Не трогай кошку

Я нажала на все выключатели – в ризнице, алтаре, на ступенях к органу. Когда я опустила рубильник, вся восточная часть церкви озарилась светом. Я постояла, прислушиваясь, но не услышала возвращавшихся шагов. Подняв с пола бумаги, я быстро осмотрела ризницу. Никаких признаков беспорядка. Я положила листы на стол рядом с аккуратно прижатыми чернильницей книгами, напоминавшими приходские, и заметила, что эти листки представляют собой приходские счета – несомненно, они остались здесь до ближайшего собрания совета. Я подождала еще немного, прислушиваясь, но не было слышно ни звука.

Выключив все огни, кроме освещения алтаря, я пошла в темный западный конец церковного нефа и села. Огни мягко озаряли голубой ковер и темно-коричневые лилии, золоченые головы ангелов, поддерживающих подбалочники. Медленно, как пыль, на церковь оседала тишина.

В жизни бывает такое, что остается и должно оставаться тайным. Но я должна рассказать, что произошло тогда между мной и неизвестным в темной церкви Всех Святых. Кажется, у меня было смутное чувство, что моя попытка открыть здесь свое сознание вызовет какое-то действие, но сами святые, видимо, считали иначе. То, что я испытывала раньше и чего ожидала теперь, так и не пришло. Ничего, кроме тишины.

Я встала на ноги и пошла к ризнице включить свет, но вдруг дверь отворилась, и в церковь вошла таинственная фигура в длинных одеждах.

Викарий. Как я и думала, викарий – прозаическая фигура в сутане и с блестящими очками на носу. Тем не менее я чуть не упала в обморок от страха, прежде чем осознала, кто это, и робко подошла к нему.

– Милое дитя мое! Это вы! Я еще утром понял, что вы приедете. А сейчас шел в свой кабинет и, увидев свет, решил заглянуть, кто здесь. Я испугал вас?

– Да, я даже вздрогнула. Извините, что я снова вытащила вас сюда, мистер Брайанстон. Надеюсь, вы не возражаете, что я явилась вечером? Утром я вернусь, как и говорила вам, но я – я хотела оставить здесь урну на ночь. Я собиралась позвонить вам и предупредить, пока не уехала в Вустер. Вы не возражаете?

– Что вы, что вы! Приходите, когда вздумается, церковь никогда не заперта.

Он снял очки и стал рассеянно протирать их рукавом сутаны. Это был человек в преклонном возрасте, с зачесанными назад с высокого лба седыми вьющимися волосами, круглым лицом с гладкой по-детски кожей и длинной верхней губой. У него была нривычка смотреть поверх сползавших на кончик носа очков. Его дальнозоркие серые глаза увеличивались толстыми стеклами очков в золоченой оправе. Сколько я себя помню, он всегда жил в Эшли. Брайанстон был вдовец, и поговаривали, что жизнь его стала гораздо спокойнее с тех пор, как его амбициозная и заботливая жена отошла в лучший мир. Миссис Брайанстон рассматривала Эшли не более как ступеньку в продвижении по службе, она видела себя в городе, а мужа – настоятелем собора, и туда с непреклонной силой движителя земли и светил она толкала своего кроткого спутника, который не ждал от жизни ничего лучшего, чем то, что уже нашел в Эшли и других своих приходах – Уан-Эше и Хангманс-Энде. Но пятнадцать лет назад он похоронил супругу в церковном дворе и теперь, несомненно, пребывал в неизменном покое, счастливо перемещаясь из церкви в сад и обратно, от воскресенья к воскресенью ласковым голосом читая проповеди по подозрительно пожелтевшим страницам и снабжая весь приход рассадой из садов поместья, которыми заведовал. Они с моим отцом хорошо ладили и редко спорили о чем-либо более духовном, чем шахматы. Правда, я слышала, как папа говорил, что вера мистера Брайанстона – из камня, на котором может быть основана любая церковь. Как бы то ни было, викарий вполне устраивал Эшли, как и Эшли устраивал его. Теперь в церкви он говорил со мной о смерти моего отца не так, как мистер Эмерсон – с неуверенной деликатностью, а утешал, так сказать, профессионально. Однако викарий не отрабатывал утешение как ежедневную норму, он как будто в самом деле чувствовал заботу не только о моем отце, но и обо мне самой.

Для меня – как и для моего отца – посещение церкви всегда было частью деревенской жизни, о чем даже не приходилось задумываться, как пункт в воскресном распорядке дня, как традиционное шерри перед ланчем (на котором неизменно присутствовал викарий); церковные праздники всегда служили поводом поболтать о календаре: Михайлов день был временем для дыма костров и для пурпурных цветов, временем доставать теплое белье, Пасха – это лилии и весенняя уборка, а Благовещение – самое время для срезания роз. Но теперь, придя сюда с горем, я увидела не обыденный ежегодный ритуал. Я слушала викария и чувствовала себя лучше, зная, что он действительно верит в воскресение из мертвых.

– Вы сказали, что собираетесь на ночь в Вустер? – под конец спросил мистер Брайанстон.

– Да, но утром я снова буду здесь. Я приеду рано, так что никому не помешаю.

– Конечно не помешаете, дитя мое. Приезжайте, когда захотите. Несомненно, все здесь к вашим услугам. – Он выудил из кармана плоские часы и посмотрел на них. – Боже мой, вы опоздали на автобус! Это я вас задержал... Следующий будет только через полтора часа. Может быть, вы согласитесь зайти ко мне? Не знаю, что миссис Гендерсон оставила мне на ужин, но что-нибудь перекусим.

– Это очень любезно с вашей стороны, но спасибо, не стоит. Я все равно не собиралась на автобус, у меня на ферме мопед, я поеду на нем. Он в сарае.

– А! Что ж, тогда счастливого пути. На дорогах с каждым днем все больше машин, а уже темно. Боже мой, ведь скоро лето! Если увидите Роба, не передадите ли ему, что завтра я буду в саду, а не в теплице? Я должен закончить опрыскивание, пока не поздно.

– Конечно. Ну, спасибо вам за все. Я выйду через южную дверь. Если хотите снова выключить рубильник, не ждите меня. Тут достаточно хорошо видно.

– Рубильник? – Он удивленно осмотрелся, словно в поисках рубильника. – Что вы имеете в виду? Зачем мне его выключать?

– Я думала, это вы его выключили, когда я пришла. Это не вы были в церкви, когда я зашла сюда?

– Нет, конечно. Меня здесь не было с трех часов. А когда выключили рубильник?

– Кажется, около часа назад. Я вошла через южную дверь и зашла в ризницу включить освещение алтаря. Рубильник был выключен, и кто-то только что вышел. Я не заметила, кто это, и подумала – вы.

Викарий казался озадаченным.

– Нет. Думаю, это мог быть один из сторожей, но зачем ему выключать главный рубильник? Очень странно. Вы совершенно уверены, что рубильник был выключен?

– Совершенно. И уверена, что, если в ризнице были не вы, этот человек не хотел, чтобы его увидели. У меня такое чувство, что он выключил свет, услышав, как я вхожу в дверь, чтобы улизнуть неузнанным. Я подумала, это вы, что было бы естественно, и к тому же, кажется, на нем было что-то длинное вроде сутаны. Вы завели себе помощника?

– Увы, нет. Думаю, это мог быть кто-то из певчих, забыл что-нибудь вчера после службы и вернулся забрать... Но зачем ему надевать сутану и выключать свет? Сторожу было бы совершенно все равно, увидят его или нет.

– Насчет сутаны я могла ошибиться. Мне просто так показалось, ведь было темно. Возможно, это был сторож. И он что-то нес – в этом я уверена.

– И что же?

– Трудно сказать. Может быть, коробку, а может быть, книгу. По размерам вроде тех книг на столе.

– Непонятно, зачем они сторожу. Это не приходские книги Эшли. Я принес их только вчера после вечерни из Уан-Эша. Я обещал одному канадцу разыскать записи о его предках, но пока что не было времени просмотреть... И опять же: главный рубильник. Совершенно не понимаю зачем... Боже мой, это смахивает на что-то поистине таинственное, а?

Он так встревожился, что я постаралась поскорее его успокоить:

– Думаю, не стоит придавать этому значение. Я легко могла ошибиться.

– Будем надеяться, моя милая, будем надеяться. И все же... – Он решительно повернулся к ризнице. – Я лучше проверю, все ли на месте. Церковный сейф... Он мог у кого-то вызвать искушение. Но конечно, никто в Эшли...

– Когда я зажгла свет, то все осмотрела, – сказала я, глядя сзади ему через плечо. – Все казалось нетронутым, кроме нескольких листов бумаги, один-два упали на пол. Но из двери тянуло сквозняком. Я положила их на место, но вам, возможно, покажется, что они в беспорядке.

– Это неважно, неважно. – Он подошел к столу и осмотрел его. – Все на месте. И приходские книги тоже... Их было одиннадцать или двенадцать? Еще несколько из Хангманс-Энда. Я должен был их просмотреть. Но там нет решительно ничего интересного ни для кого. А все остальное не тронуто. Стенной шкаф... Да, все в порядке. А в этом ящике ничего, кроме карандашей и всего такого. А вот моя запасная сутана, висит у стены, так что та, которую вы видели... – В конце концов он неохотно взглянул на сейф. – Что ж, будем надеяться...

Но когда викарий остановился у большого грубого железного стенного шкафа, тревога в его глазах усилилась. Я увидела, как он пальцем ощупывает царапины у замка.

– Видите, эти как будто новые? Трудно сказать. Если ничего не случилось, то не присматриваешься и не замечаешь царапин, которые ключ оставляет каж дый день. Боюсь, нужно заглянуть внутрь. Он вытащил из кармана сутаны связку ключей.

– В сейфе у вас, наверное, блюдо для причастия?

– Да нет, там нет ничего такого, что захотелось бы украсть. Только наши собственные приходские книги. А само блюдо не представляет большой ценности; впрочем, ценность всегда понятие относительное. Когда цены резко подскочили, ваш отец убедил меня поместить старое блюдо в более надежное место, хотя я сомневался, что кто-нибудь еще догадается, как дорого церковное серебро. Вы знаете, что чаша и дискос – елизаветинских времен, работы Джона Пикенинга, а блюдо для пожертвований еще более редкое? Я полагаю, тысяча пятьсот тридцать четвертого года, с клеймом мастера в виде корзины. Те, что мы используем теперь, хотя и красивые, но так... Ах! – воскликнул он, когда дверца открылась. – Слава Богу!

Он произнес это так, словно в самом деле славил Господа. Я заглянула ему через плечо. Явно никто ни к чему не прикасался. Вдоль задней стены сплошь стояли книги, и несколько томов в байковой обертке стояло в переднем ряду.

– В точности, как я их оставил, – сказал викарий, пересчитывая. – Да, да, все здесь и все в порядке. Он вообще не лазил в сейф или решил, что с замком ему не справиться. Я предпочитаю думать – я думаю, – что этот человек приходил по совершенно невинному поводу. Да, я почти уверен! Мы живем в печальное время, когда люди беспочвенно подозрительны. – Он закрыл сейф, запер его и встал на ноги. – Однако это урок мне. Я не мог заставить себя запирать церковь, но, возможно, начну – да, наверное, следует запирать ризницу. И я запру ее прямо сейчас. Вот. Вам лучше выйти там... Боже мой, уже в самом деле темно! Вы найдете дорогу до фермы?

– Да, спасибо. И не беспокойтесь больше. Я уверена, это окажется кто-нибудь из сторожей или кто-то столь же безобидный. Можно зайти к вам завтра утром? Если вы будете в яблоневом саду, я все равно вас увижу по пути в коттедж. Я въеду туда завтра. И передам Робу, что вы просили.

– Спасибо, моя дорогая. Да благословит вас Господь. Спокойной ночи.

ЭШЛИ, 1835 ГОД

Где-то далеко церковный колокол пробил три четверти. Молодой человек взглянул на позолоченные часы в виде кареты на столике у кровати. Они спешили на пять минут.

Он заметался по комнате, как испуганный конь. Он пнул ногой одну из отцовских книг, которые вместе с упавшими бумагами валялись на полу, нагнулся и начал машинально собирать разбросанные вещи. На лежащей сверху книге золотом сверкнуло название «Джульетта». Он захлопнул ее и, выпрямившись, запихнул вместе с бумагами в ящик стола и задвинул его.

Конец... Старик умер. Его отец умер. Теперь он был Эшли, Николас Эшли, эсквайр, владелец поместья. Теперь, подумал он, со всем скоро будет покончено. Если все мы, каждый по-своему, найдем в себе мужество.

Но привычка заставила его поплотнее задернуть занавески на окнах, и без того закрытых ставнями, чтобы утаить малейший отблеск света свечи.

ГЛАВА 5

О господи, всю ночь бы так стояла

Да слушала.

У. Шекспир. Ромео и Джульетта. Акт III, сцена 3

Постройки, бывшие когда-то добротной домашней фермой, находились примерно в полутораста ярдах от церковного двора. Кратчайший путь туда из церкви лежал через крытый выход из церковного двора и потом по краю садов в поместье. В кромешной тьме я шла по тисовой аллее. Я чувствовала пустоту в руках. Черные тисы издавали аромат невыносимой печали, деревья пахли ладаном и мирром, поминками и трауром. Я не могла думать об этом. Не могла.

И только тис зажег свои огнипо тем, кто одинок...

Вот как надо думать о них. Мне предлагается покой, и пока я не ощущала утраты. Это по-прежнему был мой дом, и здесь по-прежнему было то, что я искала.

Я тихо спустилась по мягкой тропинке к воротам. Тени дома протянулись ко мне, утешая, обволакивая.

И в тот же самый момент, в тех же самых тенях, так же подарил мне свое утешение мой возлюбленный. Он был здесь. Он был здесь, в прохладной ночи, реальнее и ближе, чем когда-либо с тех пор, как я покинула Эшли. Явственно возникли все оттенки ощущения, сильного, как запах просеянного сквозь тисы ветерка. В нем было приветствие, радость и какая-то тревога. Я остановилась, чтобы разобраться в этом ощущении, и, не веря себе, обнаружила, что это чувство вины – или стыда...

Я только что дошла до крытого прохода. Темнота здесь, под крышей, казалась осязаемой. Я остановилась, нащупывая засов. Вина или стыд? У него? Во мне он, наверное, ощутил почти такую же путаную смесь – удивление, вопрос, уверенность, проясняющую все, что бы это ни было: в конце концов, я была с ним, и часть этой уверенности...

Ощупывая темноту, моя рука коснулась какой-то плотной ткани. На мгновение сердце упало, и я подумала, что это он, что я коснулась его рукава. Потом через свободные складки я нащупала деревянные ворота. На воротах висела какая-то одежда. Мой мозг определил это раньше, чем пальцы ощутили рубчатую шелковистую поверхность тяжелой ткани: сутана. Сутана, которую я видела на нем и которую он бросил здесь, выбегая из церковного двора... Вина и стыд. В самом деле, он мог чувствовать что-нибудь такое, если недавно был в ризнице, пытаясь открыть замки, которых не должен был трогать, унося что-то такое, что скрывал от чужих глаз.

– Что это? Это ты был в церкви? – резко спросила я.

Но ответа не последовало. Образы померкли. Он удалялся.

В то же мгновение я услышала совсем рядом шаги, спешащие по кладбищенской траве прочь от меня. Наверное, он все время стоял, не двигаясь, за стеной тисов.

– Любимый? Любимый!

Он не слушал. Шаги ускорялись. Я уловила легкий гул и дрожание проволоки, натянутой поперек пролома в стене между церковным двором и садами поместья. За проломом были заросли кустарника и дверь в старый, огороженный высокими стенами сад с оранжереями. И теперь за чернотой деревьев я увидела, как ночь постепенно начинает серебриться. Вставала луна. Через мгновение она поднимется над деревьями, и будет довольно светло.

Рядом со мной между тисами был просвет, я бросилась туда и побежала по траве через кладбище. Мертвых это не обидит: мы давно знаем друг друга. Я знала каждую могилу и имя на ней, как все книги на полке у нас в детской. Я добежала до пролома в стене как раз в тот момент, когда показалась луна и проволока заблестела в ее свете. Я положила руку на проволоку – металл еще гудел. Я пробралась через заросли кустарника – бузина и молодые ясени, одичавшая малина, силки из стелющегося по земле плюща, а где-то впереди пряная сладость любви нежного друга. Налетев на выросшую по колено крапиву, я выругалась про себя и нырнула вперед, на притоптанный мох, где была тропинка к огороженному саду. Ворота в стене были распахнуты, и на яблонях в глубине сада отсвечивала луна. Я остановилась у пологих скользких ступеней.

Через весь сад, с востока на запад, протянулись ряды яблонь, подпорки под их ветвями напоминали жесткие корявые руки. Луна, как галеон на попутном бризе, вынырнула из-за бука, осветив ряды цветущих деревьев, и их тени протянулись поперек прохода. Все было неподвижно, лишь ветерок шевелил ветви высоких деревьев за стеной, играя тенями на блестящих крышах теплиц.

Потом я увидела его – второй раз за эту ночь. Но по-прежнему это была не более чем высокая тень, тающая в других тенях. Он тоже остановился и стоял под прикрытием дальних ворот. За ним лежал парк с розами, а дальше лабиринт и яблоневый сад, где стоял мой коттедж, и луга за прудом, откуда дорога вела в деревню.

Я поколебалась. Он должен был знать, кто преследует его. Если он хотел встретить меня, то просто подождал бы. И вдруг я поняла – он ждал меня! Я слишком долго пробыла в церкви. Там, у ворот, он не мог ошибиться в моем отклике, и теперь, стоя, как и я, в лунном свете, наверное, увидел меня и понял, что я шла за ним.

Я была уверена, что он смотрит на меня. Послышался скрип открывающихся ворот в дальней стене, а потом все затихло. Я стояла, стараясь совладать с дыханием и открыть сознание, чтобы снова войти с ним в контакт. Но напрасно, я лишь ощутила путаную смесь радостного возбуждения, удивления и вины и снова задумалась, на этот раз без упрека, что же он делал в церкви. Так или иначе, но я была с ним, должна была быть. Я послала ему всю свою любовь, потребность в нем и ожидание. Ответ пришел яснее, чем шум ветра в ветвях:

– Нет еще. Верь мне. Еще рано.

Снова послышался скрип, и садовые ворота захлопнулись. Засов упал. Я осталась в саду одна.

Я поплелась назад и, дойдя до церковного двора, обычным путем направилась к ферме. Слева показались амбары и сараи, а справа на фоне лунного неба торчали трубы самой фермы. Она пустовала с тех пор, как были проданы прилегающие земли, не входящие в траст. Фермер, купивший землю, нашел ее неподходящей для возделывания; он также не удосужился отремонтировать дом, и в результате тот несколько лет пустовал. Его использовали под склад, а иногда в нем даже держали скот. Здесь устроили насест куры, а под крышей вили гнезда ласточки. Рядом, резко контрастируя с запустением, стояли два коттеджа, все еще принадлежавшие Эшли. Белые стены отражали лунный свет, в ярко освещенных окнах виднелись веселенькие занавески.

В ближайшем к ферме коттедже жили Гендерсоны. Мистер Гендерсон, которому было далеко за шестьдесят, работал церковным сторожем и могильщиком, обслуживая Эшли и Уан-Эш; его жена работала у викария и прислуживала в поместье, когда попросят. Она также убирала и шила для Роба Гренджера, жившего в другом коттедже. Когда я была девочкой, Гренджеры жили в большом доме на ферме, но через пару лет после смерти мистера Гренджера, когда ферму продали, Роб с матерью переехали в коттедж. Вскоре после этого умерла и миссис Гренджер, и теперь Роб жил один.

Когда я пересекла двор, дверь коттеджа открылась, и в освещенном проеме появилась фигура Роба.

– Это вы, мисс Бриони?

– А, Роб, привет! Рада снова тебя видеть. Да, это я. Как ты догадался? И что за официальность?

– Я догадался, что вы придете за мопедом. Я знал, что вы здесь. Видел, как выходили из церкви. Вы вышли после него, да? Я замерла.

– Ты был там? То есть ты видел его?

– Видел. Он вылетел из ризницы, как заяц, и шмыгнул за тисы. И чуть ли не час там стоял. – Ты что, следил за ним?

– Да, следил.

– И не спросил, что он там делает?

– Когда я увидел, кто это, мне не захотелось.

На несколько секунд повисла пауза. Когда она уже могла показаться странной, я спросила: – Ну, и кто же это был?

Он удивился:

– Значит, вы с ним не поговорили? Я был уверен, что он вас дожидается.

Вопреки моему желанию, что-то в моем голосе, вероятно, выдало меня, и Роб быстро проговорил:

– Вам нечего беспокоиться. Это был всего лишь ваш троюродный брат. То есть один из братьев. Я не мог точно определить кто – при таком свете, а вернее, без света. Но это точно был Эшли, тут я не ошибусь.

– Тогда зачем же ты следил за ним?

– Да сам не знаю. – Он вроде бы не обиделся на мой не совсем вежливый вопрос – Он так выбежал из ризницы... Сначала я его не узнал и осторожно, за кустами, подкрался к стене, откуда смог его рассмотреть. На минуту в церкви зажглись огни, и я увидел, что это кто-то из Эшли. Я догадался, что в церкви, наверное, вы. А потом верхний свет снова погас, но вы все не выходили.

– Да, – сказала я. – Мне... Мне хотелось темноты.

– Я так и подумал. И он, наверное, тоже. Он остался там дожидаться вас.

Я ничего не сказала. Разочарование было столь острым, что я боялась, как бы Роб его не заметил. Потупившись, я не знала, что сказать, и совсем забыла, зачем пришла.

– Не хотите зайти? – спросил Роб. – Что же стоять во дворе? Заходите.

Он отступил внутрь, дав мне пройти. Я вошла в кухню, где, очевидно, он собирался готовить ужин. На столе был один прибор, а рядом с плитой я заметила груду сосисок, несколько помидоров и пакет бобов, оттаивавших в тепле.

– Боюсь, я не вовремя, – сказала я.

Обойдя меня, Роб бросил в огонь пару поленьев, потом ногой пододвинул стул.

– Вовсе нет. Ваш мопед у меня здесь, а не в сарае. Я принес его сюда. И найдется жестянка бензина. Залить и наладить – минутное дело. Но смотрите сами, почему бы не посидеть немного? Ужин почти готов, добро пожаловать. На обоих хватит. Всего лишь сосиски, но, если вас устроит, – милости прошу.

Я определенно прервала его стряпню, и он хотел поесть, прежде чем подготовить для меня мопед, поэтому я согласилась.

– Хорошо. Давай я займусь ужином, а ты наладь мопед, ладно?

– Прекрасно. Хотите к сосискам жареной картошки?

– Да, пожалуйста.

Миссис Гендерсон оставила у двери передник. Надев его, я занялась стряпней. Взяв гриль, я положила на него помидоры и сосиски, а Роб, достав из стола и с полки посуду, ловко приготовил еще один прибор, нарезал хлеб и бросил на сковороду еще порцию картошки. Не было и речи о «фарфоре для мисс Бриони» – я всю жизнь была для Гренджеров своей. Рыба и чипсы прямо с газеты, желтые покупные кексы с зефирным кремом – в детстве у меня это называлось «полдник у миссис Гренджер». Я смотрела, как Роб кладет еще нож и вилку, греет вторую тарелку, а сама вновь ощущала темноту тисовой аллеи, утрату и разочарование, отступившие на какое-то время. Здесь, в ярком огне, в тиканье дешевого будильника и шипении картошки на сковороде, в запахе сосисок было еще одно приветствие, которым Эшли-корт встречал меня. Это был мой дом.

Роб поймал мой взгляд, но не подал виду, что понял, о чем я думаю. Это был высокий молодой человек, широкий в кости, с большими руками и ногами и обманчивой медлительностью сельского жителя. Он был очень смуглый, как цыган, с черными волосами и такими темными глазами, что трудно было выделить зрачок на радужной оболочке и еще труднее – угадать выражение этих глаз. Его речь текла неторопливо, но мягкий деревенский говор и привычка к паузам скрывали живой ум, достойный лучших условий для развития. Его мать – школьная учительница, нежная одинокая девушка, – купилась на внешность и кажущуюся простоту Мэтта Гренджера и вышла замуж за этого красивого, но неотесанного парня, который сначала не замечал ее, а потом очень грубо обращался с женой и ребенком. Я в детстве не понимала, почему маленький Робби, как его тогда звали, иногда пропускал школу, а порой приходил с синяками, словно после драки. Но когда Мэтт Гренджер как-то ночью по пьяной лавочке упал в водослив и утонул, Роб продолжил отцовскую работу по управлению фермой, не выказав никаких эмоций, кроме глубокого удовлетворения и облегчения. И миссис Гренджер казалась счастливее, как всегда тихая, хотя ни слова никому не говорила. Она умерла вскоре после того, как Робу, как он ни старался, все же пришлось признать крах фермы, которую его отец довел до полного упадка и запутал в долгах. Мой отец, продав землю, предложил Робу остаться, чтобы присматривать за поместьем и выполнять какие придется работы. И для всех оказалось сюрпризом, когда Роб, который по вполне понятным причинам никогда не был привязан к Эшли и где угодно мог найти место получше, принял предложение и остался.

Он подошел ко мне, глядя, как я поворачиваю сосиски над огнем.

– Уже можно взять?

– Да, почти готовы.

– Ваш отец... Мне очень жаль.

– Спасибо. Знаешь, я привезла его прах домой. Я затем и приехала. Чтобы отнести урну в церковь. Викарий говорил тебе?

– Нет.

– Утром я вернусь, чтобы... ну, чтобы высыпать его.

Роб снял с плиты кастрюльку с бобами и слил воду. Добавив маргарина, он, ничего не говоря, стал трясти бобы, чтобы они высохли.

– Роб...

– Ммм?

– Ты уверен, что не узнал его?

В конце концов, вернувшись тогда во двор, он мог почувствовать мое беспокойство. Роб не спросил, о чем это я. Не отрывая глаз от бобов, он задумчиво тряс кастрюлю.