Костер Монсегюра. История альбигойских крестовых походов

Убедившись в том, что обратить больную невозможно, епископ велел позвать пристава, и после краткой судебной процедуры престарелую даму прямо с кроватью отнесли на костер, поскольку передвигаться сама она не могла. «Как только с этим покончили, – пишет Г. Пелиссон, – епископ и священники снова отправились в трапезную, где с удовольствием принялись за еду, возблагодарив Господа и святого Доминика»[158].

Этот рассказ вполне мог бы сойти за клевету, сочиненную недругами инквизиции, однако доминиканцу Г. Пелиссону не было никакого резона его сочинять, хотя в нем все так странно, что напоминает бред сумасшедшего. Его никак нельзя объяснить жестокостью нравов эпохи, да и главный герой здесь все-таки епископ, а не разбойник. Фанатизм сам по себе тоже не объясняет подобное неистовство по отношению к старой беспомощной женщине. Могли бы дать ей спокойно умереть, а потом уже сжечь. Но что поражает больше всего, так это комедия, разыгранная Раймоном дю Фога перед приором и доминиканцами, ставшими вольными или невольными ее соучастниками, комедия, явно не вяжущаяся с епископским достоинством и ставящая его на одну доску с соглядатаями. Тем не менее рассказчик хвалит епископа за оперативность и нимало не лжет, повествуя о том, как церковники «радостно» отправились в трапезную поглощать ужин, прерванный по воле провидения. Духовенство повело себя как воинствующее братство, этакий легальный Ку-Клукс-Клан, затравленный, преследуемый, но стремящийся к господству любыми средствами. В ту эпоху доминиканская партия очень напоминала подобное братство, и не случайно именно доминиканцам, а не любому другому ордену было доверено дело инквизиции. И все протесты и жалобы графа и консулов не случайно в первую очередь визировали доминиканцы.

Казнь тещи Пейтави Борсье вызвала в Тулузе скорее ужас, чем негодование. За ней последовала проповедь приора монастыря доминиканцев Понса де Сен-Жиля, который говорил о костре, где дотлевали останки несчастной старушки, как о пламени, посланном некогда пророком Илией, чтобы смутить жрецов Ваала[159], и торжественно обличал еретиков и их приверженцев, а затем призвал всех католиков «прогнать страх и признать истину». В течение семи последующих дней толпы «католиков» действительно приходили признавать истину, покаяться в грехах или обелить себя доносом. «Среди них были те, что отрекались от ереси, и те, что признавали свое падение и возвращались в лоно Церкви, и те, что доносили на еретиков и обещали поступать так и впредь»[160]. Затем, благодаря Господа за удачные облавы на еретиков, рассказчик, явно далекий от оптимизма, добавляет: «И начав однажды, они уже не остановятся до скончания веков»[161].

Тем временем участившиеся эксгумации и посмертное осуждение еретиков порождали в городе волнения. Консулы и графские чиновники пользовались своей властью, чтобы устраивать побеги приговоренных к пожизненному заключению или к сожжению. Чтобы положить конец почти открытому противостоянию светских властей, инквизиторы решили вызвать в суд как еретиков многих городских нотаблей. Среди них были известные катары и даже лица духовного звания, заподозренные в сочувствии еретикам, причем трое из них – Бернар Сегье, Моран и Раймон Роже – являлись консулами. Они отказались явиться в суд и потребовали от Гильома Арно приостановить все процессы или покинуть город. Инквизитор пропустил их требования мимо ушей, и тогда они явились в доминиканский монастырь с вооруженным отрядом, выгнали Гильома Арно и приказали ему покинуть территорию графства.

Гильом отправился в Каркассон, во владения французского короля, и там огласил сентенцию об отлучении консулов (5 ноября 1235 года).

Доминиканцы, чтобы не выглядеть спасовавшими перед оппозицией, решили отдать обвиняемых под суд, невзирая на решительную защиту консулов и на их угрозы казнить любого, кто осмелится это сделать. Для исполнения рискованной миссии приор выбрал четырех монахов, которые приняли выбор как мученический жребий. Среди них находился и Г. Пелиссон. Их противники, не обладавшие жестокостью воинствующих монахов, в жизни своей ничего подобного не представляли и не ожидали, однако в доме старика Морана побили церковников и оттаскали их за волосы[162].

На другой день консулы явились к монастырю доминиканцев в сопровождении оруженосцев и толпы горожан. Они потребовали, чтобы монахи убирались из города, и в ответ на отказ подчиниться приказали их похватать и выбросить на улицу. Монахи ушли из города, распевая Символ веры, Те Deum и Salve Regina. Они вынуждены были тут же рассредоточиться, потому что консулы запретили горожанам помогать им пропитанием. Приор отправился к Григорию IX в Рим с отчетом о покушении на доминиканцев, имевшем место явно с согласия и даже по приказу графа Тулузского. Епископа Раймона дю Фога тоже изгнали из Тулузы.

Несомненно, Раймон VII не мог рассчитывать на то, что папа одобрит все эти мятежные действия, но доминиканцы в Тулузе были повинны в столь страшных злоупотреблениях, что он все-таки надеялся оправдаться перед папой. Непрерывно доказывая свою верность Церкви, он настойчиво упрашивал папу не навязывать ему присутствие доминиканцев или, по крайней мере, не доверять им дело инквизиции.

Узнав о том, что произошло в Тулузе, папа адресовал Раймону VII одно из своих самых суровых посланий, в котором заявил, что это с согласия графа консулы запретили горожанам что-либо давать или продавать епископу и его людям, ворвались в епископский дом, ранили каноников и писарей, а епископу не позволили проповедовать. Сам же граф не уплатил жалование профессорам нового Университета, что привело к прекращению занятий. К тому же он вместе с консулами приказал, чтобы никто не являлся на суд к инквизиторам, а явившегося ждет телесное наказание и конфискация имущества. Перечислив все эти и множество других проступков, гораздо более серьезных, чем те, которые вменяли в вину Раймону VI, папа пригрозил графу новым отлучением, если тот будет упорствовать в своей враждебности к Церкви.

Раймон старался жить в мире с Церковью, и не раз доказывал это, лично арестовывая Пагана Бесседского или участвуя в процессе над братьями Ниорами. Он вел себя как государственный человек, который хочет хотя бы минимально выполнять требования своих подданных, однако не поддерживал ересь, боясь одновременно и войны с Францией, и отлучения от Церкви, и силился избежать беспорядков и волнений в стране. Ему явно удалось частично убедить короля и папу, поскольку король через регентшу сообщил папе жалобы графа на инквизиторов, и 3 февраля 1236 года папа написал архиепископу Вены, легату провинций, и выдал ему инструкции урезать полномочия инквизиторов, чтобы они вновь приступили к обязанностям, «сообразуясь с волей графа Тулузского». Однако, хотя папа и рекомендовал им действовать мягче, не похоже было, чтобы они обратили внимание на его рекомендации, а их полномочия хоть чуть сократились.

С возвращением инквизиторов в Тулузу процессы возобновились с новой силой. На многих донес совершенный Раймон Гро, сам решивший обратиться в католичество. Его разоблачения вызвали множество посмертных процессов: знатных и богатых усопших выкапывали из земли и сжигали. Сентябрь 1237 года ознаменовался настоящим налетом на кладбища. Около двадцати могил самых именитых горожан были нарушены, а кости или разложившиеся трупы их обитателей протащили по городу под вопли глашатаев, выкликавших их имена и кричавших: «Кто поступал, как они, как они и кончит».

Что касается живых, Г. Пелиссон называет список около десяти сожженных, хотя приговорить к смерти было проще, чем привести приговор в исполнение. Многие приговоренные принадлежали к очень знатным или консульским фамилиям, и инквизиторы не могли их схватить из-за того, что консулы и пристав отказывались их арестовывать, чем навлекали на собственные головы отлучение от Церкви. При поддержке властей тулузские еретики уходили из города и прятались либо в тайных укрытиях, не известных инквизиторам, либо в замке Монсегюр, который был практически неприступен и стал признанным центром сопротивления катаров.

Как в Тулузе, так и в других землях, подвластных королю Франции, инквизиция наталкивалась либо на глухое, либо на яростное сопротивление, и добивалась успехов только за счет внушаемого ею страха. В начале своей деятельности, в 1233 году, инквизиция насчитывала двоих мучеников: прибывшие для расследования в Корд инквизиторы были убиты во время мятежа. Никогда они не передвигались без вооруженного эскорта, однако в Альби инквизитора Арно Катала, решившего собственноручно выкопать покойницу-еретичку (пристав это сделать отказался), толпа выволокла с кладбища и забила насмерть.

В Нарбонне, снискавшей себе репутацию католического города и тем самым избежавшей горестей крестового похода, появление инквизиторов тоже вызвало беспорядки. Пригород был больше центра подвержен еретическим настроениям и уж во всяком случае враждебен к доминиканцам и архиепископу. Здесь мятеж сразу приобрел политический характер, консулы предместий обвинили архиепископа и инквизиторов в желании урезать их привилегии. Нарбонна, подобно итальянским городам, разделилась на два клана: городской клан принял сторону архиепископа и инквизитора брата Ферье, а клан предместий требовал их отзыва. Как и везде, доминиканцы в Нарбонне были крайне непопулярны и страдали от междоусобиц в первую голову. В 1234 году восставшие горожане ворвались в их монастырь, разорили его и разграбили. Разгневанные консулы обратились за помощью к графу Тулузскому, и он сам приехал восстанавливать мир (хотя Нарбонна и принадлежала французской короне), посадил в предместье своего баиля и вызвал туда Оливье Термесского и Гиро де Ниора, могущественных аристократов-еретиков, заведомых врагов архиепископа.

Благодаря вмешательству королевской власти в лице сенешаля Ж. де Фрискампа, дело кончилось победой городского клана. Чтобы защитить себя от постоянной враждебности населения предместий, консулы долго упрашивали брата Ферье вернуться в Нарбонну к своим инквизиторским обязанностям.

Действуя, как выразился граф, «скорее, чем запутать, нежели чтобы установить истину», инквизиторы за пять лет создали в Лангедоке атмосферу такого террора, что многие жители сами приходили с повинной, не имея за собой никакой вины, кроме простой симпатии к еретикам. Например, П. Селиа наложил в 1241 году в Монтобане на неделе перед Вознесением 243 канонических покаяния, 110 покаяний разной степени тяжести на следующей неделе в Муассаке, еще 220 в Гурдоне и 80 в Монкюке, хотя не все инквизиторские турне были столь плодотворны. Многие протоколы и отчеты по процессам до нас не дошли. Цифры в существующих документах отражают лишь небольшую часть фактов, но нужно заметить, что инквизиторы не пользовались приговорами без суда, как в Минерве и Лавауре во время крестового похода, а, наоборот, старались регистрировать процессы по всей форме. Это тем более интересно, что целью допросов было получить списки имен, и записи процессов служили вещественными доказательствами против многих подозреваемых. Эти списки тщательно охранялись и были источником волнений огромной части населения, ибо никто не мог быть уверен, что на него не донесли хотя бы раз. Достаточно было двадцать лет назад поздороваться на улице с кем-нибудь из совершенных или поужинать за одним столом с еретиками. Иногда хватало и ложного доноса, который невозможно было отвести, поскольку кто может доказать, что где-то когда-то ты не попался навстречу доносчику об руку с совершенным?

Одной из главных причин ужаса перед инквизиторами было их всеведение. В то время как епископы ничего не могли поделать с явно превосходящими силами противников, объявляющих себя католиками и утверждавших, что ни с кем, кроме католиков, не знаются, инквизиторы, как по волшебству, заставили тысячи и тысячи людей самих доносить на еретиков и докладывать, когда они в прошлом или нынче с ними встречались. И если некоторые епископы смотрели на ересь сквозь пальцы, то тех, кто командовал диоцезами в Лангедоке, никак нельзя было упрекнуть в нерадивости. У них хватало подчиненных, которым можно было доверить инквизиторские функции. Епископальное правосудие сурово обходилось с еретиками. Но правосудие инквизиции уже не являлось правосудием как таковым, это в нем и пугало.

Правосудие инквизиторов деморализовывало и обессиливало, создавая в стране обстановку постоянной тревоги. Если совершенные и наиболее стойкие из верующих катаров знали, ради чего они идут на риск и подвергают себя опасностям, то основная масса населения, будь то даже еретики, хотела жить, и постоянная угроза преследований доводила людей до отчаяния, почти до безумия. Народ способен биться за свободу, но человек, без конца вынужденный спрашивать себя, уже донес на него или еще нет сосед напротив, и не лучше ли будет самому пойти и донести, чем ждать вызова в инквизицию, изначально беззащитен. Чтобы бороться, он должен знать, что сосед напротив и все жители квартала его поддержат. В народе случались мятежи, но мятеж не может длиться вечно и, не добившись победы, вызывает террор хуже прежнего. Властью консулов и графа доминиканцев удалось выставить из Тулузы, но, под нажимом папы и короля, они вернулись и обрели прежнее могущество. Умерить пыл инквизиторов папа был не в состоянии, да и не особенно к этому стремился. Доминиканская инквизиция не могла отказаться от своей первоначальной функции, и в течение долгих столетий папство отстаивало и защищало доминиканцев от нападок населения и светских властей.

2. Процедура инквизиции

Прежде чем разобраться, что представляла собой реакция катарской Церкви на новую опасность, надо постараться понять, в чем, собственно, состояла сама процедура инквизиции, каковы были ее реальные полномочия и как она отзывалась на жизни страны.

По замыслу Григория IX, методическое истребление ереси, порученное специальной организации, представляло собой обновление доселе применявшихся традиционных форм репрессий. Еретики, уже более века боровшиеся с церковным правосудием, прекрасно наловчились обводить противников вокруг пальца. Новые методы, рекомендованные и поощряемые папой, выходили за рамки закона или того, что считалось законным. Кодекс Юстиниана, принятый в те времена в уголовном судопроизводстве, предусматривал серию мер, гарантировавших права обвиняемого. В основе всех судебных преследований лежало либо выступление обвинителя, обязанного предоставить доказательства состава преступления, либо заявление в адрес судьи, подтвержденное свидетельскими показаниями, либо общеизвестность и очевидность совершенного преступления. Только в последнем случае судья мог действовать, не опираясь на обвинение или заявления частных лиц, и то нужно было, чтобы очевидность преступления подтверждалась достаточным количеством свидетельств.

В том же, что касалось ереси, случаи заявлений с достаточными для обвинения основаниями были редки. После заключения Парижского договора такими же редкими стали случаи общеизвестности преступлений. Мы убедились в этом в ходе процесса над владетелями Ниора, когда свидетельств, подтверждавших их принадлежность католической вере, было предостаточно, хотя они являлись заведомыми еретиками. Таким образом, если уж могущественные сеньоры, открыто исповедовавшие ересь и с оружием ее защищавшие, сходили у клира за католиков, то простым верующим и тем более легко удавалось скрывать свои истинные чувства. Люди спокойно исповедовали свою религию, стараясь не афишировать это перед теми, кто был в контакте с клиром. В стране, которая прошла двадцать лет войны и насилия, эта всеобщая скрытность была очень развита. А скрытность, обусловленная не лицемерием, а закономерной защитной реакцией, может простираться далеко, так, в Тулузе донат капитула Сен-Сернен А. Пейре, исповедовавший ересь, был, однако, похоронен в католическом монастыре.

В конечном итоге выходило, что еретиками считали только всем известных совершенных, продолжавших свое служение, но их-то и было трудно поймать. Процессы 1229-1233 годов говорят о нескольких разрозненных и, скорее всего, случайных арестах. Чтобы добиться успеха, надо было менять процедуру судопроизводства.

А сделать это можно было, только обойдя закон, который требовал, чтобы подозреваемый, прежде чем предстать перед судом, был изобличен беспристрастным и всеми уважаемым человеком, а обвиняемый мог встретиться со свидетелями обвинения. Против обвиняемого не имели права показывать, во-первых, те, кого он мог считать своими «заклятыми врагами», и это определение враждебности охватывало всех, кто когда-либо проявил предвзятость по отношению к обвиняемому или же его оскорбил; во-вторых, члены его семьи, слуги и вообще все, кто находился от него в любой зависимости; и, в-третьих, отлученные от Церкви, еретики и обесчещенные.

В особо тяжких случаях, таких, как государственная измена, оскорбление величества, святотатство или впадение в ересь, кровную родню и слуг могли заслушать как свидетелей. Инквизиция распространила это право на все другие свидетельские категории, лишенные права показаний, кроме категории заклятых врагов. Для того чтобы получить показания Гильома де Солье против единоверцев, Ромен де Сент-Анж должен был реабилитировать престарелого совершенного и вернуть его в лоно католической Церкви. Инквизиторы упразднили эту формальность, иначе им пришлось бы «воцерковлять» слишком много народу, недостойного, с их точки зрения, зваться католиками. Показания еретиков считались действительными, если они давались против других еретиков, и недействительными, если давались в их пользу. Показания людей из категории обесчещенных – воров, мошенников, проституток – теперь также принимались во внимание. Что же касалось «заклятых врагов», то это ограничение теряло смысл, ибо обвиняемый не знал, кто свидетельствовал против него, и судья не знал, в каких отношениях были обвиняемый и свидетель.

К тому же, обвиняемый не мог рассчитывать на помощь адвоката, хотя формально имел на это право: уже само желание помочь еретику ставило самого адвоката под подозрение в ереси, и его аргументы не принимались во внимание, более того, могли навлечь на него крупные неприятности. Поэтому лишь у немногих адвокатов хватало мужества взвалить на себя эту неблагодарную и бесполезную ношу.

Одним из величайших новшеств инквизиции было заслушивание свидетелей при закрытых дверях, которое уже применялось Роменом де Сент-Анжем на Тулузском Соборе, но в систему не вошло. Оно и стало главной причиной ужаса перед инквизицией и залогом ее дальнейших успехов. Даже в прочных и единых общинах царили подозрительность и страх, что приводило к моральному разложению и к полной неспособности на организованное сопротивление. Сопротивление существовало лишь там, где за него напрямую отвечали светские власти. Мы уже упоминали здесь о деятельности консулов в Тулузе и предместьях Нарбонны и о том, как баили Ниора защищали от розыскных отрядов инквизиции подступы к владениям своих сеньоров. Точно так же действовали баили графа Тулузского в Монториоле и Карамане, с оружием выступив против комиссии брата Ферье. Такие факты, хотя и случались чаще, чем о том говорят документы, были все же исключениями: офицеры и чиновники, повинные в подобных выступлениях против Церкви, очень крупно рисковали и потому действовали только по прямому указанию своих хозяев. Граф, и сам находясь все время под угрозой преследований, не мог себе позволить открытое неповиновение и вмешивался только тогда, когда выполнение его приказов могло сойти за инициативу местных властей.

Инквизиторы не боялись ничего. Если некоторые из них и платили жизнью за излишнее рвение, все же им удавалось своей энергией, высокомерием и самоуверенностью обмануть народ, привыкший видеть в Церкви серьезную опасность. Священники спровоцировали крестовый поход и наконец добились победы. Их было не слишком много, но за ними стояла мощная власть Рима, всегда готовая навлечь на страну новые беды.

Когда инквизитор в сопровождении нотариусов, секретарей и тюремщиков, а иногда и вооруженного эскорта въезжал в город или предместье, он располагался либо в епископском дворце, либо в доминиканском монастыре, если таковой имелся в данной местности, либо в любом другом монастыре. Свою миссию он начинал с проповеди, обличающей ересь, и с объявления «времени покаяния», как правило, недели. Не явившиеся в указанный срок рисковали оказаться под судебным следствием. Явившиеся для покаяния добровольно обычно избегали тяжких наказаний, таких, как конфискация имущества, тюремное заключение или смертная казнь. Даже если они сильно себя чем-то скомпрометировали, на них налагалась только каноническая епитимья.

Однако даже в крупных городах, где ересь была в силе, всегда находились верующие – напуганные или те, у кого были враги, – спешившие себя оговорить и приводящие при этом явно вымышленные или ничтожные провинности, лишь бы уйти от более серьезных наказаний[163].

Судьи знали, чего хотят от подобных заявителей, и каждый из них в доказательство своей правоверности должен был донести на того, кого он подозревал в ереси. Ему обещали полную анонимность. Он, само собой, начинал обвинять либо своих врагов, либо незнакомых людей, о которых он что-то слышал. Таким образом, наказание зависело не от тяжести проступка, а от искренности грешника, а его искренность, в свою очередь, определялась числом еретиков, на которых он донес.

По всей вероятности, люди, приходившие оговорить себя, героями не были. Каноническая епитимья, хоть и могла оказаться тяжкой, зато не лишала свободы, а обещанная секретность предохраняла от возмездия. Малодушие таких новообращенных было первым и главным помощником инквизиции, поскольку для обоснования судебного преследования еретика считались достаточными показания двух свидетелей.

Большое количество народу, не заявленного в качестве еретиков местными властями, было выдано такими доносчиками. В запасе было «время покаяния», когда каждый мог еще явиться сам, и многие приходили, понимая, что кто-то их уже скомпрометировал. Те, кто не являлся, подлежали преследованию. Оно начиналось с письменного вызова, отданного в собственные руки, по получении которого подозреваемый обязан был явиться в трибунал. Его допрашивали без свидетелей, не давая при этом понять, в чем именно его обвиняют. В таких условиях обвиняемый часто начинал сознаваться в том, о чем его и не спрашивали, полагая, что судьи знают больше, чем на самом деле. Если за обвиняемым числились серьезные прегрешения, а он отказывался признавать свою вину, его отправляли в тюрьму дожидаться приговора. Чаще всего это случалось, когда речь шла о доносе на единоверца. Честные люди, как правило, доносить отказывались, даже если сами и не были еретиками. Если обвиняемого не сажали в тюрьму, то его оставляли на свободе под крупный денежный залог, под надзором и без права покидать город. Но, однажды попав в тюрьму, он уже целиком оказывался во власти судей и не мог рассчитывать ни на какие гарантии или помощь извне.

Инквизитор сам был и судьей, и прокурором, и следователем. Священники, ассистировавшие ему, могли служить только свидетелями, так же как и нотариусы, фиксирующие свидетельские показания. Не было ни обсуждений, ни совета, виновность и мера наказания определялись только волей инквизитора. Его помощники, не имея никаких полномочий, были призваны выколачивать признания, когда один инквизитор не справлялся. Тех, кто отказывался сознаваться, подвергали допросу с пристрастием, в ходе которого им приходилось на себя наговаривать, иначе их снова бросали в тюрьму и содержали в таких условиях, что через короткое время сдавались самые упрямые. Камеры, куда помещали строптивых узников, были так тесны, что не позволяли ни лечь, ни выпрямиться. Таковы были темные казематы Каркассона и Немецкого замка в Тулузе. Наиболее упрямым надевали на руки и на ноги железные цепи, морили голодом и жаждой. Конечно, тех, кто предпочел месяцы, а то и годы такой жизни, но не заговорил, были единицы Большинству, чтобы заговорить, хватало одной угрозы пытки.

Тем не менее, сталкиваясь с обвиняемыми, которые много знали, но стойко держались и не реагировали на угрозы, инквизиторы не имели времени гноить их в казематах. К таким применяли пытки, к которым светские власти прибегали при раскрытии тяжких преступлений и от которых власти церковные предпочитали воздерживаться. На самом деле ими тоже пользовались, с тем лишь условием, что они не должны были приводить к смерти, увечью или кровопролитию, ибо кровопролитие для священников означало нарушение канонов. С незапамятных времен Церковь наказывала преступников или добивалась от них признаний розгами и ремнями, и при частом применении этот метод мог сравняться с самой жестокой пыткой. Впрочем, пытка как таковая, узаконенная инквизицией в 1252 году[164], использовалась гораздо раньше, еще в епископальных трибуналах XI-XII веков. Поэтому трудно поверить, что судьи, в такой короткий срок посеявшие в провинциях жесточайший террор, избегали средств воздействия, которые уже применялись в регулярных трибуналах.