Завершился второй Открытый чемпионат России по литературе, организованный нашей газетой. В основу литературного конкурса был положен спортивный принцип. Этот формат оказался популярным и привлекательным для авторов. Об этом свидетельствует количество участников. В чемпионате приняло участие свыше 600 поэтов и прозаиков, пишущих на русском языке. А на русском языке пишут и говорят не только в России. В литературном конкурсе, который был построен по спортивному принципу, соревновались авторы из Украины, Беларуси, Молдовы, Латвии, Израиля, США, Германии, Австралии, Италии, Ирландии.

Кстати, стоит заметить, что у нашего чемпионата появились последователи. Так рижский поэт Евгений Орлов на тех же спортивных принципах провел уже два конкурса: «Кубок Балтии» и «Кубок мира». За эти кубки соревновались только поэты. В нашем чемпионате соревновались и поэты, и прозаики.

В результате только по 32 автора в каждой номинации пробились в основную сетку чемпионата. Перед членами жюри стояла сложная задача – из многообразия примерно равных по качеству текстов выбрать и назвать лучшие. Дополнительная трудность состояла в том, что в финальной части конкурса игра шла на выбывание.

Главная награда для любого писателя – быть прочитанным. Публикации в сборнике «Великолепная десятка»-2 такую возможность предоставляет.

Поэзия

Егор Мирный. Тайнозоркость и близогубость

победитель второго Открытого чемпионата России по литературе

Аясума

у аясумы в душе́ серебряный камешек.кто сегодня придёт поиграться с ним?у кого на свитере ни единого катышка,к камешку прикоснись.какой приятный холодок, и аясума светится,но это вовсе не свет, а такое проклятие,оно ощутимее от вечера к вечеру.аясума снимает платье.камешек меркнет, аясума простужена,к твоей голове приставлены довольно грубодва её неумолимых оружия:тайнозоркость и близогубость.и ты всё говоришь: "аясума, не трожь. аясума, держись.аясума, что ты страдаешь как потерпевшая?",затачиваешь свои внутренние ножио камешек помутневший.только нечего вспарывать. в сердце блестит потолок,сквозь него видно, чтоникому не сбежать, никого не зарежут.аясума, склонясь, поправляет ослабший чулок,занимается с тобой надеждой.

Переходы

знаешь, оливия, гладкие переходыиз пеленальных комнат в глухие воды,где пузырится свет, облекая в пенунаше бессмертие. лопнувшие ступени,тканевый воздух, вышитый небосводом,скоро, оливия, только умри – и вот он,вспоротый сизарями цветёт и дремлет.ты ли из глаз моих вынимала землю,ты ли мне чёрным лебедем в спину билась,твой ли рубиновый голос горчил рябиной?выклюй, оливия, из мирозданья осень.некого тут прощать: на прощёных возятайсберги городов и вулканы храмов.тот, кто спасён тобой, тот смертельно ранен.воин из памяти, бог из живого металла,я бы остался с тобой, но меня не осталось.

Отмель

выплываешь на отмель и ждёшь рыбака,дурака, двойника, хоть какого-то света.море, так себе море, в четыре глотка,фиолетовое.небо, вот оно небо, что есть оно, чтоникогда не бывало, как жизни и смерти.на прибрежной лужайке жара, бадминтон,бадминтонные дети.так неслышно кричат, но кричат и о чём:о себе, о жаре, о последней надежде;превращаются в рой улетающих пчёл,и ничто их не держит,и никто им не нужен. лишь боль да пыльца,что за болью бывает, горят безотчётно.и уже невозможно, нельзя отрицатьсгустки жёлтого в чёрном.и уже очевидно, что отмель твоя —это тень божьей длани на тельце пчелином.ты послушай, как ясно они говорят,словно трогают глину,ты пощупай их говор, белёный, сухой;под язык положи, облизни, успокойся.наугад – это нежность, на вкус – это соль,на поверку – колосьятишины, высоты, нелюбви, бытия,что невинно мерцает на кончике жала.до конечного улья не все долетят,превратившись в пожары,в цветы и пожары.

Валентина Криш. Ergo

Финалист второго Открытого чемпионата России по литературе

«Ты видишь? Девочка. Слеплена из ребра»

Ты видишь? Девочка. Слеплена из ребра,но как-то наскоро, Боже. Сойдёт и так?Как завязь липкая. Сколько того добралетит, как ком гуттаперчи, на Твой верстак?Как завязь – вырастет, выплетется, взойдет.На пьедестал ли? На грех? Наугад? На спор?Таких, из серой земли, отстреливать влёт —любому, кто хоть немного хитёр и спор.Таким – пластичным, пластмассовым, молодым —любая форма по силам и по нутру.Смотри – за окнами стелется стылый дым,смерзаясь в небо промозглое поутру.Смотри же: в наледи зеркала – так легка —смеется, вертится, мается пустота.И кружит женщина – слепо, как снег в силках.И душит суть свою. Походя. Просто так.

Ergo

Вёдра просохли. В вёдрах таится теньбудущих ливней. Время почти в зените —грузно жужжа, как старый больной слепень,вьется в гречихе звёзд, заходя сердитото ль на посадку, то ли на новый круг.Солнце латунной брошкой лежит в сторонке.Каждый из нас бессмысленно близорук.Как ни стели постель, ни клади соломку,не угадаешь. Знаешь, а жизнь течетк старости вспять. И, кажется, это к счастью.Фишка ведь в чем – чем дальше твое плечо,тем больше силы нужно на каждый час мне.Как ни крути, а правило рычагаснова соврало. Видимо, аксиомытоже порой ошибочны, будто шагв ногу со всеми. Только ответ искомый —не/повторим.А, еrgo, и доказатьмы ничего не сможем. И, значит, надопросто прожить себя – так, чтоб взглянув назад,время, набрав в ведро чешуи заката,вновь прожужжало на небе допоздна.

Женщина

– Бог, не суди! – Ты не былЖенщиной на земле!М. ЦветаеваВ кармане – обрывки бумаги да несколько крон,а плащик на рыбьем меху не по-зимнему тонок.И хрупкая женщина – солнце забывший ребенок —стучит каблучками. Пусть в городе этом сыромпокорно читают молитвы уставшие петь.Воробышек сизый летел за ключом журавлиным,но снова отстал. Вы протянете руку, Марина?Он серый? Он синий? А церкви угрюмая клетьпо-прежнему рядом. Горяч и чуть-чуть бестолков,срывается стих – бесприютен, свободен, бездомен —И грешная женщина вверх поднимает ладони,чтоб крошками слов накормить равнодушных богов.

«Тянуться к солнцу рыжей головой» (каштановое настроенческое)

Тянуться к солнцу рыжей головой,ловить тепло – бездумно, как подсолнух.Не верить в холод. Отстраненно-сонносмотреть в окошко.В грязно-голубойкупели неба прохудилось дно,и за стеклянной гранью в хлопьях пенных —усталый город. В мятой ленте Рейнамелькнули мост, вагон и заодномое лицо. Осенний зябкий сплинукрылся в вязкой темноте карманной.По шелковистой кожице каштанаструится свет. Привычно нелюдимпустой перрон.И, в общем-то, порамечтать о зимних праздниках и чуде,писать wish-list, продумывать маршрутыи подводить итоги.В леератрамвайных струн уткнулся небосвод.В тепле руки – каштановая кожапригрелась и (как все же мы похожи!..)не верит в снег. Всю зиму напролет.

Та, которая

Костяшки горбятся – что там нынче? уже ноябрь?Роняю в лето сухой остаток зерна и плевел.Живу упрямо. Не так, чтоб верно, но где-то рядом.Без права правки.И то, что давит все чаще слева,уже не страшно.Не так, чтоб вовсе, но как-то возле.По крыше топчутся – Феб опять колесо прошляпил.А я /поверишь?/ с утра проснулась нелепо-взрослой,но все же слышу, как тот – по матушке, шепеляво —клянет коней.Знаешь, мне – из глины, из хлябей зябких —не стать Марией. И Магдалиной – никак, пожалуй.Прогноз устойчивый. Что там солнце? Сегодня всмятку?А мне —из ливней, из грязи лепкой —крушить скрижали.И быть, пока.На износ, ребячески, беззаветно.И свято знать, что когда-то время начнется снова,и та, которая будет после, стреножив ветер,в solaris plexus пустого мира уронит слово.

«Мягкий блеск позолоты. Муаровый шелковый шарф» (под молитву колес)

Мягкий блеск позолоты. Муаровый шелковый шарфна покатых плечах. На коленях – перчатки да веер.За окошком купе отсиявшее солнце ржавелои рассеянный свет был горяч и как будто шершав.Он – безмолвен и робок.Она – безыскусно-тихаи немного кокетлива. "Завтра мы сходим к обедне —помолиться за папеньку. Только бы выжил!..Намедниприезжала кузина. Расплакалась – от жениха,говорит, ни словечка. Даст Бог, все вернутся к зиме.К холодам всё закончится, правда ведь? Что ж Вы молчите?"Пальцы слепо метнулись в беспомощном жесте защиты(Сохрани и спаси!) и упали…А он не посмелприкоснуться к руке. Промолчал. И всю ночь напролетпод молитву колес "к-хо-ло-дам-к-хо-ло-дам-все-вер-нут-ся"новый китель одёргивал нервно мальчишка безусый.Было лето.Июль.Беспокойный семнадцатый год.

Антон Краснощеков. Годичный цикл

Финалист второго Открытого чемпионата России по литературе

1. Осень. Ноябрьские художества

По грунту цинковых белилОн пишет сепией и сажейИ горсткой грустных персонажейЛандшафт дворцовый населил.Офорта монохромный лист.Цвет лишь местами – блики, пятна.Ноябрь – классический стилист:Рисует скучно, но опрятно.Плеснёт водой по площадям,Прибавит кобальта на лица….Пусть осень, красок не щадя,Дождём на лица будет литься,Пусть разольётся серый тон —По стёклам, кровлям, тротуарам,И вновь сойдутся все на том,Что год опять промчался даром,Что ждать чудес от ноябряСмешно (как, впрочем, и от мая),Что день за днём уходят зря,Надежды глупые ломая.Забросив краски и тоскиНабрав с палитр на кончик кисти,Он тем смелей кладёт мазки,Чем день серей и неказистей.Расплылся контур острововВ холодной уистлеровской гамме,Лишь отраженья невских львовДрожат на мутной амальгаме,И дня лишь не хватает, чтоб,Расставив флюгера буйками,Нырнули в зиму, как в потоп,Дворы со вздетыми руками.

2. Зима. Свидание с мёртвым Поэтом

Здесь февраль – как октябрь на Васильевском. Ветер с залива —Как шприцом нагнетает остылую лимфу в каналыВарикозной Венеции. Гид тарахтит торопливо,Но внимают ему лишь немногие оригиналы.Город пуст. Одинокие группки японцев и русскихСеменят по Риальто – без летней губительной давки,У Сан-Марко позируют и в разветвлениях узкихРазбредаются порознь, ища сувенирные лавки.Зря сюда я приехал. Иль этого серого небаНе хватало мне дома? Иль ваших дурацких бьенналеЯ не видел? Зачем в этом тусклом подобьи ЭребаСоль меня пропитала, как ветхие сваи в Канале?Соль меня пропитала, как киль развалюхи моторной,Что доставит меня на пологий приземистый остров:Если взглядом его отыскать с Кампанилы соборной, —Он едва различим, как над эллинской строчкой апостроф.Там я встречу Его. Он при жизни не мог и помыслитьОбо мне, для кого стал он частью раздумий привычных.Чтоб не сбиться с пути, мне маршрут надо строго расчислить —В лабиринте надгробий, меж надписей иноязычных.Вот цветник. Постою – и назад: по густым, как олифа,Черным водам Летейским. Назад – с неизбывною грустью —К островам обитаемым – в сердце чужого залива,Столь подобного ныне предзимнему Невскому устью.

3. Лето. Напоминание о неизбежной осени

Вдоль поля – бесконечными стогами,Цепляя сапогами за стерню,Я брёл, попутно кроя матюгамиСебя, весь мир и прочую фигню.Лицо секло холодной, острой дрянью,Дул ветер, как поддатый тромбонист,А купа ив, склонив главу баранью,Трясла, как бубном, ворохом монист.Клубилась даль багрово-дымной мутью,А выше – рос, сверкая и грозя,Кошмар, подобный раковому вздутью:Столь страшный, что и выразить нельзя.Там Некто злой, плеснув по небу щёлок,Вспенѝл, как накипь, туч свечной нагарИ вдруг, прорвав льняной набрякший полог,Мир смыл к чертям милльоном Ниагар.До дачи было с полчаса иль боле.В намокшей сумке звякало стекло.Град тарахтел, как шарики в пинболе,И с мокрых косм за шиворот текло.Свой микрокосм раз в пятый с четверенекПодъяв – в грязи по локти и – вообще,Я брёл – грозой распятый шизофреник —Сквозь гром и бурю, матерясь вотще.Но сумку нёс я бережно, как раку:Ковчег скудельный и священный дар —И, скатываясь в глине по оврагу,Вздымал, как стяг, – чтоб отвести удар.В ней Цель и Смысл звенели – искупленьемЖитейских бурь и предвещали час,Когда огонь взовьётся по поленьям,И ты меня обложишь, горячась:Мол, идиот я! Мол, в такую поруМог взять такси, а не переть сквозь лес!Я ж – соглашусь смиренно и без спору,Чтоб поддержать семейный политес.И мы с тобой, о, Муза (в смысле – Муся),Нальём себе – я водку, ты – коньяк,И, осмелев, описывать примусь яСвой "подвиг" – не скромней иных вояк!Вот так всегда: мрак, свинство, климат сучий,Бардак, Россия, смысла – ноль… но вдруг —Душой взовьёшься, как биплан, над тучей,И – только свет, лишь тёплый свет вокруг!Так выпьем, друг, – за жизнь!Другой не будет….

Тим Скоренко. Три стихотворения

Финалист второго Открытого чемпионата по литературе

Снайпер

Всё дело не в снайпере: это его работа, он просто считает погрешность и дарит свет, прицел, запах пота, и выстрел – восьмая нота, и нет ничего романтичного в этом, нет. Ни капли романтики в складках небритой кожи, в измученном взгляде – страшнее всех параной, он так – на винтовку, на спуск, на прицел похожий – чудовищно сер, что сливается со стеной. Поправка на ветер, в виду горизонта – тучи, движение пальца, родная, давай, лети, он чует людей, как по подиуму, идущих, и смотрит на них в длиннофокусный объектив. Ребёнок ли, женщина, это не так уж важно, холодные пальцы, холодная голова, бумажный солдат не виновен, что он бумажный, хорват же виновен, к примеру, что он хорват. Все лягут в могилу, всех скосит одна перчатка, по полю пройдётся прицельный железный серп, бредущие вниз постепенно уйдут из чата: серб тоже виновен, постольку поскольку серб.

Мы вместе на крыше. Мой палец дрожит на кнопке. Я весь на пределе, поскольку ловлю момент, когда же он выстрелит, жмётся в бутылке пробка, он – главный на крыше, я – просто дивертисмент. Снимаю глаза, чуть прищуренные, так надо, снимаю движение взгляда, изгиб плеча, ты здесь, в объективе, небритый хозяин ада, сейчас заменяющий главного палача. Ты Бог мой, мишень, ты мой хоспис, моя отрава, моё хладнокровие, снайпер, готово сдать, а я всё снимаю твоё – эксклюзивно – право прощать и наказывать, путать и расплетать. Ты в фокусе, снайпер, ты – фокусник под прицелом – с прицелом в руках, с перекрестием на зрачке, в момент фотоснимка ты перестаёшь быть телом, карающий идол на крошечном пятачке. Лишь десять секунд ты их гонишь, как мячик в лунку, по пыльной дороге в колёсных стальных гробах; модели твои – точно лица с полотен Мунка, не знают о том, кем решается их судьба.

А он говорит мне с улыбкой, снимай, фотограф, я знаю твой стиль, я журналы твои листал, я тоже умею быть умным, красивым, добрым, таким же, как все, без вживлённого в глаз креста. Но помнишь, вчера на пригорке, вон там снимал ты каких-то вояк, поедающих сыр с ножа? Я палец на кнопке держал полминуты с малым.

Но я милосердней тебя. И я не нажал.

Памяти Олега Янковского

Иду устало, сгибаясь низко, по-стариковски,Свалившись в кресло, канал включаю и слышу плач.Мне сообщают: сегодня умер Олег Янковский,Барон немецкий, поэт Рылеев, дракон, трубач.Я не смотрел половину фильмов, где он снимался,Меня волнуют, простите, вести с других полей,Но если роли для эрудитов уходят в массы,То это значит, что нужно больше таких ролей.Пред ликом смерти равны и кролики, и удавы,Бечёвка рвётся, трещат опоры, крошится мел.И я исчезну. Но я имею на это право,А вот Янковский – или мне кажется? – не имел.

Конура

Лето поселилось во дворе, лето в сентябре и октябре. Пусть бы так, но девочка осталась до зимы в собачьей конуре. Девочка смотрела на дома, всё ждала, когда придёт зима, но зима никак не наступала, медленно сводя дитя с ума. Звали дети поиграть в серсо, весело крутили колесо, вкусными конфетами кормили, но она осталась в будке с псом. Пёс был грозен, весел и умён, трюков знал без малого мильён, звали его Билли или Вилли, и его боялся почтальон. Девочка смотрела на восход, мимо пастухи гоняли скот, мама тихо плакала у печки, папа говорил: закрой свой рот. Девочку манила тишина, маму покрывала седина, мерно зарастала ряской речка. А потом обрушилась война.

Серые мужчины в кителях, лица, точно влажная земля, шли вперёд по улицам посёлка, громогласно родину хуля. Призвала, мол, родина идти, молча флягу прицепив к груди, башмаки стоптать совсем без толка, шапку потерять на полпути. А когда закончатся строи, те, кто шеи сохранит свои, по медали памятной получат за кровопролитные бои. Чёрные сверкали сапоги, были подполковники строги, над строями собирались тучи по щелчку божественной руки. Впереди несли большой портрет, лето продолжалось на дворе, на портрет смотрела исподлобья девочка в собачьей конуре. На портрете было так темно, как в ночном закрывшемся кино. Вперивши в портрет глаза холопьи, мама с папой пялились в окно.

Пёс скулил, рычал, бросался вслед, молоко стояло на столе, девочка смотрела на солдата, а солдат смотрел на пистолет. Пристрелить бы, думал, к чёрту пса, щурил близорукие глаза, только строй ушёл вперёд куда-то, распустив знамёна-паруса. Тем солдатом был, признаюсь, я. У меня была своя семья – мама, папа, младшая сестрёнка, пёс, петух, корова и свинья. Я прошёл все земли до конца и поймал собой кусок свинца, три недели я ходил по кромке, только смерть простила подлеца. Я вернулся, мать поцеловал, посмотрел на старый сеновал, на конюшню, на амбар сгоревший. А отца – убили наповал. Выросла сестрёнка – хоть куда, эта замуж выйдет без труда, профиль – хоть сейчас на стенку вешай, прямо не сестрёнка, а звезда.

Только ежегодно в сентябре вспоминаю сцену: на заре смотрит на солдат, идущих строем, девочка в собачьей конуре. Смотрит, и глаза её пусты, я боюсь подобной пустоты, мы же проходили как герои, а она предвидела кресты. Впереди несли портрет вождя, берегли от ветра и дождя, но от взгляда девочки из будки не смогли сберечь, прости, дитя. Мы тебя не поняли тогда, стрекотала в ручейке вода, на лугу светились незабудки, нам казалось: не придёт беда. Девочку убили через год. Шла чужая армия вперёд. Псу пустили в лоб покатый пулю, девочке – такую же в живот. В церкви – одинокая свеча. Хочется напиться сгоряча, в конуре пустить слезу скупую. И обнять собаку. И молчать.

Надежда Деглин. Ветер в голове

Финалист второго Открытого чемпионата России по литературе

В твоей рубашке

Вспомню голос – опять по спине мурашки!То горю, то дрожащая, замерзаю.Походить бы по дому в твоей рубашке,Улыбаясь и яблоко догрызая…Ни о чём не жалеть, без беды и быта,Без вчера или завтра – разборы после!Я как вешнее небо – чиста, открыта.Про другое (других) и не помню вовсе!Только раз!Но не ты прочитаешь строки…И другая в рубашке по дому бродит…И другой меня гладит, ладошка лодкой —Нас другие любят. И мы их, вроде…

Несвобода

Ты по-кошачьи тих, на грани слухашуршащие штрихи твоих шагов …Закрыть глаза. Поймать твой вздох у уха,Твой в шею поцелуй… Помилуй, бог!Ты облаком волос моих окутан,В плен ароматов и вибраций взят,Разбилось время градусником ртутным,Рассыпалось и испаряет яд…Отравлена! В руках твоих слабею,Во власти чувств, у пропасти страстей…Так в небо нитка отпускает змея —И он, бессильный, бесится на ней.Не ждать тебя, не верить – не могу я!Хоть иногда почувствовать спинойПьянящее движенье поцелуяИ нить судьбы, бегущую за мной!

Потеряшка

Мокрый нос и глаза с печалинкой,уши – шёлк, на бедре проплешина…Ты кого не нашёл, мой маленький?Кем собачье счастье обещано?Хмуришь лоб, словно слов значениедля тебя – не единой песнею.Осторожней, толкнут качелями!Так и бродим мы, неизвестные…Хлеб не ешь? Колбаса не куплена,вот котлеты пожуй вчерашние.Мы с тобою – ничьи. Беспутные.Безнадёжные. Потеряшки мы…

Александр Ланин (Thorix). Сказки

Финалист второго Открытого чемпионата России по литературе

Тень

У тени моей, у подлинной, фигура и стать – не те,Но все мои сны и подвиги – мазки на её холсте.Она не плывёт по улице, цепляясь за фонари.Она говорит без умолку (пожалуйста, говори!)У тени моей, у истинной – ни трещинки на стене,И нрав у неё неистовый. И много своих теней.Она не меняет правила, не правя и не виня.Она веселей и праведней, она красивей меня.Стою на траве под облаком, царапиной на ключе.Похож на неё не обликом, а даже не знаю, чем.Она мне верна? Ещё чего! Но я у неё один.И след от её пощёчины невидим и несводим.

Взрыв

Это было, когда подвернулась опора моста —Заметались стада под растерянный оклик пастуший,И топтали собак, исступлённо, до пены у рта,И прогнулась вода под железобетонною тушей.Генерал улыбался, сверкая подзорной трубой,Диверсанты вели разговор о взрывчатке и бабах —Нет резона делить направляющихся на убойНа собак и овец, да и просто на сильных и слабых.И краснела река, не умея беду искупить,Каменея лицом через мутную толщу забрала,Отмывая случайную кровь от овечьих копытИ случайную грязь от высоких сапог генерала.То ли дело карающих лап, то ли вымытых рук —В перекличках газет затерялись догадки и враки…Говорят, пастуху кто-то кинул спасательный круг.Говорят, он уплыл.На овце.Под конвоем собаки.

Красная Шапочка

Густой и дремучий лес.Деревья – гангстеры в чёрных пальто,Каждое при стволе.Здесь не удастся нарвать цветов.Здесь, если ты упал,Не дадут закурить, не нальют вина.По лесу бежит тропа,Тропой угрюмо бредёт она.Мелко нарублен светВ неба перевёрнутый вок.Где-то в густой травеЖдёт её первый волк.Песенка тает мороженым на губах.Волк вступает. У волка могучий бас:– Красная Шапочка, вытри нос,В мире не больше десятка нот.Бабушка выпьет твоё вино,Съест твои пирожки.Эта тропа не приводит в Рим,Сядь на пенёчек – поговорим.Шарлю Перро или братьям ГриммНе подадим строки…Но Красная Шапочка не отдаётся волку,Нервно смеётся, ласково треплет холку.У неё в корзинке "Mexx" и "o.b.",Красная Шапочка в чём-то би,Только волку в этом немного толку.А лес подаёт не всем,Вертит в пальцах сосен луны пятак.Стоит пробиться в сеть —Скачки напряжения жгут контакт.Все дровосеки пьют,И это – лучшее, что в них есть.Журавли бегут от неё на юг,Синицы прячутся где-то здесь.Колется сердца ёж,Дятел стучится в кору виска.Тоска отступает, когда поёшьИли просто держишь себя в руках.Волк понимает, что он – лишь одна из скук.Волк вступает. Прямо в её тоску:– Красная Шапочка, вытри нос.В мире темно, потому что ночь.Бабушка выбросит твой венок,Лопнет воздушный шар.Эта тропа не ведёт назадСядь на пенёчек, смотри в глаза.Ты ведь не против, я тоже за.Значит у нас есть шанс…Но Красная Шапочка не улыбнётся волку,Сама расстегнёт и бросит себя на полку.У неё в корзинке "Durex" и тушь.Красная Шапочка ищет туДевочку, хочет собрать её из осколков.Край леса – не край земли.Опушка, речка, бабушкин дом.В небесные кораблиЕсли и верится, то с трудом.Телу десятый год,Остальное движется к тридцати.Лес за спиною горд,Что она сумела его пройти.Горелая тень моста.Пустота вышибалой стоит в дверях.А слёзы остались там,В кино. "Титаник", девятый ряд.Это бывает, это пройдёт к утру.Волк вступает в хижину и в игру:– Красная Шапочка, вытри нос,Мир не привяжешь к себе струной.Бабушка выкатит твой Рено,Врежется в твой Кайен.Эта тропа не ведёт ко дну.Я не оставлю тебя одну.Мы говорим уже пять минут,Стань, наконец, моей…И Красная Шапочка честно обнимет волка,По взрослому вскрикнет, по-детски поправит чёлку.В клочья часов разорваны дни —Красная Шапочка видит нить,Но раз за разом не может найти иголку.А лес как стоял, так и стоит – стеной,Под шпаклёвкой листьев выбоины от пуль.Однажды Красная Шапочка вытрет носИ в обратный путь. Дорогой, ровной, как пульс.

Евгения Костюкова. Любовь

Финалист второго Открытого чемпионата России по литературе

Семья

На кустах – жемчужины улиток.Детство – срез иного бытия,где "семь я" писали только слитно,где целебным стал словесный яд.Дворник жизнь будил метлою звонкой,голосили кошки вразнобой.Пострелятам дедушка с болонкойвсё грозил забавною клюкой.В тесной кухне бабушка и мамапирожки с черёмухой пекли.Ощущенье храма, но без рамок.Память-вишня в собственной любви.

Собачье

Узнавая шаги, обнажаю клыкии срываюсь с цепи, только хвоствыдаёт неизбежность собачьей тоски,а мерцающих глаз купоросна тебяо тебеза тебяза тобой.Я давно, сумасшедший мой бог,обитаю за взлётно-нездешней чертой —выше неба, но, всё же… у ног.Мне зима – не зима,мне луна – не луна.Поминальные вьюги метут.Ждать – единственный жребий на все времена —неизбывно, отчаянно жду.Что по холке потреплешь, что пнёшь – всё равно.Звездных косточек мне не хватать.А собачья любовь, как немое кино,где нелепо о боли кричать.

Анна

Завывает волком неотложка.Пахнет хлоркой, ложью и картошкой.Постоянство здесь непостоянно.У меня одна молитва – "Анна".Для тебя пойду на что угодно.Коридор больничный-змей холодный.Пелена наркоза… лица, тени,череда расплавленных ступеней.Знаешь, кроха, твой братишка-ангелверит в нас. Мы непременно, Анна,выстоим пять месяцев до встречи.Ужас повторения – не вечен.Только бы тебе внутри хватилосвета, соков, материнской силы.Мартовский старик, вздохнув туманно,в книгу жизни впишет имя – Анна.

1 2 3 4 >

На страницу:

Перейти

1 из 4