Скрипка некроманта

– Резонно… – отвечал князь, сильно недовольный всей этой историей. – А для чего им такая скрипка? Если они пойдут ее продавать, то тут же их с этой скрипкой схватят и в управу благочиния препроводят. Музыкальные торговцы не дураки.

– А для того, может статься, что кому-то из них большие деньги за эту скрипку пообещали.

– Магистрат? – насторожился князь и даже чуть приподнялся над стулом.

– Магистрат? – удивился Маликульмульк и вдруг сообразил: – А отчего бы и нет? Месть мелкая и подлая, однако ж месть. Сплетен и ехидства будет на всю Ригу – у Голицыных бродячего музыканта обокрали. С них станется!

– Нет, мои людишки, может, и дураки, да верные, – подумав, возразил князь. – Да и не так долго они тут живут, чтобы к кому-то немцы ключик подобрали. Хотя, пожалуй… один-то немец в моей дворне есть…

Речь шла о враче – Христиане Антоновиче Шмидте. Это был один из тех столичных докторов-немцев, что, весь век проведя в России, по-русски и дюжины слов не нахватались. К счастью, по-французски он говорил сносно. Кто-то рекомендовал его княгине как знатока детских болезней, когда младшие мальчики были совсем крошки. Он был принят на службу, стал домочадцем, поселился в Зубриловке – и считался своим человеком в доме. Однако ж немец. Как знать, не сыскалась ли в Риге у него родня. Старику за семьдесят – одному Богу ведомо, откуда он взялся в столице и где странствовал в молодости.

– А в замке ли он? – спросил Маликульмульк. – В гостиных я его не видел, кажись…

– Да ему там и нечего делать. Ступай-ка, братец, загляни к нему в комнату. И сейчас возвращайся.

Маликульмульк поклонился и отправился исполнять приказание. Право, чем дольше слоняться по замковым коридорам – тем больше надежды, что первый гнев княгини пройдет и уже можно будет явиться к ней на глаза. Он знал эту породу женщин – смолоду бойких, а к середине жизни и под старость заматеревших, грозных и опасных. Он боялся таких женщин – боялся иногда до пота, крупными каплями выскакивавшего на лбу, до самых стыдных проявлений человеческой натуры боялся.

Он шел, а слуги, тащившие тарелки и блюда, боязливо уступали ему дорогу. Собьет этакий медведище с ног – и не заметит. Чем дальше от гостиных – тем ему делалось легче. Даже пришло в голову, что неплохо бы спрятаться в канцелярии. Там сейчас холодно, да тихо. Выкурить трубку и хорошенько подумать о случившемся.

В каждой беде есть виновник. Пока не сыщут настоящего – всякий на сию роль годится. Кто ходил приглашать итальянцев? Кто ввел их в дом? Кто должен был присматривать за ними? То-то… На него выльют первый ушат грязи. А потом, когда все утрясется, приласкают: приходи, Иван Андреич, книжку вслух почитать, мы без тебя соскучились!

Сладко быть Косолапым Жанно, у которого брань на вороту не виснет. Только не ждите от Косолапого, чтобы он написал обещанную пиеску. Его дело – сидеть за столом и есть за троих, потом – курить трубочку, забывая стряхнуть с себя клочки табака, потом – прочитать Лафонтенову басенку о причудливых зверях. И все довольны, и сам он – сыт и доволен, более ни в чем не нуждаясь…

Сладко спать в берлоге. И смотреть во сне картинки, на которых – юный господин Крылов во всем блеске скандальной славы, овеянный радужными надеждами, возомнивший себя философом, издателем, драматургом, поэтом, музыкантом, только что не певицей Лизонькой Сандуновой. Все миновало – и даже мечты о Большой Игре, обуревавшие этой осенью, малость попритихли. Даже философом сам себя Маликульмульк уже не считает – философу место в старой башне, а он как раз из башни сбежал.

Но сейчас придется пробудить в себе философа. Ибо потребна тонкость разума, тонкость и стремительность.

Какой сукин сын утащил адскую скрипку итальянского некроманта?

Маликульмульк опомнился перед самой докторской дверью. Постучал – ответа не было. Герр Шмидт или отсутствовал, или лег спать, да и пора бы – полночь близится!

А может, затаился? Прячет под тюфяк скрипку работы Гварнери дель Джезу? Нет – стоя на шатком табурете, укладывает ее на высокий шкаф. Хоть бы догадался завернуть в полотенце, что ли!

Тут пробудившийся философ задал себе вопрос: отчего похититель вынул скрипку из футляра? Не поленился, не пожалел времени, размотал три покрывала, хотя быстрее и безопаснее всего было бы унести вместе с футляром. Что значит сия причуда?

Он еще постучал в дверь. Никто не отозвался. Подозрения возникли самые неприятные – герр Шмидт должен быть готов примчаться на призыв княгини в любое время, да не в ночном колпаке, а в напудренном паричке.

И Маликульмульк пошел обратно в столовую – докладывать князю, что доктор куда-то подевался.

В гостиной князя уже не было – туда вот-вот должны были явиться гости, приглашенные к ужину. Маликульмульк догадался и поспешил к комнатам итальянцев. Там он и нашел князя вместе с его личным секретарем Денисовым.

Голицын говорил по-немецки, этот язык он знал превосходно, а певцы слушали понурясь. Маликульмульк прибыл к концу речи, но смысл ее уловил сразу: Голицын готов был отпустить итальянцев восвояси, уплатив им за выступление, но с одним условием – их вещи должны быть обысканы. Когда будет твердая уверенность, что никто из них не прячет драгоценную скрипку в своем имуществе, – тогда прибудут экипажи, и господа артисты поедут в свою гостиницу.

Князь при необходимости бывал неумолим. Маликульмульку не выпало воевать вместе с ним против турок, но он видывал князя за шахматной доской. Да и в стычках с магистратом князь показал себя серьезным противником. У итальянцев не было иного выхода – они показали свои шубы, а певицы открыли баул, один на двоих. Скрипки там, понятное дело, не нашлось. Тогда Голицын велел Денисову расплатиться с артистами, прибавив сколько полагается за беспокойство, повернулся и ушел. Этот обыск был устроен скорее ради очистки совести – теперь Голицыну было неловко, но он уже хотя бы знал, что похититель – либо кто-то из дворни, либо кто-то из гостей, и неизвестно, что хуже.

Маликульмульк остался – он пригласил сюда итальянцев, он считал своим долгом извиниться перед ними и проводить их хотя бы до дверей.

Жалко было глядеть, как Никколо складывает покрывальца своей скрипки, как запирает их в футляре. Старый Манчини подошел к нему, обнял, поцеловал и, повернувшись к Маликульмульку, сказал по-немецки:

– Это мой младший сынок, он родился таким слабеньким… Жена еле выходила его… Пресвятая Дева, что же я скажу моей бедной жене?

– Завтра же к вам пришлют хорошего доктора, – ответил Маликульмульк. – И пропажа скрипки – дело рук человеческих. Она найдется, уверяю вас.

– Нет, она уже никогда не найдется. Ее унесли духи, которые на посылках у маркиза ди Негри. Она полна жизни, а мой бедный сынок отдал ей душу… Прощайте, синьор.

– Прощайте, – сказал по-итальянски Никколо и посмотрел в глаза Маликульмульку огромными несчастными глазами – черными, как полагается итальянцу. Он и на вид был совсем хвор – еле держался на ногах.

– Мы обойдемся без провожатых, – буркнул Риенци. – Мы сами отлично усадим наших дам в экипаж, если он уже подан. Будь проклят этот замок – он погубил мальчика.

– Поезжайте сперва вы вчетвером и присылайте за нами экипаж, – по-итальянски сказал певцу Манчини. – Никколо должен выпить лекарство и немного посидеть, я хочу убедиться, что оно подействовало. Потом я привезу его.

– Тебе не следовало соглашаться на это выступление, Джузеппе, – по-итальянски же ответил Сильвани. – Никколо играл прекрасно, лучше он уже не сыграет никогда. Скрипка поняла, что больше ей здесь делать нечего, она взяла все и может возвращаться к своему сумасшедшему хозяину. Если какой-нибудь висельник восстанет теперь из могилы и будет убивать врагов маркиза – это твоя вина, Джузеппе!

Маликульмульк хотел по-итальянски же возразить, но не нашел нужных слов.

Певцы с нарочитой галантностью пропустили в дверь дам. Дораличе шла, как гренадер, задрав нос и показывая максимальную степень презрения к Рижскому замку и его обитателям. Аннунциата держалась поблизости от Никколо. Уже в коридоре она обернулась и посмотрела на Маликульмулька – он стоял в дверях и глядел вслед артистам.

Взгляд был испуганный и тревожный.

* * *

Маликульмульк остался ночевать в замке и утром был зван к завтраку.

Княгиня уже несколько остыла, но горничная Глашка, питавшая к философу некоторую склонность (совершенно невинную!) сказала тихонько, что ночью, после отъезда гостей, шуму было много. Все гостиные и прилегающие к ним помещения на всякий случай обыскали.

– Я готова биться об заклад, что это работа магистратских немцев! – сказала Варвара Васильевна. – Не удивлюсь, если сегодня же в гнусной газетенке появится известие о краже.

Она имела в виду «Rigasche Anzeigen», которую не читала – как большинство дам, не хотела пачкать пальцы в типографской краске, однако приписывала этому изданию все слухи и сплетни, гулявшие по Лифляндии и Курляндии.

– Это опасная шутка, душенька, – возразил князь. – Если скрипка будет найдена и выяснится изобретатель этой проделки, судьба его будет печальна.

– А если не будет найдена? Иван Андреич, что ты там толковал про нечистую силу?

– Ваше сиятельство, итальянцы все как один полагают, будто человек, подаривший мальчику скрипку, связан с нечистым. Якобы скрипка должна была выпить из мальчика все силы и непостижимым путем вернуться к хозяину.

– Что ж его отец, видя, как угасает дитя, не отправил тотчас скрипку обратно к тому колдуну? – спросила возмущенная княгиня. – У Голицыных, слава Богу, довольно богатства, чтобы возместить стоимость проклятой скрипки, если она пропала бесследно! Но человек, убивающий собственное дитя ради денег… Такого человека следует проучить, и проучить жестоко! Степка! Приведи немедля Шмидта! Я пошлю его к итальянцам, пусть посмотрит мальчишку! А и ты, Иван Андреич, хорош! Тебе было велено заниматься итальянцами – где ты бродил?! Отчего не с ними был?!

Маликульмульк уставился в тарелку. Он понимал, что Варваре Васильевне опять нужно выкричаться. Но умом-то понимал, а судорога, прижимающая локти к бокам и вдавливающая голову в плечи, к уму отношения не имеет – ишь, все тело поджалось, до самых тайных уголков. Мужской крик так не действовал – этого Маликульмульк наслушался за карточными столами вдосталь. А женский внушал дичайший страх, терпеть этот страх не было мочи – он вдруг вскочил и, опрокинув стул, выбежал из столовой.

Свою вину он видел ясно – должен был, должен был! Сопровождать дивное дитя с его скрипкой чуть ли не в нужник! Следить за каждым шагом! Двери перед дитятей распахивать!

А когда скрипочку оставили ненадолго в комнате – сесть у дверей на табуретку и никого не пущать! Кстати, где же болтался казачок Гришка? Это ведь ему следовало быть при итальянцах неотлучно.

Вина и негодование перемешались в голове – от сознания, что совесть все же нечиста, Маликульмульк взялся преувеличивать все, до чего дотянулась возмущенная память, и таким образом делать из себя почти что невинную жертву княгининой злобы. К счастью, хватило его ненадолго.

Он забрался в башню, в свою разоренную и потому не запертую комнату. Там он почувствовал себя в безопасности, забрался в амбразуру и кое-как умостился на узком подоконнике. Немилосердно дуло, но он раскурил трубочку и почувствовал себя гораздо лучше. Дует – и ладно, главное, что княгиня не полезет сюда по шаткой и узкой лестнице.

Но в конце концов полегчало, да и сквозняк выжил его из убежища, Маликульмульк побрел вниз. Там, в сводчатых сенях, его и отыскал взволнованный Степан.

– Иван Андреич, вы вчера лекаря нашего не встречали? Все с ног сбились, их сиятельство кричать изволят…

– Нет, – подумав, отвечал Маликульмульк. – Я даже в комнату к нему стучался – не было… А нынче – стучать пробовали?

– Стучали, так комната заперта. И никто ничего не слыхал.

Маликульмульк подошел к окну, глядевшему в Северный двор, уперся ладонями в подоконник и нахмурился; странным образом сдвинутые брови помогали размышлять. Князь посылал его поискать Христиана Антоновича сразу, как только стало ясно, что скрипка пропала. В гостиных доктора не было, в комнате не было, не на поварню же он пошел! Хотя и сие возможно: понимая, что к позднему роскошному ужину его не пригласят, Шмидт мог потихоньку поужинать на поварне, чтобы не лечь спать голодным. Сам Маликульмульк частенько туда заходил.

Он отправился на поварню – все ж таки лучше ходить и что-то узнавать, чем сидеть без дела. И оказалось, что старичка доктора там ни вечером, ни утром не видели. Это уже становилось любопытно – ради какой же прелестницы Христиан Антонович не ночевал в замке? Сие – комическая сторона вопроса. А серьезная – когда и для чего он ускользнул из замка?

Чтобы аппетиту, разыгравшемуся от волнений, зря не пропадать, Маликульмульк немного ослабил поводья своей прожорливой ипостаси, Косолапому Жанно, которого уже дня три пытался удерживать в каких-то границах. А то бы и в парадный фрак было не влезть, не говоря уж о панталонах.

– Слава те Господи! – сказал Косолапый. – А что, Трофимушка, не осталось ли каши?

Поскольку пост окончился, кашу опять варили скоромную, заправляли шкварками и салом. Трофим велел вывалить два половника в большую миску, и Косолапый Жанно приник к этой миске с вожделением.

Он уж собирался просить добавки, но на поварню прибыл гонец от княгини. Варвара Васильевна сообразила наконец, где искать пропажу. Делать нечего – Маликульмульк отправился к ней в кабинет в надежде, что она уже малость поостыла. Не тут-то было – ее сиятельство, уже без крика, но с сердитой физиономией, желали знать, чем это занимался во время приема Косолапый Жанно, раз не удосужился присмотреть за музыкантами. И вспомнили заодно, что Шмидт так и не нашелся.

– Ваше сиятельство, на поварне его со вчерашнего дня не видали. Он и ужинать не приходил, – сообщил Маликульмульк. – Боюсь – не попал ли герр Шмидт в беду.

– Какая еще беда? Я другого боюсь – не выследил ли он для кого-то скрипку. Недаром он так радовался, узнав, что мы в Ригу на жительство перебираемся! Помяни мое слово – у него есть знакомства в магистрате. И он-то доподлинно знал, где будут помещены проклятые итальянцы! И все ходы-выходы в том крыле замка знал!

Маликульмульк хотел было возразить – старичок не в тех годах, чтобы изучать средневековые закоулки, ему бы посидеть у себя в комнатке, в тепле и покое. Но не стал – возражений княгиня обычно не любила.

Тут в кабинет заглянул Гришка.

– Чего тебе? – сердито спросила Варвара Васильевна.

– Ваше сиятельство, лекарь сыскался!

– Где ж он? Вели идти ко мне!

– Он в наемном экипаже прибыл, сам хворый! Прикажете привести?

– Пусть хоть на носилках принесут!

Христиана Антоновича доставили в кабинет, поддерживая с двух сторон, – он повредил ногу.

– Доброе утро, ваше сиятельство, – жалобно сказал он по-французски.

– Где ж ты, мой друг, пропадать изволишь? – нелюбезно спросила княгиня.

– Меня обокрали, едва не убили…

История вышла такая: зная, что во время приема всем будет не до него, Христиан Антонович самовольно, никому не доложившись, решил навестить свою старенькую вдовую кузину, жившую тут же, в крепости, на покое при дочке и внучках. Он для такого случая купил гостинцы и принарядился – в новую меховую шапку и в замечательную шубу, которую князь Голицын и двух зим не проносил – для рижской погоды она показалась ему тяжеловата, и он велел купить новую, а эта оказалась в самый раз зябнущему от старости Шмидту, и сама княгиня ему сие сокровище вручила – о домочадцах она, как всякая русская барыня, привыкла заботиться едва ли не по-матерински. Эту долгополую лисью шубу, крытую дорогим и приметным синим сукном, отделанную шнурами, он уже надевал несколько раз для прогулок и выступал в ней по замковой площади очень гордо.

Кузина жила в самом конце Господской улицы, неподалеку от почтамта. Человеку, чтобы не хворать, нужен променад – и Христиан Антонович отправился туда пешком, бережно неся узелок с гостинцами. Он рассудил так: поужинать у кузины с семейством, а затем неторопливо вернуться обратно в замок, также пешком. Все соответствовало плану – вот только, когда он уже вышел из дома кузины и прошел шагов с полсотни, на него напали злоумышленники, забили ему рот снегом, повалили, сдернули с головы шапку и вытряхнули старичка из шубы. Он остался лежать на снегу, а как попытался встать – понял, что с коленом неладно. Кое-как, ползком, он вернулся обратно к кузине. Отыскать извозчика с санями в этой части крепости и в такое время было невозможно, бежать в часть женщины побоялись – ну как в темноте и на них нападут? До утра доктор оставался у кузины, там же обнаружилось, что у него жар. Но он требовал доставить себя обратно в замок – и к обеду, завернувшись в одеяла, все-таки прибыл.

Выслушав эту печальную историю, Варвара Васильевна помрачнела. И шубы ей было жалко, и доктора. И зло брало – да что ж за город такой?!. Раз лишь собрались повеселиться – и тут же столько злоключений! Велев Христиану Антоновичу отправляться к себе в комнату и лечиться, она задержала Маликульмулька в кабинете.

– Ступай, Иван Андреич, к князю в кабинет, доложи, пусть вызовет обер-полицмейстера да взгреет его хорошенько! Чтобы тот хорошего сыщика прислал. И надо ж, чтобы обе эти беды – в один вечер!

Маликульмульк ничего не ответил. От слов княгини у него зародилась мысль – совпадение злоключений не случайно, что-то их объединяет. И что бы это могло быть – он придумал почти сразу. Да только выдумка нуждалась в проверке.

– Ваше сиятельство, а не может ли быть так, что эти две беды между собой связаны? – спросил Маликульмульк.

– Это как же?

– А так – некто, отняв шубу у Христиана Антоновича, нахлобучил шапку да проскочил мимо охраны. Солдаты, стоя на посту, видели, что доктор вышел, а теперь вон – вошел. Темно, метель – кто приглядываться станет? Шуба вышла – и шуба вошла. Таким образом в замке во время приема оказался совершенно посторонний человек, который давно уже положил глаз на скрипку Гварнери.

– А как он ушел из замка?

– При общем разъезде мог выскочить. И вынести скрипку под шубой. Ведь гостей не обыскивали – он мог присоединиться к компании тех же гарнизонных офицеров и проскочить мимо часовых вместе с ними, благо они в Цитадель, как мне кажется, вернулись пешком…

– Допросить часовых! – воскликнула княгиня. – Немедленно! Ступай, Иван Андреич, к князю! Коли ты прав и на след скрипки напал – сумею наградить!

– Напал-то напал, – пробормотал Маликульмульк, – да как заставить полицию искать того злоумышленника? Отопрутся – невозможно-де изловить того, кто мелькнул и пропал. И будут правы.

– Злоумышленник не дурак, постарается избавиться от шубы, – резонно заметила княгиня. – Пусть сыщика ко мне пришлют, я все приметы ее знаю! Найдется шуба – найдется и вор. Ступай скорее, медлитель! Фабий Кунктатор!

Но это уже не было руганью – в устах Варвары Васильевны это было тонкой шуткой. Женщина образованная, да еще вынужденная следить за образованием сыновей, всех поочередно, она просто не имела возможности забыть римскую историю и всех прославленных полководцев; но, как всякая светская дама, она запоминала не общий ход древних событий, а какие-то отдельные сведения, связанные с именами: Гай Юлий Цезарь и мартовские иды, Антоний и Клеопатра, Ганнибал и слоны, полководец Максим Фабий Кунктатор – и его потрясающая медлительность, как будто он надеялся, что армия Ганнибала как-то изничтожится сама собой…

Выслушав Маликульмулька, князь Голицын невольно рассмеялся.

– Так, выходит, главная виновница – моя шуба? И с нее весь спрос? Мысль диковинная – но княгиня права, такое возможно… Хорошо, ступай-ка, братец, подготовь письмо к коменданту – пусть пришлют в канцелярию вчерашних часовых.

С этими часовыми насилу управились – они были смертельно перепуганы приказанием явиться к самому генерал-губернатору. Было их четверо – двое стояли у Северных ворот, двое – у Южных в особых полосатых будках, предохранявших от снега и дождя. Солдат, которые обыкновенно несли караул у замка, старались занимать только этой службой – они должны были знать всех, кто проходит или проезжает в ворота, в лицо.

В канцелярии было пусто – ради Святок князь пожалел канцеляристов и велел отдыхать до Васильева дня. Все равно – вряд ли из столицы придут в эти дни какие-то важные депеши и циркуляры, двор и государь веселятся, всем не до дел. А если магистрат изобретет очередную пакость – так пусть ждет с этой пакостью, пока князь Голицын догуляет Святки.

Гарнизонные солдаты побаивались князя не потому, что имели на то основания: он, взяв под свое начало край, в коем девяносто лет не было войн, да и не предвиделось, пока не был строг с гарнизоном. Их смущал и пугал левый прищуренный глаз, придававший княжескому лицу, довольно благообразному, какое-то изощренное ехидство. Голицын выдумал этот прищур потому, что левый глаз немилосердно косил, и полагал, что так оно будет лучше. Судя по тому, что одна из первых придворных красавиц влюбилась в него и настояла на браке, выдумка оказалась удачной, да и брак – прочным.

Часовые эти были – молодцы, один к одному, из недавно расформированной гренадерской роты. Их уже обмундировали на новый лад – в белые штаны и камзолы, без петлиц на рукавах зеленых мундиров и обшивки на шляпах, зато с оранжевыми обшлагами, как полагалось издавна в Булгаковском полку, который ныне назывался просто Рижским гарнизонным. А вот шинели были павловские, добротные, и зимние цигейковые жилеты под мундир – тоже павловские.

– Немца-доктора все помнят? – спросил князь. – Того, что в шубе, крытой синим сукном, ходит?

– Никак нет, ваше сиятельство! – бодро ответил тот из солдат, что посмелее. – И знать не знаем!

– Шмидт редко выходит, и может статься, что именно эти молодцы его ни разу не встречали, – догадался Маликульмульк.

– Так, значит, они его и не впустили бы в замок, – сказал князь. – Но я этих ребятушек знаю – толку от них не сразу добьешься. Сам служил – изведал, каково с солдатом беседу вести. Так что спросим еще раз, попроще. В замке живет немец-старичок, моего роста. Иногда выходит на прогулку. Припомни-ка, братец, иные приметы, кроме шубы. Трость он носит?

– Как же без трости! Носит, конечно, – подтвердил Маликульмульк. – Седенький, волос не пудрит…

И задумался – хоть тресни, не мог описать словами личность Шмидта. Стоило столько лет литературе посвятить!.. Вдруг его осенило. Несколько лет назад он считался неплохим рисовальщиком. Как-то получилось, что в странствиях своих он рисование забросил – дивно еще, что скрипку не проиграл. Тут же Маликульмульк отыскал карандаш и набросал давно знакомое лицо на четвертушке бумаги.

– Ах, этот? Этого знаем, – подтвердили солдаты. – Этот по площади гулять изволит.

– Слава те Господи! – с некоторой иронией заметил князь. – Как выпал снег, он стал выходить в богатой лисьей шубе. Шуба синим сукном крыта – вспомнили?

– Синим? – и тут осмелевшие часовые даже заспорили. Почему-то одному казалось, что шуба была зеленая, другому – что вовсе черная. Князь жестом удержал Маликульмулька от язвительных замечаний.

– Это и с посланными в разведку случается, – тихо произнес он. – Дело житейское.

– Ваше сиятельство, разрешите доложить, я этого господина вчера видел, как он из ворот выходил, – вспомнил наконец самый спокойный из часовых. – Точно – был в шубе. Уж стемнело, какого цвета шуба – Бог весть, а лицо я видел, ей-Богу.

– Вспоминай дальше, голубчик. Ушел он перед тем, как стали съезжаться гости. А когда вернулся? – спросил князь.

– А он и не возвращался, ваше сиятельство.

– Точно ли не возвращался?

– Христом Богом! – часовой перекрестился.

– Ну, вот и рухнула ваша с княгиней выдумка, – сказал князь Маликульмульку. – Досадно.

– Самому досадно, ваше сиятельство, – Маликульмульк громко вздохнул. – Ну что, отпустим их с Богом?

– Да, конечно, ступайте в казармы, – велел солдатам князь.

Маликульмульк вышел вслед за ними и проводил до лестницы. Тут какая-то вышняя сила задержала его – вместо того чтобы вернуться, он немного задержался и услышал речи солдат, спустившихся на один пролет и уверенных, что господин начальник канцелярии их подслушать не может.

– Что ж ты, Иванец, не сказал про того мазурика в шубе? – спросил кто-то из незримых часовых.

– Да ну его! Расскажешь – ввек потом не расхлебаешь. Отчего не задержал да отчего не доложил.

– Так шуба-то – доподлинно синяя была?

– Синяя, я чай. Молчи, Байков, мало ли господ в таких шубах ходят? Молчи, понял, дурак?

Маликульмульк не умел приказывать людям. Но тут, хошь не хошь, приходилось.

– А ну-ка стойте! – крикнул он не очень уверенно. – Воротитесь сейчас же!

Незримые солдаты вмиг замолчали. Но несколько раз скрипнула лестница – видать, они, как дети малые, пытались спуститься на цыпочках.