Замогильные записки Пикквикского клуба

Предложив этот вопрос, Самуэль приостановился и посмотрел исподлобья на своего господина.

– Нет, вы попадаете не всегда в цель, Самуэль, – сказал м‑р Пикквик, стараясь улыбнуться наперекор своему внутреннему беспокойству, – слава джентльмена, о котором говорите вы, еще не достигала до моих ушей.

– Неужели! – воскликнул м‑р Уэллер, – вы изумляете меня, сэр, потому что этот джентльмен был человек известный, и служил в одной из правительственных контор.

– Право?

– Уверяю вас, сэр, и если сказать правду, сэр, это был презабавный джентльмен! – сказал м‑р Уэллер. Наблюдая чистоту и опрятность, он, как скоро на дворе стояла скверная погода, надевал всегда резиновые калоши с пожарное ведро величиною, и все его рубашки сшиты были из заячьей шкуры. Он копил деньги по правилу, каждый день переменял белье тоже по правилу, никогда не говорил со своими родственниками из опасения, чтобы не попросили у него денег взаймы, и в то же время, сэр, это был прелюбезнейший джентльмен. Он стригся два раза в месяц по принятому правилу и, ради экономических рассчетов, заключил с портным контракт, чтобы тот каждогодно доставлял ему по три фрака и брал назад его старое платье. Любя во всем аккуратность, он обедал каждый день в одном и том же месте, где заплатите только один шиллинг и девять пенсов и уж режьте говядины, сколько душе угодно. И аппетит его быль такого рода, что трактирщик, бывало, со слезами рассказывал, как он обжирался всяких, этак, трюфелей, рюфлей и свинтюфлей, не говоря уже о том, что, в зимнюю пору, усаживаясь после обеда у камина, с кочергой в руках, он переводил углей по крайней мере на четыре с половиною пенса за один присест. A как любил он читать журналы и газеты! Бывало, только что входит в двери, и уж кричит трактирному мальчишке: – «Подать мне „Morning Post“, когда дочитает его джентльмен! да посмотрите, Том, не свободен-ли „Times“. Дайте мне заглянуть в „Morning Herald“, когда будет готов, да не забудьте похлопотать насчет „Chronicle“. Теперь, покамест, принесите мне „Advertiser“: слышите?» – И затем, усаживаясь на стул, он не сводил глаз с часов. За четверть минуты перед тем, как разносчик должен был явиться с вечерним листком, он выбегал к нему навстречу и, вооружившись этой газетой, принимался читать ее с таким неослабным усердием, что приводил в отчаяние всех других посетителей трактира, и особенно одного горячего старичка, который, говорят, уже не раз собирался проучить его, да и проучил бы, если бы слуга не смотрел за ним во все глаза. Так вот, сэр, сидел он тут битых три часа, занимая самое лучшее место, a потом, переходя через улицу в кофейную, выпивал чашку кофе и съедал четыре масляных лепешки. После этого он благополучно отправился домой в Кенсингтон и ложился спать. Однажды он захворал и послал за доктором. Доктор приезжает в зеленой коляске с робинсоновскими подножками, устроенными, как вы знаете, таким манером, что можно из экипажа выйти и опять войти, не беспокоя кучера на козлах. A это было теперь тем более кстати, что у кучера камзоль-то был ливрейный, a панталоны просто из сермяги, неизвестной моды и покроя, чего, разумеется, никто не мог заметить, когда он спокойно сидел себе на козлах. – «Что с вами?» говорит доктор. – «Очень нездоров», говорит пациент. – «Что вы кушали в последнее время?» говорит доктор. – «Жареную телятину», говорит пациент. – «Еще что?» говорит доктор. – «Еще масляные лепешки», говорит пациент. – «Так оно и есть», говорит доктор, – «я пришлю к вам коробочку пилюль, и вы уж больше не кушайте их». – «Чего – их? пилюль, то-есть?» говорит больной. – «Нет, лепешек», говорит доктор. – «Как?» говорит пациент, привскакивая на своей постели, – «я вот уж пятнадцать лет каждый вечер съедаю по четыре лепешки, и это заведено у меня по правилу». – «Ну, так теперь я прошу вас отказаться, на время, от этого кушанья по правилу», говорит доктор. – «Лепешки, сэр, здоровая пища», говорит пациент. – «Нет, сэр, лепешки – вредная пища», говорит доктор. – «Но ведь они так дешевы, что за ничтожную сумму набиваешь ими полный желудок», говорит пациент. – «Но вам они обойдутся слишком дорого», говорит доктор, – «вы не должны кушать их даже в том случае, когда бы самим вам предложили за это целую кучу золота и серебра. Съедая по четыре лепешки в сутки, вы подвергаетесь опасности умереть не дальше, как через полгода». – Пациент пристально смотрит ему в глаза, думает, да подумывает, a потом и говорит: – «Уверены-ли вы в этом, сэр?» – «Я готов отвечать за это своей докторской славой и честным именем благородного человека», говорит доктор. – «Очень хорошо, сэр», говорит пациент, – «а сколько надобно съесть лепешек, чтобы умереть в тот же день?» – «Не знаю», говорит доктор. – «Довольно-ли купить их на полкроны?» говорит пациент. – «Довольно, я полагаю», говорит доктор. – «А если купить их на три шиллинга?» говорит пациент. – «В таком случае непременно умрете», говорит доктор. – «Вы ручаетесь?» говорит пациент. – «Ручаюсь», говорит доктор. – «Очень хорошо», говорит пациент, – «спокойной вам ночи, сэр». Поутру на другой день он встал, развел огонь в комнате, заказал на три шиллинга лепешек, поджарил их, съел все до одной, взял пистолет и – застрелился.

– Зачем? – спросил вдруг м‑р Пикквик совершенно озадаченный непредвиденным окончанием этой трагической истории.

– Как зачем? – отвечал Самуэль. – Он доказал этим справедливость своего правила, что масляные лепешки – здоровая пища, и притом, действуя всегда по правилу, он ни для кого не хотел изменить своего образа жизни.

Анекдотами и рассказами в этом роде м‑р Уэллер забавлял своего господина до позднего часа ночи. Испросив позволение м‑ра Пикквика, Самуэль нанял, для собственного помещения, особый угол в одной из комнат пятого этажа, у лысого сапожника, который за еженедельную плату согласился разделить с ним свое убогое жилище. Сюда м‑р Уэллерь перенес свой матрац и койку, взятую напрокат у м‑ра Рокера. В первую же ночь он водворился здесь, как у себя дома, и смотря на его спокойную физиономию, можно было подумать, что он родился и вырос в этих четырех стенах.

– Вы этак всегда покуриваете трубку, когда лежите в постели, старый петух? – спросил м‑р Уэллер своего хозяина, когда оба они отправились на сон грядущий.

– Всегда, молодой селезень, – отвечал сапожник.

– Не можете-ли вы разъяснить мне, почтенный, зачем вы устроили свою постель под этим досчатым столом? – спросил м‑р Уэллер.

– A затем, что я привык спать между четырьмя столбами, прежде чем переселился на эту квартиру, – отвечал сапожник. – Здесь я нахожу, что четыре ноги стола могут с некоторым удобством заменять кроватные столбы.

– Вы, я вижу, человек с характером, почтеннейший, – заметил м‑р Уэллер.

– Спасибо за ласку, любезнейший, – отвечал сапожник.

В продолжение этого разговора м‑р Уэллер распростерт был на матраце в одном углу комнаты, тогда как хозяин его лежал на противоположном конце. Комната освещалась ночником и сапожниковой трубкой, которая, под столом, имела вид пылающего угля. Разговор этот, при всей краткости, сильно предрасположил м‑ра Уэллера в пользу его хозяина: он приподнял голову, облокотился на руку и принялся тщательно осматривать физиономию лысого джентльмена, на которого до этой поры ему удалось взглянуть только мимоходом.

Это быль мужчина с желтым, гемороидальным цветом лица, какой обыкновенно бывает у мастеров сапожного ремесла, и борода его, как у всех сапожников, имела подобие щетины. Лицо его представляло весьма странную, крючкообразную фигуру, украшенную двумя глазами, которые, вероятно, осмысливались встарину выражением радости и веселья, потому что даже теперь в них отражался какой-то добродушный блеск. Ему было лет под шестьдесят, и Богу одному известно, на сколько годов он состарелся в тюрьме. Ростом был он очень мал, сколько, по крайней мере позволяла судить об этом его скорченная поза под столом. Во рту торчал у него коротенький красный чубук: он курил и самодовольно посматривал на ночник. Можно было подумать, что он находился в состоянии самого завидного покоя.

– Давно вы здесь, старый ястреб? – спросил Самуэль, прерывая молчание, продолжавшееся несколько минут.

– Двенадцать лет, – отвечал сапожник, закусывая конец чубука. – A за что, вы думаете, посадили меня?

– За долги, верно?

– Нет, любезнейший, я в жизнь никому не был должен ни одного фартинга.

– За что же?

– Угадайте сами.

– Ну, может быть, вы вздумали строиться и разорились на спекуляциях?

– Нет, не отгадали.

– Так неужели за какой-нибудь уголовный проступок? Этого быть не может: вы смотрите таким добряком.

– Вот в том-то и дело, молодой человек, что вам не разгадать этой загадки до седых волос, – сказал сапожник, вытряхивая пепел из трубки и вновь набивая ее табаком. – Меня запрятали сюда за то, что одному человеку пришло в голову сделать меня наследником частицы благоприобретенного им имущества. Наследственные деньги сгубили меня, молодой человек.

– Мудрено что-то, старина, и уж чуть-ли вы не отливаете пули на мой счет, – возразил Самуэль. – Я бы очень желал, чтоб какой-нибудь богач устроил этим способом мою погибель.

– Вы не верите мне, общипанный селезень, – сказал сапожник, спокойно покуривая трубку, – на вашем месте и я бы не поверил; но в том-то и штука, что я говорю чистейшую правду.

– Как же это случилось? – спросил Самуэль, готовый наполовину поверить действительности этого непостижимого факта.

– Да вот как, – отвечал словоохотливый собеседник: – жил был старый джентльмен, на которого я работал несколько лет и с которым породнился через женитьбу на одной из его бедных родственниц, – она умерла теперь, к моему благополучию. Этот мой родственник захворал да и отправился.

– Куда? – спросил Самуэль, начинавший уже чувствовать непреодолимую дремоту после многосложных событий этого дня.

– На тот свет отправился; но куда именно, не могу доложить, – отвечал сапожник, выпуская дым изо рта и через нос.

– A! Так вот что! – сказал Самуэль. – Ну?

– Ну, вот он и оставил после себя пять тысяч фунтов, – продолжал сапожник.

– Это очень хорошо, – заметил Самуэль.

– Одна тысяча пришлась на мою долю, так-как я женат был на его родственнице.

– Прекрасно, – пробормотал м‑р Уэллерь.

– Окруженный целой толпой племянников и племянниц, он знал, что они непременно перессорятся после его смерти из-за этого имения.

– Это уже как водится, – заметил Самуэль.

– Поэтому он делает меня душеприказчиком, – продолжал старик, раскуривая новую трубку, – и оставляет мне все имущество по конфиденции, дабы я разделил его сообразно требованию завещания.

– Что это значит – по конфиденции? – спросил Самуэль.

– Это уж так выражаются по закону, – отвечал сапожник.

– Темновато выражается закон, и от этого, должно быть, вышла беда. Однакож, продолжайте.

– И вот, сударь мой, когда я только-что хотел было приняться за исполнение этого завещания, племянницы и племянники, все до одной души, поголовно ополчились на меня и устроили caveat[27].

– Это что значит?

– Законный инструмент, которым хотят сказать, кому следует: – «не двигайся с места».

– Хороший инструмент. Ну?

– Но вот, сударь мой, ополчившись против меня, они все также перегрызлись между собою и принуждены были взять caveat обратно из суда, a я заплатил за все издержки по этому делу. Лишь только я расплатился, как одному племяннику опять пришло в голову подать просьбу, чтоб высокопочтенные судьи занялись пересмотром этого завещания. Дело закипело снова, в судейской конторе исписали шесть стоп бумаги, и один старый глухой джентльмен настрочил резолюцию в таком тоне: – «поелику завещатель был, очевидно, не в своем уме, когда подписывал свою духовную, то вышеозначенный мастер сапожного цеха присуждается сим отказаться от своей доли наследства, возвратив оную законным наследникам, и равномерно обязуется, без всякого замедления, уплатить суду все юридические потери и убытки по текущему делу». – Я подал апелляцию, и по моей просьбе дело перешло на рассмотрение к трем или четырем джентльменам, которые уже слышали о нем подробно в другом суде, где они считаются адвокатами сверх комплекта, – с тою только разницею, что там называют их докторами, a в этом другом суде – делегатами. И вот эти господа, по чистой совести, утвердили и укрепили во всей силе резолюцию глухого старого джентльмена. После того я перенес весь этот процесс в высший сиротский суд и вот в нем-то и купаюсь до сих пор и, как надо полагать, буду купаться до скончания жизни. Адвокаты мои уже давно вытянули из моего кармана законную тысячу фунтов наследства, и я посажен в тюрьму на том основании, что не доплатил сотни фунтов судебных проторей и убытков. Некоторые джентльмены советовали мне подать жалобу в парламент, и я бы не прочь от этого, да только им, видишь ты, недосужно навещать меня в этом месте, a мне тоже неудобно было путешествовать к ним. Длинные мои письма надоели им и прискучили мало-помалу, и теперь уж они совсем забыли это каверзное дело. Вот и вся чистейшая истина, без преувеличений и прикрас, как в этом могли бы поручиться около пятидесяти особ за стенами этого тюремного замка, в котором, по всей вероятности, суждено мне умереть.

Сапожник остановился, желая удостовериться в произведенном впечатлении; но Самуэль в эту минуту уже спал и было очевидно, что конец истории не достигнул до его ушей. Арестант испустил глубокий вздох, вытряхнул пепел из трубки, завернулся в одеяло, и скоро отрадный сон сомкнул его глаза.

Поутру, на другой день, м‑р Пикквик сидел один в своей комнате за чашкой чаю, между тем как Самуэль Уэллер, в комнате башмачника ваксил господские сапоги и чистил платье. В это время кто-то постучался в дверь, и прежде, чем м‑р Пикквик успел произнести: – «войдите!» за порогом его жилища показалась косматая голова и грязная бархатная фуражка, в которых великий человек немедленно угадал личную собственность м‑ра Смангля.

– С добрым утром, сэр! – сказал этот достойный джентльмен, сопровождая свой вопрос дюжиною маленьких поклонов, – вы сегодня ожидаете кого-нибудь? Вон там внизу спрашивают вас какие-то три джентльмена, должно быть, славные ребята: они стучат во все двери, и жильцы наши бранят их на чем свет стоить за это беспокойство.

– Ах, Боже мой, как это глупо с их стороны! – воскликнул м‑р Пикквикь, быстро вставая с места. – Я не сомневаюсь, что это некоторые из моих близких друзей: я ожидал их еще вчера.

– Ваши друзья! – вскричал Смангль, схватив м‑ра Пикквика за руку. – Ни слова больше. Будь я проклят, если с этой минуты они не будут также и моими друзьями. Мивинс тоже будет считать их своими друзьями. Ведь этот Мивинс, скажу я вам, собаку съел на все руки, не правда ли, почтеннейший? – заключил м‑р Смангль с великим одушевлением.

– Я еще так мало знаю этого джентльмена, – сказал м‑р Пикквик, – что…

– Ни полслова больше, ни четверть слова! – перебил Смангль, ухватившись за плечо м‑ра Пикквика, – вы узнаете его вдоль и поперек не дальше, как сегодня, и, уж разумеется, будете от него в восторге. У этого человека, сэр, – продолжал Смангль, принимая торжественную позу, – такие комические таланты, что он был бы истинным сокровищем для Дрюриленского театра.

– Неужели?

– Клянусь честью. Послушали бы вы, как он декламирует лучшие места из наших национальных комедий: просто трещат уши, и глазам не веришь. Вот что! И уж я поручусь заранее, что вы полюбите его больше всех своих друзей, иначе быть не может. Водится за ним один только маленький грешок… ну, да это пустяки, вы знаете.

Когда м‑р Смангль при этом намеке тряхнул головой и бросил на своего собеседника симпатический взгляд, м‑р Пикквик в ожидании дальнейших объяснений, проговорил только: – «А!» – и с беспокойством взглянул на дверь.

– А! – повторил м‑р Смангль, испуская тяжелый и продолжительный вздох. – Лучшего товарища и собеседника не найти вам в целом мире, за исключением, разумеется, одного только этого недостатка. Если бы, примером сказать, в эту самую минуту дедушка его вышел из могилы и явился перед его глазами, он бы непременно попросил у него взаймы фунтов двести под собственную свою росписку на гербовом листе в восемнадцать пенсов.

– Ах, Боже мой! – воскликнул м‑р Пикквик.

– Это уж так верно, как я имею честь разговаривать с вами, – подтвердил м‑р Смангль. – A что и того вернее: он прокутил бы эти деньгии в какую-нибудь неделю, a там опять стал бы просить взаймы, уж, конечно, без отдачи.

– Вы сообщаете мне очень замечательные подробности, – сказал м‑р Пикквик, – только знаете, когда мы этак разговариваем с вами, приятели мои, вероятно, слишком беспокоятся, что не могут отыскать меня в этом месте.

– О, это ничего, я сейчас проведу их, – сказал Смангль, делая шаг к дверям, – прощайте! Я уж, разумеется, не стану вас беспокоить, когда вы будете принимать друзей. – Да, кстати…

При этой последней фразе, м‑р Смангль вдруг остановился, запер дверь и, пересеменивая на цыпочках к м‑ру Пикквику, сказал ему на ухо:

– Не можете-ли вы, почтеннейший, ссудить мне полкроны до конца будущей недели – а?

М‑р Пикквик с трудом удержался от улыбки; но, сохраняя, однако ж, по возможности спокойный вид, вынул требуемую монету и положил ее на ладонь м‑ру Сманглю, после чего этот джентльмен, таинственно прищурив левым глазом и кивнув головой, выюркнул из дверей, отправившись таким образом на поиски за тремя джентльменами, с которыми он и воротился через несколько минут. Затем, еще раз подмигнув м‑ру Пикквику в удостоверение, что не забудет своего долга, он окончательно удалился из его жилища, и великий человек остался наедине со своими друзьями.

– Ах, милые друзья мои, – сказал м‑р Пикквик, попеременно пожимая руки м‑ра Топмана, м‑ра Винкеля и м‑ра Снодграса, – как я рад, что наконец вижу вас в своей печальной квартире!

Весь триумвират приведен был в трогательное умиление при взгляде на великого человека. М‑р Топман плачевно покачал головой; м‑р Снодграс, снедаемый душевной скорбью, приставил к своим глазам носовой платок; м‑р Винкель удалился к окну и зарыдал.

– С добрым утром, господа! – закричал Самуэль, входя в эту минуту с сапогами и вычищенным платьем своего господина. – Прочь тоска и печали. Приветствую вас, джентльмены!

– Этот молодец, – сказал м‑р Пикквик, слегка ударяя по голове своего слугу, когда тот, стоя на коленях, застегивал полусапожки на ногах своего господина, – этот молодец вздумал арестовать самого себя, чтобы не разлучаться со мною.

– Как! – воскликнули в один голос друзья м‑ра Пикквика.

– Да, джентльмены, – сказал Самуэль, – я здесь арестант, с вашего позволения; жалкий узник, как выразилась одна почтенная леди.

– Арестант! – воскликнул м‑р Винкель с необыкновенным волнением.

– Эгой, сэр! – отвечал Самуэль, приподнимая голову. – Что новенького с вашею честью?

– Я было надеялся, Самуэль, что… ничего, ничего, – сказал м‑р Винкель скороговоркой.

В словах и манерах м‑ра Винкеля обнаруживалось такое странное и необыкновенное расстройство, что м‑р Пикквикь бросил на своих друзей изумленный взор, требуя от них объяснений этого явления.

– Мы сами не знаем, – сказал м‑р Топман, отвечая громко на этот безмолвный вопрос. – Он был очень беспокоен в эти последние два дня, и обращение его сделалось необыкновенно странным, так что он решительно не похож на себя. Мы уж принимались его расспрашивать, да только он ничего не объяснил нам.

– Тут, право, нечего и объяснять, – сказал м‑р Винкель, краснея, как молодая девушка, под влиянием проницательных взоров м‑ра Пикквика. – Уверяю вас, почтенный друг, что со мною ничего особенного не случилось. Мне вот только необходимо на несколько дней отлучиться из города по своим собственным делам, и я хотел просить вас, чтобы вы отпустили со мной Самуэля.

Изумление на лице м‑ра Пикквика обнаружилось в обширнейших размерах.

– Мне казалось, – продолжал м‑р Винкель, – что Самуэль не откажется поехать со мною; но уж теперь, конечно, нечего об этом думать, когда он сидит здесь арестантом. Я поеду один.

Когда м‑р Винкель произносил эти слова, м‑р Пикквик почувствовал с некоторым изумлением, что пальцы Самуэля задрожали на его полусапожках, как будто он был озадачен неожиданною вестью. Самуэль взглянул также на м‑ра Винкеля, когда тот кончил свою речь, и они обменялись выразительными взглядами, из чего м‑р Пикквик заключил весьма основательно, что они понимают друг друга.

– Не знаете-ли вы чего-нибудь, Самуэль? – спросил м‑р Пикквик.

– Нет, сэр, ничего не знаю, – отвечал м‑р Уэллер, принимаясь застегивать остальные пуговицы с необыкновенною поспешностью.

– Правду-ли вы говорите, Самуэль?

– Чистейшую, сэр, – ничего я не знаю, и не слышал ничего вплоть до настоящей минуты. Если в голове у меня и вертятся какие-нибудь догадки, – прибавил Самуэль, взглянув на м‑ра Винкеля, – я не в праве высказывать их из опасения соврать чепуху.

– Ну, и я не вправе предлагать дальнейшие расспросы относительно частных дел своего друга, как бы он ни был близок к моему сердцу, – сказал м‑р Пикквик после кратковременной паузы, – довольно заметить с моей стороны, что я тут ровно ничего не понимаю. Стало быть, нечего и толковать об этом.

Выразившись таким образом, м‑р Пикквик свел речь на другие предметы, и м‑р Винкель постепенно начал приходить в спокойное и ровное состояние духа, хотя не было на его лице ни малейших признаков беззаботного веселья. Друзьям представилось слишком много предметов для разговора, и утренние часы пролетели для них незаметно. В три часа м‑р Уэллер принес ногу жареной баранины, огромный пирог с дичью и несколько разнообразных блюд из произведений растительного царства, со включением трех или четырех кружек крепкого портера: все это было расставлено на стульях, на софе, на окнах, и каждый принялся насыщать себя, где кто стоял. Но, несмотря на такой беспорядок и на то, что все эти кушанья были приготовлены в тюремной кухне, друзья произнесли единодушный приговор, что обед был превосходный.

После обеда принесли две или три бутылки отличного вина, за которым м‑р Пикквик нарочно посылал в один из лучших погребов. К вечеру, перед чаем, эта порция повторилась, и когда, наконец, очередь дошла до последней, то есть шестой бутылки, в средней галлерее раздался звонок, приглашавший посторонних посетителей к выходу из тюрьмы.

Поведение м‑ра Винкеля, загадочное в утреннее время, приняло теперь совершенно торжественный характер, когда, наконец, он, под влиянием виноградного напитка, приготовился окончательно проститься со своим почтенным другом. Когда м‑р Топман и м‑р Снодграс вышли из комнаты и начали спускаться с первых ступеней лестницы, м‑р Винкель остановился на пороге перед глазами м‑ра Пикквика и принялся пожимать его руку с неописанным волнением, в котором проглядывала какая-то глубокая и могущественная решимость.

– Прощайте, почтенный друг, – сказал м‑р Винкель со слезами на глазах.

– Благослови тебя Бог, мой милый! – отвечал растроганный м‑р Пикквик, с чувством пожимая руку своего молодого друга.

– Эй! Что-ж ты? – закричал м‑р Топман с лестничной ступени.

– Сейчас, сейчас, – отвечал м‑р Винкель.

– Прощайте, почтенный друг!

– Прощай, мой милый! – сказал м‑р Пикквик.

Затем следовало еще прощай, еще и еще, и, когда этот комплимент повторен был около дюжины раз, м‑р Винкель отчаянно уцепился за руку своего почтенного друга и принялся смотреть на его изумленное лицо с каким-то странным выражением отчаяния и скорби.

– Ты хочешь сказать что-нибудь, мой милый? – спросил наконец м‑р Пикквик, утомленный этим нежным церемониалом.

– Нет, почтенный друг, нет, нет, – сказал м‑р Винкель.

– Ну, так прощай, спокойной тебе ночи, – сказал м‑р Пикквик, тщетно покушаясь высвободить свою руку.

– Друг мой, почтенный мой утешитель, – бормотал м‑р Винкель, пожимая с отчаянной энергией руку великого человека, – не судите обо мне слишком строго, Бога ради не судите, и если, сверх чаяния, услышите, что я доведен был до какой-нибудь крайности всеми этими безнадежными препятствиями, то я… я…

– Что-ж ты еще? – сказал м‑р Топман, появляясь в эту минуту на пороге комнаты м‑ра Пикквика. – Идешь или нет? Ведь нас запрут.

– Иду, иду, – отвечал м‑р Винкель.

И, еще раз пожав руку м‑ра Пикквика, он вышел наконец из дверей.

В ту пору, как великий человек смотрел с безмолвным изумлением за своими удаляющимися друзьями, Самуэль Уэллер побежал за ними в догонку и шепнул что-то на ухо м‑ру Винкелю.

– О, без сомнения, в этом уж вы можете положиться на меня, – сказал громко м‑р Винкель.

– Благодарю вас, сэр. Так вы не забудете, сэр? – проговорил Самуэль.

– Нет, нет, не забуду, – отвечал м‑р Винкель.

– Желаю вам всякого успеха, сэр, – сказал Самуэль, дотрогиваясь до своей шляпы. – Я бы с величайшим удовольствием готов был ехать с вами, сэр; но, ведь, извольте сами рассудить, старшина без меня совсем пропадет.