Огнем и мечом

– Посмотрите, господа, – говорил Барабаш Зацвилиховскому и Скшетускому, – как он насмехается надо мной, а ведь я учил его военным приемам и был ему настоящим отцом.

– Он говорит, что со всем запорожским войском будет домогаться признания привилегий? – спросил Зацвилиховский. – Значит, это будет междоусобная война, сама страшная из всех войн.

– Я вижу, что мне нужно поторопиться, – сказал на это Скшетуский, – дайте мне, господа, письма к тем, с кем мне предстоит войти в сношения.

– Есть у вас письмо к кошевому атаману?

– Есть, от самого князя.

– Ну так я дам письмо к одному куренному атаману, а у Барабаша там есть родственник, тоже Барабаш. От них и узнаете все. Но кто знает, не опоздала ли эта экспедиция. Князь хочет разведать, что слышно там? Ответ короток: злые вести! А если он хочет знать, как поступить, то на это совет короток: собрать как можно больше войска и соединиться с гетманами.

– В таком случае пошлите князю гонца с советом, – сказал Скшетуский, – а я должен ехать, куда послан, и не могу отменить решение князя.

– А знаете ли вы, что это страшно опасная поездка? – сказал Зацвилиховский. – Народ здесь так возбужден, что если бы не близость коронных войск, то чернь бросилась бы на нас. Так что же тогда там? Это все равно, что прямо лезть в змеиную пасть.

– Господин хорунжий! Иона был во чреве кита, не то что в пасти, а все-таки с Божией помощью вышел оттуда невредимым.

– Тогда поезжайте. Такая решимость похвальна. До Кудака можете доехать безопасно, а там уже увидите, что надо делать дальше. Гродзицкий – старый воин, он лучше всех научит вас. А к князю я, наверное, поеду сам; если на старости лет мне придется драться, то уж лучше под его начальством, а не под чьим иным. А пока я приготовлю вам байдак и перевозчиков, которые доставят вас в Кудак.

Скшетуский вышел и прямо отправился на свою квартиру подле рынка в доме князя, чтобы окончить последние приготовления к отъезду. Несмотря на опасности этого путешествия, о которых ему говорил Зацвилиховский, он не без удовольствия думал о нем. Ему предстояло увидеть пороги и Днепр почти на всем его протяжении, до низовья; а в то время страна эта казалась каждому рыцарю каким-то заколдованным, таинственным краем, манившим к себе всякого любителя приключений. Многие, прожив всю свою жизнь на Украине, не могли похвастать, что видели Сечь, – разве только те, что поступали в запорожцы; но теперь между шляхтой не находилось охотников, так как времена Самка Сборовского миновали и никогда не могли повториться.

Раздор между Сечью и Польшей, начавшийся во времена Наливайки и Павлюка, не только не прекращался, но, наоборот, постоянно возрастал, и наплыв в Сечь дворян – не только польских, но и русских, не отличавшихся от низовцев ни языком, ни религией, – значительно уменьшился. Такие люди, как Булыги-Курцевичи, мало находили себе подражателей. Вообще теперь на Низовье к запорожцам шляхту могло загнать только какое-нибудь несчастье или необходимость.

Потому-то Запорожье – эту казацкую республику – окутывала какая-то непроницаемая, зловещая мгла. О нем рассказывали чудеса, и Скшетускому хотелось увидеть их собственными глазами. Он нисколько не сомневался в том, что вернется оттуда, потому что посол – везде посол, в особенности если он от князя Иеремии.

Так раздумывал он, смотря из окна своей квартиры на рынок. Прошел час, два… Вдруг Скшетускому показалось, что на улице мелькнули две знакомые ему фигуры, направлявшиеся к лавке валаха Допуло.

Присмотревшись внимательно, он узнал в них Заглобу и Богуна. Они шли под руку и вскоре исчезли в темных дверях, над которыми торчала вывеска, указывавшая, что здесь шинок и винная лавка.

Поручика удивило пребывание Богуна в Чигирине и дружба его с Заглобой.

– Жендян! Поди сюда! – крикнул он. Мальчик показался в дверях соседней комнаты.

– Слушай-ка, Жендян, пойди в шинок вон под той вывеской; там ты увидишь толстого шляхтича с дырой на лбу; скажи ему, что кто-то желает его видеть по очень спешному делу. Если он спросит кто – не говори.

Жендян побежал, и через некоторое время поручик увидел его возвращающимся в сопровождении Заглобы.

– Здравствуйте! – сказал Скшетуский, когда в дверях показался шляхтич. – Вы узнаете меня?

– Помню ли я? Да пускай татары перетопят меня на сало и сделают из меня свечи для своих мечетей, если я забыл вас! Вы несколько месяцев тому назад отворили дверь у Допуло Чаплинским, что мне особенно понравилось, потому что точно таким же способом я освободился из тюрьмы в Стамбуле. А что поделывает Повсинога, герба «Сорви штаны»… со своей невинностью и мечом? А воробьи все еще садятся ему на голову, принимая его за сухое дерево?

– Подбипента здоров и велел вам кланяться.

– Это очень богатый шляхтич, но страшно глупый. Если он отрежет три таких головы, как его собственная, то надо считать их за полторы. Уф! Страшная жара, а ведь еще только март! Язык прилипает к гортани!

– Есть у меня старый хороший мед, не позволите ли?

– Отказывается только дурак, когда ему предлагает умный человек Мне цирюльник посоветовал пить именно мед, чтобы оттянуть меланхолию от головы… Тяжкие времена настают теперь для шляхты. Чаплинский чуть не умирает со страха, к Допуло совсем не ходит, потому что там пьют теперь казацкие старшины. Один я храбро подставляю свою голову под опасности и вожу компанию с казацкими полковниками, хотя от них и несет дегтем… А хороший мед, действительно очень старый! Где вы его добыли?

– В Лубнах… Так вы говорите, что здесь много старшин?

– Кого тут только нет! Тут и Федор Якубович, и старый Филон Дедяла, и Даниил Нечай, а с ними и Богун, их сучок в глазу, который сделался моим приятелем с тех пор, как я его перепил и обещал ему свое покровительство. Все они торчат тут в Чигирине и высматривают, на какую сторону перейти. Они еще не смеют открыто принять сторону Хмельницкого, и если не присоединятся, то это будет моя заслуга.

– Каким же это образом?

– Распивая с ними вино, я в то же время вербую их для Польши и уговариваю быть верными королю. Если король не сделает меня за это старостой, то, верьте мне, в Польше нет ни справедливости, ни наград по заслугам, и тогда лучше высиживать кур, чем рисковать своей головой pro pubtico bono.

– Лучше бы рисковали ею в борьбе с бунтовщиками, чем даром бросать деньги на их угощение! Этим путем вы не привлечете их к себе.

– Я бросаю деньги? За кого же вы меня принимаете? Разве мало того, что я вожусь с хамами, чтобы еще платить за них деньги? Я считаю для них честью свое позволение платить за себя!

– А что же здесь делает этот Богун?

– Он так же, как и другие, насторожил уши и прислушивается к тому, что слышно в Сечи. Он затем и приехал сюда. Это любимец всех казаков, они и заискивают и лебезят перед ним, точно обезьяны, потому что знают, что переяславский полк пойдет за ним, а не за Лободой. А кто знает, за кем пойдут казаки Кшечовского? Богун – товарищ низовцам, если надо идти против турок или татар, но теперь он раздумывает, потому что в пьяном виде признался мне, что влюблен в одну шляхтянку и хочет на ней жениться, а потому говорит, что не годится ему накануне свадьбы брататься с холопами. Вот он и хочет, чтобы я взял его под свое покровительство и помог ему получить герб. Но до чего хорош мед!

– Выпейте еще!

– Выпью, выпью. Под вывеской такого меду не купишь.

– А вы не спрашивали его, как зовут шляхтянку, на которой он хочет жениться?

– А на что мне ее имя? Знаю только, что когда я ему поставлю рога, то ее будут звать госпожой оленихой.

Поручик почувствовал сильное желание дать Заглобе в ухо, но последний, ничего не замечая, продолжал:

– Я в молодости был красавцем. Если бы только я вам рассказал, за что принял мученический венец в Гапате? Видите эту дыру на лбу? Достаточно, если я вам скажу, что мне ее пробили в гареме евнухи паши.

– А ведь вы же говорили, что ее пробила разбойничья пуля?

– Говорил?! И верно, говорил! Каждый ведь турок разбойник.

Дальнейший разговор был прерван приходом Зацвилиховского.

– Ну, господин поручик, – сказал старый хорунжий, – байдаки готовы, перевозчики – народ надежный. Трогайтесь с Богом хоть сейчас. А вот и письма!

– Я сейчас прикажу людям идти на берег.

– А куда это вы собираетесь? – спросил Заглоба.

– В Кудак.

– Горячо вам там придется!

Но поручик уже не слышал его предостережений; он вышел во двор, где при лошадях стояли казаки, почти совсем готовые в путь.

– На коней и на берег! – скомандовал Скшетуский. – Лошадей поставить на паромы и ждать меня!

А оставшийся в комнате старый хорунжий, обратясь к За-лобе, сказал:

– Я слышал, что вы братаетесь теперь с казацкими полковниками и пьете с ними?

– Это для общего блага, господин хорунжий!

– Вы отличаетесь блестящим остроумием; кажется, что его у вас больше, чем стыда. Вы хотите задобрить казаков, чтобы, в случае их победы, они остались вашими приятелями.

– Неудивительно, что, пострадав раз от турок я не хочу терпеть и от казаков: два лишних гриба могут испортить самый лучший борщ. А что касается стыда, то я никого не прошу делить его со мной; я выпью его сам, и, даст Бог, он не будет хуже вот этого меда. В конце концов, моя заслуга, как масло, всплывет наверх.

В это время вернулся Скшетуский.

– Люди уже трогаются, – сказал он.

– Счастливого пути! – сказал Зацвилиховский, наливая чарку.

– И благополучного возвращения, – прибавил Заглоба.

– Вам хорошо будет ехать, потому что вода высока.

– Садитесь, господа, выпьем остальное… Бочонок ведь невелик!

Они присели и выпили.

– Вы увидите интересный край, – сказал Зацвилиховский. – Кланяйтесь Гродзицкому в Кудаке. Вот солдат так солдат! Сидит на краю света, далеко от гетманского глаза, а порядок у него такой, что дай Бог, чтобы такой был во всей Польше. Я хорошо знаю Кудак и все пороги. В прежние времена я частенько ездил туда, а теперь болит душа, как подумаешь, что это прошло, миновало безвозвратно, а теперь…

И хорунжий опустил свою седую голову на руки и глубоко задумался. Наступило молчание. Слышен был только топот коней: это люди Скшетуского выезжали на берег к байдакам.

– Боже, – сказал Зацвилиховский, выходя из задумчивости, – прежде было лучше. Вот, как сегодня, помню, что под Хотином – это было двадцать семь лет тому назад, когда гусары Любомирского шли в атаку на янычар, – казаки в своих окопах бросали шапки и кричали Сагайдачному так, что земля дрожала: «Пусты, братку, умираты с ляхами». А теперь что? Теперь Низовье, которое должно быть оплотом христианства, пускает в пределы Польши татар, чтобы наброситься и на них, когда те будут возвращаться с добычей. Даже хуже: Хмельницкий прямо заключает союз с татарами, в (компании с которыми будет резать христиан.

– Выпьем с горя, – прервал Заглоба, – ну что за мед!

– Пошли мне, Боже, скорее смерть, чтобы не видеть этой международной войны, – продолжал старый хорунжий. – Этой кровью смоются обоюдные ошибки, но она не будет искупительной кровью, потому что восстанет брат на брата! Кто на Низовье? Украинцы. Кто в войске князя Иеремии? Украинцы. Кто в отрядах? Украинцы. А мало их в коронном войске? А я сам кто? О, несчастная Украина. Крымские басурмане наденут тебе на шею цепь, и будешь ты томиться на турецких галерах.

– Не говорите так, – сказал Скшетуский, – иначе мы все расплачемся. Может быть, солнце еще и засветит нам!

В эту минуту заходило солнце, и последние лучи его озаряли красным светом белые волосы хорунжего.

В городе зазвонили к вечерней молитве.

Они вышли: Скшетуский пошел в костел, Зацвилиховский – к Допуло, в «Звонарный Угол»:

Было уже совсем темно, когда они снова сошлись на берегу, у пристани. Люди Скшетуского уже сидели в лодках Холодный ветер дул с устья Днепра, и ночь не обещала быть ясной. При свете разведенного на берегу костра река отливала кровавым отблеском и с неимоверной быстротой неслась в какую-то неведомую даль.

– Ну, счастливого пути, – сказал хорунжий, сердечно пожимая руку молодому человеку. – Смотрите, будьте осторожней!

– Постараюсь. Даст Бог, скоро увидимся!

– Разве в Лубнах или в княжеском войске.

– Так вы уже наверняка к князю?

Зацвилиховский передернул плечами.

– А что же мне делать? Война так война.

– Будьте же здоровы, господин хорунжий!

– Да хранит вас Бог!

– До свидания! – кричал Заглоба. – Если вас занесет водой в Стамбул, то кланяйтесь ему от меня! А впрочем, ну его к черту! Но какой же у вас был славный мед! Брр! Как тут холодно.

– До свидания!

– До свидания!

– С Богом!

Весла заскрипели и ударились о воду, байдаки поплыли. Огонь горящего на берегу костра начал быстро отдаляться. Долго еще видел Скшетуский освещенную пламенем седую голову хорунжего, и какая-то тоска вдруг сжала его сердце. А вода уносила его все дальше и дальше и от возлюбленной, и от друзей, и от родных мест; уносила неумолимо, как судьба, в дикую страну, во мрак…

Они выплыли из устья Тасьмины в Днепр.

Ветер свистел, а весла издавали однообразный, унылый звук. Перевозчики запели песню. Скшетуский завернулся в бурку, и лег в постель, которую ему приготовили солдаты. Он стал думать о Елене, о том, что она до сих пор не в Лубнах, что Богун остался, а он уезжает. Страх, злое предчувствие и тревога напали на него, как вороны. Он старался побороть их, мысли его спутались, странно как-то смешались со свистом ветра, плеском весел и песнями рыбаков – и наконец он уснул.

Глава IX

На другой день утром Скшетуский проснулся свежий, бодрый и в более веселом расположении духа Широко разлившиеся воды покрылись мелкой зыбью от легкого, теплого ветра. Туманные берега сливались с водой в одно необозримое пространство, так что Жендян, проснувшись и протерев глаза, даже испугался. Он удивленно посмотрел кругом и, не видя нигде берега, воскликнул:

– Боже мой! Да никак мы в море?

– Это большая река, а не море, – ответил Скшетуский, – а когда спадет туман, ты увидишь и берега.

– Нам, пожалуй, скоро придется отправляться в Туречину.

– И отправимся, если прикажут… Впрочем, видишь, не одни мы плывем здесь.

Действительно, на реке виднелось несколько байдаков, домбозов или тумбозов и узких черных казачьих лодок, называемых в общежитии чайками. Некоторые из них плыли вниз по реке, несомые быстрым течением, – другие, с помощью весел и парусов, с трудом карабкались вверх Они везли рыбу, воск, соль и сушеные вишни в прибрежные города или же возвращались из окрестностей с запасами провизии для Кудака и с товарами, находящими легкий сбыт на мелочном базаре в Сечи. Берега Днепра от самого устья Псела представляли настоящую пустыню, в которой только кое-где белели казацкие зимовья; река служила дорогой, соединявшей Сечь с остальным миром, поэтому на ней происходило значительное движение, в особенности когда прибыль воды облегчала судоходство и даже пороги, исключая, конечно, Ненасытца, делались проходимыми для лодок.

Поручик с любопытством приглядывался к этой жизни на реке, а байдарки его тем временем быстро неслись к Кудаку. Туман рассеялся, и берега уже ясно были видны. Над головами их носились миллионы водяных птиц: пеликанов, диких гусей, журавлей, уток и чаек, а в прибрежных камышах слышался страшный шум и бульканье воды, точно там происходила война или сейм пернатых.

За Кременчугом берега стали ниже и открытее.

– Смотрите-ка! – воскликнул внезапно Жендян. – Солнце печет, а на полях лежит снег.

Скшетуский взглянул: по обеим сторонам реки блистал в солнечных лучах какой-то белый покров.

– Эй, старший! Что это там белеется? – спросил Скшетуский у рулевого.

– Это вишни, – отвечал тот.

Действительно, это были вишневые леса, широко разросшиеся по обоим берегам за устьем Псела. Их сладкие, крупные ягоды служили кормом для птиц, зверей и заблудившихся людей, а также составляли один из главных предметов торговли; их возили водой в Киев и далее. Теперь эти леса были осыпаны цветом. Когда скшетуский с людьми подъехали к берегу, чтобы дать отдых гребцам, он с Жендяном вышли на берег, чтобы поближе взглянуть на эти рощи. Их обдало таким опьяняющим запахом, что трудно было дышать. Земля была усыпана белыми лепестками. Местами деревца образовывали непроходимою чащу. Между вишневыми деревьями росли в изобилии дикие, низкорослые миндальные деревца, покрытые розовыми цветами, пахнувшими еще сильнее вишневых.

Миллионы пчел, шмелей и разноцветных бабочек носились над этим пестрым морем цветов, которому не видно было конца.

– Чудеса! Чудеса! – говорил Жендян. – И отчего люди не живут здесь? Ведь тут, я вижу, довольно и зверей?

Между вишневыми кустами мелькали серые зайцы и бесчисленные стаи больших голубоногих перепелок. Жендян застрелил даже несколько штук, но, к великому огорчению, узнал от проводников, что мясо их ядовито.

На мягкой земле виднелись следы оленей и диких коз, а издали неслись звуки, похожие на хрюканье диких кабанов.

Путешественники, отдохнув и насмотревшись, двинулись дальше. Берега то подымались, то опускались, открывая взору чудные виды на дубравы, на леса, урочища, курганы и обширные степи. Окружающая местность была так красива, что Скшетуский невольно повторил вопрос Жендяна: почему тут не живут люди? Но для того чтобы устроить эту местность и защитить ее от нападений татар и низовцев, нужен был второй такой человек, как князь Иеремия Вишневецкий. Местами река делала повороты, заливала ярче, пенистыми волнами билась о прибрежные скалы и наполняла водой темные пещеры. В таких-то именно скалах и поворотах прятались казаки. Устья рек, впадавших в Днепр, поросли лесом, очеретами и от множества птиц казались почти черными. Словом, перед глазами наших путников расстилался дикий, пустынный и полный таинственности край.

Вскоре, однако, путешествие сделалось довольно неприятным, потому что день был очень жаркий и, кроме того, появились целые рои комаров и других неизвестных в степи насекомых, от укуса которых кровь лилась струйками.

Вечером путники приехали к острову Романовка, огни которого были видны еще издалека, и остановились там на ночлег. У рыбаков, сбежавшихся посмотреть на отряд поручика, лица, руки и рубахи были вымазаны дегтем для защиты от укусов насекомых Это были грубые, дикие люди. Они весною толпами съезжались сюда для ловли и копчения рыбы, которую развозили потом в Чигирин, Черкассы, Переяславль и Киев. Ремесло их было хотя и трудно, но – прибыльно, благодаря обилию рыбы, которое летом становилось настоящим бедствием для окрестностей, потому что рыба, издыхая от недостатка воды, заражала воздух гнилью.

Поручик узнал от рыбаков, что все запорожцы, которые наравне с ними занимались здесь рыбной ловлей, несколько дней тому назад оставили остров и ушли в Сечь по призыву кошевого атамана.

По ночам с острова видны были огни костров, которые жгли в степях беглецы, направлявшиеся в Сечь. Рыбаки знали, что готовится поход на ляхов, и нисколько не скрывали этого от поручика.

Скшетуский видел уже сам, что его экспедиция может действительно оказаться запоздалой, потому что прежде чем он приедет в Сечь, полки казаков могут двинуться на север; но ему было приказано идти, и он, как настоящий воин, шел, не раздумывая, решив, в случае надобности, врезаться хотя бы в самый центр казацкого войска.

На следующий день, рано утром, отряд двинулся дальше. Они уже миновали чудный Таренский Уюль, Сухую Гору и Конский Острог, славившийся своими болотами и множеством гадов, вследствие которых он был необитаем. Все это вместе взятое – и дикая местность, и быстрота течения – указывало на близость порогов. Наконец на горизонте показалась Кудакская башня – первая половина путешествия была кончена.

Однако поручик в тот вечер не попал в замок, потому что у Гродицкого был заведен такой порядок: после пробитой с заходом солнца вечерней зори никого не впускать и не выпускать из замка, и если бы приехал даже сам король, то он должен был бы ночевать в Слободке, расположенной у крепостного вала.

То же сделал и Скшетуский. Правда, ночлег был не особенно удобен, поскольку вылепленные из глины хаты Слободки были так низки, что в них приходилось вползать согнувшись. Других же не стоило строить, потому что при каждом татарском набеге крепость обращала их в прах, чтобы не давать врагам места для защиты и удобного приступа на валы. Жили в этой Слободке «захожие люди», то есть разные бродяги из Польши, Руси, Крыма и Валахии. Все они были разных религий, но там их никто не спрашивал об этом. Они не занимались земледелием, опасаясь нападений Орды, питались рыбой и хлебом, доставляемым из Украины, и занимались разными ремеслами, за что ими и дорожили в замке.

Поручик не мог сомкнуть глаз из-за страшного запаха конских шкур, из которых в Слободке выделывались ремни. На другой день, с рассветом, как только прозвонили и протрубили утреннюю зорю, он дал знать в замок, что приехал послом от князя и просит принять его. Гродицкий, у которого было свежо еще в памяти посещение князя, сам вышел к нему навстречу. Это был человек лет пятидесяти, одноглазый, как циклоп, мрачный и одичавший от долгого пребывания в пустыне, на краю света, без общества людей. Неограниченная власть, которой он пользовался, придавала ему много солидности и серьезности. Лицо его было обезображено оспой, рубцами и шрамами, похожими на белые пятна на темной коже. Это был настоящий солдат, чуткий, как журавль, с вечно устремленным в сторону татар и казаков взглядом. Он пил исключительно воду, спал только семь часов в сутки и часто вскакивал ночью, чтобы посмотреть, хорошо ли стража оберегает крепостные валы; за малейшее упущение он иногда забивал солдат насмерть. Снисходительный к казакам, хотя и суровый, он сумел заслужить их уважение. Иногда зимой, когда в Сечи было, голодно, он помогал им хлебом.

Это был руссин прежнего покроя, вроде тех, что некогда ходили в степи с Пшеславом Лянскоронским и Самкой Сборовским.

– Так вы едете в Сечь? – спросил он Скшетуского, введя последнего в замок и любезно угостив его.

– Да, в Сечь. А какие у вас вести оттуда, господин комендант?

– Война! Кошевой атаман собирает казаков со всех речек, лугов и островов. Из Украины беглецы все идут и идут, хотя я их задерживаю как только могу. Там, наверное, наберется тысяч тридцать войска, если не больше, а когда они двинутся на Украину и к ним присоединятся городские казаки и чернь, будет и сто тысяч.

– А Хмельницкий?

– Со дня на день его ждут из Крыма с татарами. Может быть, он уже вернулся. Говоря правду, вам незачем было бы и ехать в Сечь, так как вскоре они будут здесь; что они не минуют Кудака и не оставят его за собой, это наверное.

– А вы можете защититься?

Гродицкий мрачно посмотрел на Скшетуского и твердым, спокойным голосом сказал:

– Нет, я не могу.

– Как так?

– У меня нет пороху. Я послал двадцать с лишним челноков за ним, чтобы прислали хоть немного, но до сих пор не присылают. Не знаю, перехватили ли гонцов, или у них самих нет, не знаю. У меня есть немного, но его хватит только на две недели, не больше. Если бы его у меня было достаточно, то я взорвал бы на воздух Кудак, прежде чем в него вступила бы казацкая нога. Приказано мне лежать тут – лежу, приказано бодрствовать – бодрствую, приказано грызться – грызусь, а если придется погибнуть – сумею сделать и это.

– А разве вы сами не можете приготовлять порох?

– Вот уже два месяца как казаки не пропускают ко мне селитры, которую приходится привозить с берегов Черного моря. Все равно! Погибнем!

– Нам надо учиться у вас, старых воинов! А если бы вы сами поехали за порохом?

– Я Кудак не оставлю и оставить не могу; тут я жил, тут и умру. А вы не думайте, что едете на пир и торжественный прием, которыми встречают послов, что вас оградит ваше посольское звание. Ведь они убивают даже собственных атаманов, и с тех пор, как я здесь сижу, не помню, чтобы который-нибудь из них умер своей смертью. Погибнете и вы.

Скшетуский молчал.

– Я вижу, что вы упали духом, лучше не ездите.

– Господин комендант! – с гневом ответил на это поручик. – Придумайте что-нибудь получше, чтобы напугать меня, потому что все это я уже слышал, по крайней мере, раз десять. Вы мне советуете не ехать и, наверное, на моем месте не поехали бы туда; вообще же я вижу из всего сказанного вами, что у вас не хватит не только пороху, но и смелости на то, чтобы защищать Кудак.

Гродицкий, вместо того чтобы рассердиться, приветливо посмотрел на поручика.

– Зубастая штука! – пробормотал он. – Простите мне. Из вашего ответа я вижу, что вы сумеете поддержать достоинство князя и шляхты. Я вам дам пару чаек, потому что на байдаках нельзя проехать через пороги.

– Об этом именно я и хотел вас просить.

– Около Ненасытца велите их тащить волоком, потому что хотя вода и высока, но там никогда нельзя проехать – еле-еле может проскочить какая-нибудь маленькая лодочка, – а когда уже минуете пороги, будьте осторожней, чтобы вас не поймали, и помните, что железо и свинец – красноречивее слов. Там ценятся только смелые люди. Чайки будут готовы завтра утром, я велю только приделать к ним по второму рулю, потому что на порогах мало одного.