑р Уэллер, когда сын принялся вытирать его спину. – Хорошо еще, что я не надел сюда праздничного платья, хотя бы для такого веселья не мешало…

Так как на этой фразе м‑р Уэллер старший обнаружил несомненные признаки наступающего припадка судорожного хохота, то Самуэль принужден был остановить его.

– Да угомонишься-ли ты, – воскликнул м‑р Уэллер младший. – Что это тебя так подмывает?

– Ах, Самми, друг ты мой любезный, – сказал м‑р Уэллер, вытирая пот с своего лба, – мне, право, кажется, что на этих днях меня хлопнет паралич от этого старческого припадка. Будь ты тут хоть каменная стена, a хохот все-таки проберет насквозь.

– Да что такое случилось? – сказал Самуэль. – Добьюсь-ли я, наконец, что у тебя засело в голове?

– Угадай-ка, любезный, кто теперь пришел со мною? – сказал м‑р Уэллер старший, отступая назад шага на два.

– Пелль? – сказал Самуэль.

М‑р Уэллер отрицательно покачал головою, и красные щеки его раздулись в эту минуту страшнейшим образом от усилия подавить припадок судорожного хохота.

– Пестролицый джентльмен, может быть? – сказал Самуель.

М‑р Уэллер еще раз отрицательно тряхнул головой.

– Кто же? – спросил Самуэль.

– Мачиха твоя, Самми, мачиха!

Хорошо, что м‑р Уэллер старший произнес, наконец, этот ответ, иначе раздутые щеки его неизбежно должны были бы лопнуть от неестественного напряжения.

– Мачиха твоя, Самми, – сказал м‑р Уэллер, – и с нею красноносый друг её, жирный толстяк, Самми. Го! го! го!

И с этими звуками судорожный припадок старого джентльмена обнаружился в исполинских размерах. Самуэль закинул руки назад и бросил теперь на своего родителя самодовольную улыбку.

– Они пришли поучить тебя малую толику, друг мой Самми… предложить тебе наставления по нравственной части, – сказал м‑р Уэллер, вытирая свои глаза. – Смотри, брат, ты не проболтайся насчет этого кредитора, что упрятал тебя, Самми.

– A разве они ничего не знают об этом?

– Ничего, Самми, ничего.

– Где они теперь?

– В покойчике, друг мой, Самми, – отвечал м‑р Уэллер старший. – Попробуй-ка завести этого красноносого пастыря в такое место, где нет крепительных напитков: нет, Самми, не таковский человек он, Самми. И уж если бы ты знал, какую уморительную поездку мы учинили сегодня поутру от нашего жилища! – продолжал м‑р Уэллер, получивший, наконец, способность выражаться определительно и связно. – Я заложил старую пегашку в тот маленький кабриолетик, что достался нам в наследство от первого супружника твоей мачихи, и для пастыря было тут поставлено креслецо, чтобы, знаешь, сидеть-то ему было повальяжнее. Вот ведь что! И уверяю тебя родительским словом, друг мой Самми, что к подъезду нашего домика мы принуждены были поставить ручную лестницу, для того, видишь ты, чтобы пастырь взобрался по ней на свою сидейку в кабриолете. Вот оно как.

– Полно, правду-ли говоришь ты, старичина? – возразил м‑р Уэллер младший.

– Будь я не я, если соврал тут хоть на волосок, – отвечал старый джентльмен. – И посмотрел бы ты, как он карабкался по этой лестнице, придерживаясь за нее обеими руками! Можно было подумать, что он боялся разбиться в миллион кусков, если бы шарахнулся с этой высоты. Наконец, он вскарабкался с грехом пополам, уселся кое-как, и мы покатили. Только оно, знаешь ли, мне сдается, Самми… я говорю, мой друг, мне сдается, что его порастрясло малую толику, особенно, когда мы эдак поворачивали где-нибудь за угол.

– Ты ведь, я думаю, нарочно старался задевать колесом за тумбы: от тебя ведь это станется, дедушка, – заметил Самуэль.

– Да-таки нешто, уж если признаться по совести, раза три-четыре я повертывал и зацеплял таким манером, что этот пастырь чуть не перекувырнулся на мостовую. Это было ненароком, т. е. невзначай, друг мой любезный.

Здесь старый джентльмен принялся раскачивать головой с боку на бок, и щеки его раздулись до невероятной степени. Эти зловещие признаки не на шутку встревожили его возлюбленного сына.

– Не бойся, Самуэль, друг любезный, – сказал старик, когда он, наконец, после многих судорожных потрясений, получил опять способность говорить. – Мне только хочется добиться до того, чтобы этак можно было посмеяться втихомолку, не беспокоя добрых людей.

– Нет уж, я бы лучше советовал тебе не доходить до этого искусства, – возразил Самуэль. – Штука будет опасная.

– Разве это нехорошо, Самми?

– Совсем нехорошо.

– Жаль, очень жаль. Если бы удалось мне со временем навостриться в этом художестве, так мачиха твоя, авось, перестала бы тазать меня за нескромную поведенцию, и в доме моем, авось, водворилась бы супружеская тишина. Но, кажется, ты говоришь правду, Самуэль: этим способом немудрено ухойдакать себя до того, что будешь, пожалуй, на один только волосок от паралича. Спасибо тебе, сынок.

Разговаривая таким образом, отец и сын подошли наконец к покойчику, т. е. к комнате подле буфета. М‑р Уэллер младший отворил дверь, они вошли.

– Здравствуйте, маменька! – сказал Самуэль, учтиво приветствуя эту леди. – Как ваше здоровье, господин пастырь?

– О, Самуэль! – воскликнула м‑с Уэллер. – Это ужасно.

– Помилуйте, сударыня, вовсе не ужасно. Ведь это пастырь?

М‑р Стиджинс поднял руки к потолку, заморгал глазами, но не произнес ничего в ответ.

– Вы, милый джентльмен, не больны ли? – спросил Самуэль, обращаясь к м‑ру Стиджинсу.

– Он страдает душою, a не телом, Самуэль; страдает оттого, что видит тебя в этом месте, – отвечала м‑с Уэллер.

– А! Так вот что! – сказал Самуэль. – Мне, однако ж, казалось, что он забыл посыпать солью бифстек, который ел в последний раз.

– Молодой человек, – сказал м‑р Стиджинс напыщенным тоном: – я боюсь, что сердце ваше не смягчилось в этом заточении.

– Прошу извинить, сэр: не угодно-ли вам пояснить, что вы изволили заметить?

– Я опасаюсь, молодой человек, что натура ваша не смягчилась от этого наказания, – повторил м‑р Стиджинс громким и торжественным голосом.

– Вы очень добры, сэр, покорно вас благодарю, – отвечал Самуэль. – Смею надеяться, что натура моя действительно не мягкого сорта. Очень вам обязан, сэр, за хорошее мнение обо мне. Это для меня очень лестно.

Когда речь дошла до этого пункта, в комнате послышался какой-то странный звук, весьма близкий к нескромному и совершенно неприличному смеху, и звук этот происходил, очевидно, с той стороны, где сидел м‑р Уэллер старший. Вникнув в сущность этого печального обстоятельства, м‑с Уэллер сочла непременным долгом обнаружить мало-помалу опасные признаки истерического припадка.

– Уэллер! – закричала достопочтенная лэди своему старому супругу, который сидел до сих пор одиноко в отдаленном углу. – Уэллер! Выйди сюда!

– Благодарствую за ласку, душенька, – отвечал м‑р Уэллер: – мне хорошо и здесь.

При этих словах м‑с Уэллер вдруг залилась горькими слезами.

– Что с вами сделалось, сударыня? – спросил Самуэль.

– Ах, молодой человек, молодой человек! – отвечала м‑с Уэллер. – Отец твой сгонит меня несчастную в преждевременную могилу. Неужели ничто в свете не может исправить его?

– Слышишь ли, старичина? – сказал Самуэль. – Супруга твоя желает знать, неужели ничто в свете не может тебя исправить?

– Скажи от меня спасибо моей супружнице, Самми, – отвечал старый джентльмен, – и постарайся набить мне трубку. Трубка авось поправит меня, Самми.

Этот ответ еще более усилил рыдание м‑с Уэллер и вырвал тяжкий стон из груди м‑ра Стилжинса.

– Что за напасти? Вот и опять захворал этот несчастный джентльмен, – проговорил Самуэль, озираясь вокруг. – Что вы теперь чувствуете, сэр?

– Болезнь в одном и том же месте, молодой человек, – отвечал м‑р Стиджинс, – в одном и том же месте.

– В каком же это?

– В груди, молодой человек, – отвечал м‑р Стиджинс, приставляя зонтик к своему жилету.

При этом трогательном ответе м‑с Уэллер, не владея больше своими чувствами, – зарыдала во весь голос и энергически выразила свое душевное убеждение, что красноносый жирный толстяк был удивительный, редкий человек между всеми методистами, какие когда-либо появлялись на европейской и американской почве.

– Мне кажется, сударыня, господину пастырю хочется выпить чего-нибудь, стаканчик-другой-третий? В грудных болезнях бывает это пользительно. Не так-ли маменька? – спросил Самуэль.

Достойная леди, уклоняясь от прямого ответа на этот вопрос, бросила вопрошающий взгляд на м‑ра Стиджинса, и этот джентльмен, моргая своими кроваво-красными глазами, поспешил приставить к горлу ладонь правой руки, в ознаменование того, что печальное зрелище действительно пробудило жажду в его душе.

– Да, Самуэль, м‑р Стиджинс желает утолить свою жажду, – сказала м‑с Уэллер, печальным тоном.

– Какие напитки вы употребляете, сэр? – спросил Самуэль.

– Ах, молодой человек, молодой человек! – воскликнул м‑р Стиджинс, возводя свои багровые глаза к потолку. – Все напитки – суета сует.

– Справедливо, слишком справедливо! – сказала м‑с Уэллер, испуская тяжкий стон и кивая головою в знак своего совершеннейшего согласия с мнением господина пастыря.

– В этом не может быть ни малейшего сомнения, – подтвердил Самуэль. – Какую же суету вы предпочитаете для собственного употребления, сэр? Какая суета приятнее отзывается на ваш вкус?

– Ах, молодой друг мой, – отвечал м‑р Стиджинс. – Я презираю все виды этих сует; но уж если какой-нибудь из них менее других для меня отвратителен и противен, так это – влага, называемая ромом, и в настоящем случае, молодой друг мой, я, быть может, не отказался бы промочить иссохшее горло горячим ромом с тремя кусками сахара, разведенными в стакане.

– Это очень хорошо, сэр; но с прискорбием я должен заметить, что этой-то именно влаги и не позволяют держать в буфете нашего заведения.

– О, безжалостные, жестоковыйные, одебелелые сердца! – воскликнул м‑р Стиджинс. – О, неумолимые гонители человеческих недугов!

С этими словами м‑р Стиджинс опять возвел наверх свои глаза и ударил себя зонтиком по жилету. И должно сказать правду, негодование достопочтенного джентльмена было на этот раз выражением искреннего и непритворного чувства.

Сделав еще несколько выразительных замечаний относительно бесчеловечия и чудовищной жестокости содержателей тюремного буфета, м‑р Стиджинс с похвалою отозвался о другой влаге, называемой портвейном, и оказалось, по его словам, что эта суета может, в известных случаях, служить суррогатом горячего рома, особенно, если рассыропить ее теплой водой, сахаром и корицей. На этом основании, сделано было соответствующее распоряжение относительно бутылки портвейна, и, когда Самуэль отправился в буфет, красноносый джентльмен и м‑с Уэллер одновременно взглянули на м‑ра Уэллера старшего и одновременно испустили по глубокому вздоху и стону.

– Ну, друг мой, Самми, – сказал старый джентльмен, когда сын его воротился из буфета, – я надеюсь, что ты надолго развеселишься после этого родственного визита. Как тебе нравится эта приятная беседа, Самми?

– Перестань, закоснелая душа, – отвечал Самуэль: – прошу тебя не обращаться ко мне с такими замечаниями. Молчи лучше и слушай.

Но эти слова, по-видимому, вовсе не произвели вожделенного результата. М‑р Уэллер старший никак не мог обуздать своего странного припадка, и в ту пору, как супруга его и м‑р Стиджинс сидели пригорюнившись на своих стульях, с глазами, поднятыми к потолку, старый джентльмен принялся выделывать в воздухе таинственные жесты, служившие выражением его пламенного желания расплющить красный нос вышеозначенного Стиджинса, и было очевидно, что эта пантомима доставляла ему величайшее утешение и отраду. Однакож, продолжая выделывать эти штуки, старый джентльмен едва не попал в просак; когда м‑р Стиджинс припрыгнул со своего места на встречу глинтвейну, принесенному из буфета, голова его чуть-чуть не пришла в соприкосновение со сжатым кулаком, которым м‑р Уэллер старший описывал в воздухе свои воображаемые фейерверки.

– Ах ты, неуклюжий старичина! – сказал Самуэль, поспешивший весьма кстати на выручку своего отца. – Что это тебе вздумалось с таким азартом протянуть руку в этому стакану? Разве не видишь, что ты чуть не задел этого джентльмена?

– Ненарочно, Самми, ненарочно, друг мой, – сказал м‑р Уэллер, озадаченный этим совершенно непредвиденным столкновением событий.

– Извините этого старика, сэр, вперед он будет учтивее, – сказал Самуэль, когда красноносый джентльмен, поправляя свои волосы, снова уселся на стул. – Какого вы мнения, сэр, об этой теплой суете?

М‑р Стиджинс не учинил словесного ответа, но жесты его приняли выразительный характер. Он приотведал влагу в стакане, который ему подали, потом бережно поставил свой зонтик на пол и приотведал еще, разглаживая в то же время свой жилет и верхнюю часть панталон. Наконец, м‑р Стиджинс залпом выпил весь стакан и, облизнувшись, подал его Самуэлю с тем, чтобы он приказал изготовить другую порцию такого же вещества.

М‑с Уэллер, с своей стороны, отдала также должную справедливость этому составному веществу. Сперва, как и следует, она объявила положительно, что не берет в рот ни одной капли; потом с великим трудом проглотила крошечную капельку, потом большую каплю, и потом уже вдруг несколько капель, без малейшего труда. Получив от природы комплекцию весьма чувствительного свойства, достойная леди весьма успешно вытягивала по слезинке из своих глаз с каждой каплей глинтвейна и, растопляя постепенно свои чувства, достигла наконец величайшего пафоса при обнаруживании скорби и печали.

М‑р Уэллер старший наблюдал эти явления с превеликим отвращением и досадой, и когда, наконец, м‑р Стиджинс, после второй порции крепительного напитка, вдруг испустил из своей груди несколько скорбных вздохов и стонов, старый джентльмен открыто выразил свое неудовольствие многочисленными и бессвязными речами, в которых, впрочем, нельзя было доискаться определенного значения и смысла.

– Вот что, друг мой, Самми, шепнул м‑р Уэллер на ухо своего сыну, после продолжительного пристального наблюдения за движениями супруги и достопочтенного м‑ра Стиджинса, – желудок у твоей мачихи, думать надобно, ужасно испорчен так-же, как и у этого пастыря с красным носом.

– Отчего ты так думаешь? – сказал Самуэль.

– Да оттого, видишь ты, что крепительные напитки ничуть не скрепляют их суставов: все, что входит в их желудок, превращается в теплую водицу, и эта водица выкатывается обратно из их глаз. Поверь мне, друг мой, Самми, это у них, должно быть, наследственная слабость.