Beethoven. "Largo Appassionato"Это не мой закат расплескался теперь в полнеба —Это твои глаза мне его рисуют.Мне бы нырнуть в него серебристой нерпой,Так, чтобы ты меня не любил впустую.Страшно, когда болит не в одно – в два сердца!Брось меня, милый: это, пойми, так надо!Мы с тобой параллельны, как эти рельсы,Я погибаю, я – город в твоей осаде!Ты меня подменяешь (пойми!) собою!Ты мою тень воруешь – без тени странно!Ты вытесняешь меня из меня – без боя!Память о наших жизнях – сплошная рана…“Нам, близнецам сиамским, делиться на два?!Если душа одна, то куда ей деться?!» —Вижу в глазах твоих ужас и боль разлада,И заметались в клетке мои два сердца.…Это не мой закат разметался теперь в полнеба.Это твоя любовь для меня рисует.Ты расплескался в нём серебристой нерпой,И не стираю брызг по всему лицу я…

Страх глубины

Позволь мне на прощанье целоватьи греть губами знобкие ладони,смотреть в твои глаза. Они бездонны:я в них боюсь надолго заплывать.В них нет материков и острововни одного надёжного причала…Пока обоих нас не укачалабескрайняя любовь без берегов;пока шторма обыденных обиднаш парус на клочки не истрепали;пока врасплох нас беды не застали,пока предательство под килем не бурлит,прости и постарайся осознать:хроническое счастье – невозможно.Я не хочу любовь опошлить ложьюи болью неизбежной изнурять.…Пусть в Волге распластается закати наши опрокинутые лица,и больше никогда не повторитсяни берег, ни волна, ни этот взгляд.Вся наша нежность – скрытая тоска…Ну отними с лица свои ладони!Всмотрись в мои глаза – они бездонны:в них берег не пытайся отыскать.

Шарф

"Не уйти, эту нить не порвать"

Г. Бениславская[1]Не предавай меня, не продавайЗа поцелуи и бесстыдство голое:Я модной страсти выучу букварьИ шарфик повяжу на нежном горле я.И стану, как она, красиво лгатьИ в обмороки падать безупречные,И надо мной ты будешь хлопотатьС какими-то настойками сердечными…А ты внимать рассудку не готов,Когда она талантливо расплачется!Как тонко маскируется в любовьЕё безбожно-нежное палачество!Лишь простодушный медвежонок-сон,Безгрешно прикорнувший меж двоими – иТебя облапивший со всех сторон,Не верит её вычурному имени……Молчи, молчи, смятенно пряча взгляд.В нём ад её ночей. До разговоров ли?!А время пятится назад, назад, назадИ…Красный шарфКружит над Айседорою.

Больше никогда в георгинной роще

Больше никогда в георгинной рощеНам не перепрятать нехитрых кладов.Больше никогда… Боже, как полощетМокрое бельё ветер в палисадах…Больше никогда… Как вы там, родные?В доме сиротливо толкутся тени.Скоро будут в нём ночевать чужие.«Больше никогда…», – горько всхлипнут сени.…От постели маминой – тёплый запах;Узнаваем так, словно смерти нету.Больше никогда на нехитрый завтракМне с моим братишкой не кликать деда…Больше никогда…Но в кудлатых лапахПрячет сад рубашки под ваши души:Из фланели в клеточку – это папе.Из вельвета синего – для Андрюши.Ну а если яблока наливногоСлышен топоток по ребристой крыше —Это сад, как мама, из тьмы былогоУгостить любимых возможность ищет.

Бабочка. Нежность. Жизнь…

Встретиться нам с тобой так и не довелось.Бабочкой шар земной вколот в земную ось.Трепет цветастых крыл сыплет в мой сон пыльцу…Сбился с пути? Забыл путь к моему крыльцу?…Рыж капуцинок зов, нежен их капюшон,Прячущий лик и лет самозабвенный сон;…Самозабвенных зим самозабвенный звон —Где нам с тобой двоим свадьбу назначит он?…Бабочка на цветке, помните львиный зев?…Были накоротке… А под крылом – посевЛиков, что маков цвет; лютиков на ветру,Лилий (нежнее нет)… Мудрая речь гуру,Льющаяся рекой (лекция поутру) —Всё не про нас с тобой… Я этот сон сотру!…Мы – в темноте аллей. Бунина синий том.Эй, февраль-Водолей! Где нам – метельный дом?Где бесподобный смех – наш – звенит в унисон?…Шапочки модный мех возле его погон…"Хочешь моей любви, так говори, не трусь!"…Бабочки-феврали. Крылышек тонкий хруст.…Встретиться на Земле было нам недосуг.Бабочка на игле – зодиакальный круг.Не умирай, держись! Я соберу нектар!Бабочка. Нежность. Жизнь.…Крыльев твоих пожар.

Татьяна Кузнецова. Ровесники

Член жюри второго Открытого чемпионата России по литературе

«Давай за братство в тесном мире…»

Давай за братство в тесном мире,за красоту весёлых дур.Мы снова мило покурили —гламур, братишечка, гламур.Полночный трёп. Базар вокзала.Неспелых душ простой удел.И я сказала, что сказала,а ты услышал, что хотел.Иди к себе. Ищи в стаканек дурной мечте обманный путь.Герой разбрасывает камни,а трусы строят что-нибудь.

«Ты отбился от своей стаи…»

Ты отбился от своей стаи.Время стариться и вить гнёзда.На тусовке ты сидишь с краю.Быть собою вне толпы – просто.Тихо-тихо подошёл август,ночь беспечнее, и день ласков,и заходит в новый дом властносочинённая тобой сказка.Всё сильнее давит свод правил,всё страшнее предстоит выбор.Ты отбился от своей стаи,ты доверился иным играм.Мир большим таким ещё не был,мир цветным таким ещё – будет.Солнце режет пополам небо,плавит ниточки родных судеб…

«Накапать лекарство на сахар…»

Накапать лекарство на сахар,послушать родную попсу,и в целях ухода от страханапиться в девятом часу,и ждать, что погасится ссударешеньем большого жлоба,а дома немыта посудаи пыль на экране компа.Твой мир опрометчиво сдулсядо койки и тропки в сортир,и лодку уродливым курсомнебесный ведет командир,и времени снова не хватитна вирши, друзей и семью…Ах, как же не в лад и некстатисколбасило душу твою.

Вероника Сенькина. Виден берег, мужайся…

Член жюри второго Открытого чемпионата России по литературе

Что дальше, Дава…

И тот не брат мне, и этот – меден.Что дальше, Дава? Что дальше, Дава?Одни кричали: поверьте мне де…Другие: «Вы не имели права…»И бился стягом рассвет над башней,Сгущались тучи, смелели грозы.Что дальше, Дава? Скажи, что дальше?Хлестнет по небу кровавой розгой?Не сахар будет и не малина.Горчить, как клюкве – досталось веку.И левый берег, и правый – длинен.И неприемлем для человека.Что дальше, Дава, какие бури?Какие тиши нам наметелит?И закадычный сто раз обует,Пока заклятый окаменеет.

Послезавтра…

Послезавтра вспыхнет костер, если только дождь не пойдет.Толпы миловидных сестер с братьями до спичек охочи.Чирк! И содрогнется земля, и начнется новый отсчет,Если только дождь не пойдет (если не вмешаешься, Отче).Видятся запястья в бинтах, слышится врачей суетаПо спине мурашки – не страх, ужас леденящий – по коже.Шарфик ли на шее? петля? Комната зарей залита…Послезавтра вспыхнет костер, если небо плакать не сможет.Тем, кому швартовы рубить, долго добрых снов не видать,На ковчеге всем не уплыть, – велико количество тварей…Если у безумных людей спички не удастся отнять,Послезавтра вспыхнет костер, и погибнут все при пожаре.

Виден берег, мужайся…

Виден берег, мужайся, мы скоро коснемся земли,Мы почти подчинили себе твердолобость науки,Мы почтили молчанием тех, для кого не смоглиСтать источником смысла и стали источником скуки.Как помочь не себе? Мы с тобой ещё те мастера…Мой ощипанный ангел, на что мы другое годимся?Что мы можем ещё, кроме как набирать номераЮрких скорых и чистить от пятен смешных далматинцев?Что мы можем создать, кроме хаоса, кроме руин?Наша роль никому не понятна и тем офигенна.Выше нос, мой ощипанный ангел, ровнее рули,Нам ещё предстоит насолить бочек пять диогенов.

Игорь Джерри Курас. Москва

Член жюри второго Открытого чемпионата России по литературе

Москва

Москвы не существует – это факт.Она, как отражённый артефактв ста зеркалах, направленных друг к другувся затерялась. И, пройдя по кругу,уже не возвратится, чтоб найтито место, из которого уйти.Для тех, кто видит мир со стороны —она, как пифагоровы штаныквадратом снаряжает каждый катет —и вот уже не светит и не катитни тем, кто носит эти имена —ни тем, кто здесь не понял ни хрена.Ты будешь кипятиться, как дурак;ты скажешь: "Предположим, это так.Москвы не существует. Только ниша.Но был ли тот, кто незаметно вышел —воистину отчаявшись найтито место, из которого уйти?Вернётся он – тебя поцеловать,ты не отпрянешь: и опять, опятьвсё повторится, всё пойдёт по кругув ста зеркалах, направленных друг к другу.А что Москва? Несовершенный круг.Шестнадцатые доли. Пробный звук…"Не кипятись, я соглашусь с тобой:Москвы не существует – только сбой,произошедший от её потерив ста зеркалах, в которых даже дверитак затерялись, что и не найтито место, из которого уйти.Но мы-то знаем, где её искать,когда вернётся нас поцеловатьтот, вышедший. И выданы друг другушестнадцатые доли сделать фугу.И – как всегда – квадрата сторонатем, кто опять не понял ни хрена.

Москва, я думаю о том, как ты исчезала:таяла льдиной,превращалась в воду,силилась слитьсяи вот – слиласьнеразборчивым звукомв фонографическом цилиндре вокзала —зябкая, как случайная связь.Ещё подростком, Москва, я считал тебя страшнымнеправдоподобным мифом, глупой сказкой, невероятным вздором.Но ты набухала в вагонном окне Останкинской башней;тянулась мрачными электричкамии бесконечным забором.Ты была неизбежна, и я в полудрёме оконнойсчитал столбы твоипо дороге на юг,по дороге к солнцу,к счастливым лицам.Москва-столица – ты казалась тогда многотомнойэнциклопедией с прожжёнными жёлтым пустыми страницами.И я искренне,искренне,искреннехотел увидеть хоть что-то благоев твоих грядущих огнях,когда, простучав километрами,поезд, качаясь, отчаливал от станции Бологоеи отчаянно шёл к тебеполустанками ветреными.И теперь,когда я пишу твоё имя на почте —нет —я не верю в возможность доставки даже самую малость.Москва!Ты не существуешь, как не существует дойчланд,которая юбер алес.И если твой голос иногда в телефонекажется мне живым дыханием сквозь бесконечные дали,то я, всего лишь, принимаю тебя на веру,как радугу в небе – дальтоник —не вдаваясь в детали.

Где А и Б сидели на трубетеперь ни бе ни ме ни кукареку.Из-под воды явленный новоделпривычно переводит раком греку.А грека, удивлённый напоказ,уже давно потерян в переводе:"Который час?! Скажи, который час?!""Последний час вигилий на исходе"Что снится здесь тебе среди ночныхпотусторонних отблесков холодных?Как уберечь тебя от сволочныхтвоих сестёр и этих братьев сводных?Крошится льдом нелепая река,и лунный свет не истекает – мажет;и если прилетит издалека(как Делия босая) пух лебяжий —что сделает? как сможет он помочь?в каких словах найдёт он избавленьетому над кем не полномочна ночь,и полуночно каждое мгновенье?Встречай его, кургузый новояз;кидай его в навоз своих конюшен —топчи его копытом, не боясь,что окрик твой осмеян и ослушан.Нет никого из них: ни А, ни Б —глашатай новой жизни клюнут в темя.Недвижное играет на трубеи сатанеет на морозе время.

«Это время потом назовут довоенным…»

Это время потом назовут довоенным —будут слушать наши глупые песни, смотреть наши пошлые сериалыи думать, пожимая плечами: какого хрена?чего же им всем не хватало?А потом и сами напишут свои, ещё более глупые песенки,сами снимут свои, ещё более пошлые и тупые ситкомы,но тоже исчезнут в каком-нибудь новом кровавом месиве,в каком-нибудь новом армагеддоне.Всё никак не заснуть: то песни поют, то протяжная взвоет сирена,то кровавое что-то мерцает. Он вглядывается, смотрит сквозь небо усталои думает: ну какого же хрена?чего же мне не хватало?

«Так давно, будто где-то до нашей эры…»

Так давно, будто где-то до нашей эрывсё, что было до нас —черепки, да медь;только клёны —древние, как шумеры —не успели ещё отшуметь.Я заносчив, я вспыльчив;бываю робок,порой, слова говорю не те.Что поделать? —только мойщики небоскрёбоввсегда на высоте.Как тебе дозвониться? —телефон твой сломан.Что изведает слово,когда не дотягивается рука?Я и ты,Ты и я:непонятные идиомышумерского языка.

Татьяна Китаева. Следующий…

Администратор второго Открытого чемпионата России по литературе

Следующий…

«Жить надо дальше…»

Жить надо дальше… времени, данного мне тобой. Только часы посеяла… И не в ладах с головой. Сердце то млеет сладко, то сериально скачет. Плачет девочка Таня… Был ведь любимым мячик.

Мячик потом найдется… Утром. Оно мудренее. Кажется, это счастье – раз от раза больнее.

Жить надо дальше времени, чтобы творить удачу…

Плачет девочка Таня. Плачет – а был ли мячик?

«Маяте твоей места нет»

Маяте твоей места нет. Имя только. Гори, горе. Клин не вышибет кол осиновый.

Вуаля. Воля!

Круг замкнется, не по тебе колокольчик придверный вздрогнет.

Помнишь, ты ведь ждала уже?

Помни.

Или память тебе не впрок? Иль тепло тебе, красна девица, караулить свою любовь? Ну, а мир себе дальше вертится, жизнь идет, скоро новый год – и не сетуй на то, что горько. Это слово надо кричать.

Ты не вой только.

«Следующий шаг»

Следующий шаг. Что ты сделаешь? Пожелаешь всем счастья? Свечку подержишь за упокой души своей? Вы не единое целое – просто части. А по частям тебе намного больней.

Частности все это, ерунда, глупый лепет, бабьи притворки и выдумки, заполошность. Ты никогда не станешь Мисс Осторожность. Он никогда не полюбит любовный скрежет,

как и любой другой. Ведь тебе не мило? Мало ли миль нарезалось – а толку, пане? Ты никогда не будешь любить не любимых – и от твоей любви он твоим не станет.

Следующий вдох. Дыши. И не смей замерзнуть. Он не обманывал и не творил надежды. Он не срывал с тебя в страсти твои одежды, крестик ладонь не носила – в очередь к грезам.

Следующий миг – и ты смотришь уже с истеринкой. Как же несладко привыкнуть только лишь к мысли… Он – нетвоянетвоянетвоя Америка!!! Даже если в душе его мишка гризли.

Следующий.

Проза

Валерий Бочков. Игра в снежки

Победитель второго Открытого чемпионата России по литературе

Игра в снежки

Сразу после полудня повалил такой снег, что Краснохолмский мост исчез прямо на глазах, а Устьинский едва угадывался на две трети, утонув дальним концом в белом мареве. Со стороны Таганки противоположного берега не стало видно, и неширокая река превратилась в таинственное море: сразу за гранитным парапетом темнела стылая, подёрнутая дымкой вода, дальше она светлела, а ещё дальше просто уходила в никуда. Машины по набережной едва ползли, на ходу обрастая снежными горбами. Колёса, шурша, месили снег – казалось, что где-то рядом перешептывается целая армия. Город притих, постепенно утратил углы, став рыхлым и мягким. Цвета сперва поблекли, после пропали вовсе, превратившись в разные оттенки белого. Хотя, если пристально смотреть прямо вверх, то на небе можно различить розоватый отсвет. Так сказал Марек, ловя языком снежинки. Он стоял, запрокинув голову, широко раскрыв рот и высунув язык. Мотя дурашливо хихикнул, пихнув приятеля локтём в бок. Он хватал снежинки влёт, как барбос, и никакого там розового отсвета наверху не различал. Шестой урок отменили, и приятели плелись вниз по Радищевской привычно толкаясь, лениво зубоскаля и подначивая друг друга. Марека на самом деле звали Славик Крыжановский, это был интеллигентный мальчик, высокий и бледный, с голубой жилкой на виске, в чёрном шарфе, дважды закрученном вокруг шеи и дублёной куртке из рыжей овчины. Саня Мотанкин, в кургузом драповом пальто и плешивой кроличьей ушанке, чернявый и остроглазый, запросто мог сойти за цыгана. Его, разумеется, дразнили и просто Мотей, и Тётей-Мотей, но у него было и другое, обидное прозвище, от которого он моментально зверел и дрался в кровь даже со старшеклассниками. Прозвище это было Гитлер. Классе в четвёртом Мотанкин посадил кляксу под нос и Катька Сокова воскликнула: «Ой, Мотя-то наш – вылитый Гитлер!“ Мотанкин, которому Катька тогда очень нравилась, сдуру вскочил и заорал «Зиг хайль!“ Через год Катьку папа-дипломат увёз в Венгрию, а неприятная кличка осталась.

Дойдя до угла телефонной станции, приятели остановились у серой трансформаторной будки с черепом и надписью «Не влезай – убьёт!“ Здесь их пути расходились. Марек сворачивал направо, он обитал в левом крыле высотки, в квартире с дубовым паркетом и подлинником Айвазовского в массивной музейной раме. Квартиру эту дали бабке Крыжановского – Зое Станиславовне. В юные годы она устанавливала Власть Советов где-то на Западной Украине и её лично знал полководец Ворошилов. Фотография и именная сабля подтверждали этот факт. Этажом выше жила певица Зыкина, к ней по утрам ходил баянист, тщедушный аккуратный человек с футляром, похожим на детский гроб. Когда они репетировали, баяна слышно не было вовсе, зато зыкинский голос звучал будь здоров – Марек запросто мог разобрать слова. Путь же Мотанкина от трансформаторной будки вёл вниз, прямо к набережной. Он ютился в общежитии Устьинской фабрики, где его мать, круглолицая, румяная тётка, трудилась (по ироничному совпадению) мотальщицей. Мотанкин-отец отбывал срок за вооружённый грабёж. На свадебной фотографии в деревенской раме с приклееной мишурой Санин батя выглядел настоящим жиганом. Свет в комнату почти не попадал, два окна выходили на тротуар и фонарный столб, к которому была приделана жёлтая жестянка автобусной остановки восьмого маршрута. Окна располагались так низко, что были вечно заляпаны брызгами от проходящих мимо машин. Этажом выше жила семья мастера Хвощёва, там никто не пел, но когда Хвощёвы собачились, Мотя тоже без труда мог разобрать каждое слово.

– Ладно. Бывай, Марчелло, – Мотя снял варежку и с мужской обстоятельностью пожал руку. – Контрольная завтра.

– Мне хана, – уныло отозвался Марек, он слепил снежок и теперь, рассеянно озирался, выбирая цель.

– Может, сдерём, – без особой надежды сказал Мотя, загребая рыхлый снег в ладонь. – Вон, Кутя в тебя по уши, ты ей только свистни, даст без вопросов.

– Даст… – Марек размахнулся, бросил и промазал. Он метил в дорожный знак на обочине, но комок, едва долетев до столба, спикировал в снег, беззвучно утонув в неприметной лунке.

– Мне банан никак нельзя, – мрачно произнёс Мотя. – Мамашу в декабре Чума вызывала, сказала, будут из школы гнать, если что.

– Да ладно… – успокоил приятеля Марек. – Меня тоже тыщу раз грозили гнать.

Марек не знал, догадывался ли Мотанкин, что его из школы в любом случае отчислят. Если не в этом году, так в следующем. Если не за успеваемость, то за поведение. Что сам факт пребывания Моти в специальной школе с углублённым изучением ряда предметов на иностранном языке являлся полной несуразицей. Мотанкин зло сплюнул, слепил снежок, резко замахнулся. Снежок со смачным хрустом угодил прямо в центр знака. Это был «кирпич“ на нём уже наросла белая шапка и знак напоминал красномордого казака в папахе набекрень.

– Фига! – Мотя сам изумился. – Ты видал?

– Лихо… – завистливо пробормотал Марек. До знака было никак не меньше двадцати метров. Подумав, добавил с притворным безразличием:

– Случайность.

Мотя зыркнул исподлобья, снова сплюнул – плевался он знатно, почти с той же лихостью и шиком, что Алик, атаман местной таганской шпаны.

– Случайность? А помазать слабо? «Паркер“ ставишь?

Марек писал настоящим «паркером“ с толстым стержнем, с прищепкой в виде стальной стрелы и клеймом «Made in USA“ Отступать было поздно.

– Лады! «Паркер“ против твоей финки!

– Фи-ига себе! Вшивая ручка против настоящего оружия! Клинок из специальной стали, и до сердца достаёт!

– Сдрейфил!

– Я?!

Мотя приходил в ярость моментально, лицо у него тут же бледнело, а глаза из серых становились ярко-голубыми.

– Ну не я же, – Марек достал из внутреннего кармана «паркер“ и пощёлкал кнопкой перед Мотиной физиономией. Финка, явно тюремного изготовления, была единственным сокровищем Мотанкина, он заботился о ней, как о живой: лелеял, аккуратно точил до бритвенной остроты, полировал наборную ручку куском замши, даже сам смастерил чехол, тайком отрезав край от солдатского одеяла, под которым спал. Лишиться финки казалось немыслимым. Однако, потеря лица тоже была неприемлема. Мотя, закусив губу, достал финку и бережно опустил на притоптанный снег:

– «Паркер“ на бочку!

Марек, ухмыляясь, положил ручку рядом.

Мотанкин, бледный и спокойный, слепил комок и, почти не целясь, с силой метнул. Знак звякнул консервной банкой, шапка снега беззвучно слетела в сугроб.

– Бляха-муха! – выругался Марек, а Мотя заорал и, хлопнув в ладоши, радостно сгрёб трофеи.

– Учись, Марчелло, пока я жив!

Настроение у Марека испортилось вконец. И не ручки ему было жаль, чёрт с ним, с «паркером“ – батя новый привезёт. Мерзко было оттого, что какой-то Мотанкин, хмырь из общаги, ханурик, Гитлер поганый, обставил его. Обчистил по полной программе. Обчпокал, как ребёнка.

– Слышь, Мотя, – Мареку стоило огромных сил, чтоб не влепить по счастливой физиономии Мотанкина. – А слабо на всё помазать?

Мотя не понял. Продолжая улыбаться и щёлкать «паркером“ он простодушно спросил:

– Это как – на всё?

– Ну, вот, ты ставишь «паркер“ и финку…

Мотя, чуя подвох, насторожился:

– А ты?

– А я ставлю Виннету…

Мотанкин перестал дышать: шанс завладеть Виннету казался просто немыслимым. Во-первых, Виннету – вождь. На нём парадный головной убор из орлиных перьев, в руку можно вставить томагавк, нож или кольт. Во-вторых, у Виннету белый конь, с которого снимается сбруя и седло, к седлу крепится лассо и кобура с винчестером. В третьих…

– Слабо? – Марек, усмехаясь, скинул с плеча спортивную сумку. Взвизгнула молния, и на снег опустился Виннету на белом коне.

Искушение оказалось непреодолимым. Мотя покраснел, он снял шапку и, скомкав, сунул в карман пальто. Потом, что-то бормоча, положил под ноги пластмассовому вождю нож и «паркер“ Выпрямился. Хрипло буркнул, не глядя на Марека: – Не слабо.

Снежок пролетел совсем рядом. Марек, не спеша расстегнул сумку, присел на корточки, стал сдувать снежинки с индейца и, ласково улыбаясь, поправлять сбрую и амуницию. Тихо беседуя с вождём, он не обращал на Мотю ни малейшего внимания. Тот, крепко сжав кулаки, мрачно наблюдал за счастливчиком. Потом, словно решившись, Мотя позвал:

– Крыжановский!

Марек, будто удивившись, что Мотя ещё тут, спросил:

– Чего тебе?

– Давай ещё раз.

– У тебя нет нифига, – снисходительно усмехнувшись, проговорил Марек.

– Я палец ставлю. Мизинец.

Марек растерялся:

– Это как?

– Ну как на зоне. Если продую – отрежу палец.

Марек недоверчиво хмыкнул, познания о тюремной жизни он почерпнул, по большей части, из «Графа Монте-Кристо“ Но в целом затея показалась ему любопытной, и он вернул конника на место. Рядом с финкой и «паркером“ Мотанкин насупился, потемнел лицом и действительно стал похож на Гитлера. Он скинул пальто в сугроб, зачерпнул рукой снег. Не сводя глаз с цели, он слепил снежок, замер на миг и с силой метнул.

Снежок пролетел на полметра выше знака.

Снег продолжал сыпать. Мотанкин понуро опустил руки, снежинки в его тёмных волосах волосах не таяли и Мареку казалось, что Мотя седеет на глазах.

– Мотя… – Мотанкин молчал.

– Слышь, Мотя, – осипшим, не своим голосом позвал Марек. – Я тебя прощаю. – Тот будто не слышал, потом повернулся:

– Прощаешь? Ты что ж думаешь, Мотанкин – гнида? Мотанкин – грязь? – с пугающим спокойствием проговорил он, глядя Мареку в глаза. – Что только, вы, чистенькие, масть держать можете? – При этом «вы“ он злобно кивнул в сторону высотки, островерхий силуэт которой едва проступал сквозь снежную пелену, будто мираж заколдованного замка.

Снег падал и падал. Марек видел, как губы у Моти побелели и затряслись, он видел, как Мотя наклонился, поднял финку и отбросил чехол в снег. Видел, как приятель оттопырил мизинец и приблизил лезвие к основанию пальца, словно собирался откромсать сучок. Мареку стало жутко, он повернулся и побежал в сторону высотки. Ноги вязли в снегу, он поскользнулся и упал. Вскочил и помчался снова. Тут за спиной раздался вопль, пронзительный, словно забивали какое-то животное. Марек оглядываться не стал, а побежал ещё быстрее.

Палец Моте пришили. Под конец восьмого класса его всё-таки выперли из школы, а ещё через семь с половиной лет Мотанкина зарезали в пересыльной тюрьме под Владимиром.

Снег начал валить прямо с утра. Станислав Крыжановский пребывал в прекрасном настроении, он возвращался из «Плазы“ где ему удалось наконец уломать Ван-Холлена и подписать контракт. Развалясь на заднем сиденье «линкольна“ он дымил сигарой и глядел, как за окном мельтешат мохнатые снежинки. Прямо на глазах островерхая громадина небоскрёба Крайслера, сначала потускнела, став плоской, как декорация, а после почти исчезла. Розоватый силуэт башни со шпилем напомнил Станиславу высотку на Котельнической, где он вырос. Крыжановскому стукнуло сорок пять, к этому времени он уже не сомневался, что Господь приберёг для него специальный план и наделил невероятной интуицией. Именно чутьё подсказало Станиславу немедленно вернуться из Бельгии в Москву: он безошибочно уловил ветер перемен и из начинающего дипломата удачно трансформировался в олигарха средней руки. Именно интуиция помогла принять решение за два года до конца века перевести все деньги в Америку и выхлопотать вид на жительство. Тогда над ним подшучивали и называли перестраховщиком. Обосновался он в Вестчестере, купив почти настоящую усадьбу с колоннами и тенистым прудом. Зачем-то завёл лошадей с конюхом, хотя верхом ездить остерегался. Зато вполне сносно научился играть в гольф. Занимался он, по его словам, торговлей со странами бывшего Союза, говоря о своём бизнесе, он делал руками неопределённые жесты, словно оглаживал что-то круглое, вроде надувного пляжного мяча. Адрес его офиса – Нью-Йорк, Бродвей, Эмпайер Стейт Билдинг, производил на соотечественников чарующее действие. На самом деле это была тесная контора из двух комнат без окон, в которой Станислав не появлялся, устраивая деловые встречи в «Распутине“ или «Самоваре“ у Барышникова. Наиболее достойных клиентов выгуливал в Лас-Вегасе, арендуя самолёт и пентхаус в «Белладжио“ Фамилию Крыжановский здесь выговорить никто не мог: местным дельцам он представлялся как Кей-Джи, на его визитке вместо имени были выбиты золотом всего две буквы «K J“ Его революционной бабке подобная вивисекция славной фамилии явно бы не понравилась, но Зоя Станиславовна уже семнадцать лет как перебралась в Новодевичий колумбарий и из-за подобных пустяков не расстраивалась.

<1 2 3 4 >

На страницу:

Перейти

3 из 4