полная версияКостер Монсегюра. История альбигойских крестовых походов
Однако в тех краях, где сюзереном был не граф Тулузский, а французские аристократы и сенешали короля, дела Церкви обстояли еще хуже, и свидетельство тому – поведение владетелей Ниора по отношению к архиепископу Нарбоннскому. Архиепископ, чья безопасность подверглась такой угрозе, решил сам в 1233 году возбудить процесс против обидчиков, но у тех нашлось множество ревностных защитников, в том числе и среди местного духовенства. Он смог осуществить свой замысел только по специальному распоряжению Григория IX, который назначил судьями епископа Тулузы, прево Тулузского Собора и архидиакона Каркассона. Чтобы добиться передачи дела на суд этих господ, прелат должен был сначала проконсультироваться с папой в Ананьи, где Григорий IX пребывал в 1232 году, потом ехать в Рим, и только 8 марта 1233 года епископу Тулузы доставили папскую буллу, приказывавшую «привести в исполнение приговор, вынесенный владетелям Ниора Тулузским Собором».
Ниоры считались одними из могущественнейших лангедокских феодалов и владели землями в Лорагэ, Разе и в районе Соль. Их уже отлучали от Церкви на Тулузском Соборе, и отлучение 1233 года было повторным. Ведомые еретики, несмотря на все запирательства, Ниоры не страшились церковного гнева, и, чтобы взять их силой, требовалось не только согласие, но и поддержка графа Тулузского, который не позволял арестовывать своих личных вассалов. Папа вынужден был обратиться к королю Франции, или, скорее, к регентше. Под двойной угрозой гнева понтифика и возобновления враждебных действий Франции граф сдался и созвал совет епископов и баронов для обнародования постановления против ереси (20 апреля 1233 года). Это постановление лишь повторило предыдущее, принятое на Тулузском Соборе в 1229 году. Его уложения, до сей поры касавшиеся лишь церковного правосудия, теперь составляли основу карательного законодательства и восстанавливали графский суд.
Владетели Ниора (по крайней мере двое из них, Бернар-Отон и Гильом), вызванные Гильомом Арно, отказались отвечать и покинули трибунал. На другой день сенешаль Фрискан арестовал их и бросил в тюрьму. Только оружие оккупанта вкупе с вынужденным согласием графа смогло выполнить волю Церкви, и процесс над лидерами сопротивления катаров среди мирян стал возможен только благодаря вмешательству французского сенешаля.
Процесс был долгим и малодоказательным. Бернара-Отона и Гильома изобличали множество свидетелей, что в Тулузе достигалось гораздо легче, чем в их краях, где они обладали таким могуществом, что их матушка Эсклармонда могла, не опасаясь ничего, прогнать с порога самого архиепископа. Священники и клир заявили, что Бернар-Отон де Ниор не только открыто принимал еретиков в своем доме, но и не впускал в свои домены тех, кто их разыскивал, что однажды он, войдя в церковь, заставил священника замолчать и уступить место для проповеди совершенному, что он причастен к убийству Андре Шове и т. д. Любопытное дело, но показаний, подтверждавших ортодоксальность Ниоров, и в особенности Бернара-Отона, который, похоже, вел двойную игру, было тоже предостаточно. По словам Гильома де Солье выходило (а он, надо сказать, испытывал известное отвращение к доносам на старых друзей), что среди еретиков обвиняемый слыл предателем, состоящим на платной службе у французского короля. Братья ордена Святого Иоанна Иерусалимского из обители Пексиора говорили об обвиняемом как об искреннем католике, чья преданность Церкви стала причиной гибели многих еретиков. Архидиакон Вьельморский, Раймон Писарь, прибыл заявить, что Бернар-Отон – преданнейший сторонник короля и Церкви и что весь этот процесс затеяли «больше из ненависти, чем из сострадания».
Несмотря на все благоприятные свидетельства, Бернара-Отона объявили еретиком и приговорили к смерти за то, что он упорствовал в своих заблуждениях и так ни в чем и не сознался. Его брат Гильом и его сын Бернар в конце концов признали себя виновными и были приговорены к пожизненному заключению. Смертный приговор не привели в исполнение: этому воспрепятствовали французские бароны, осевшие на юге (за исключением Ги де Левиса, сына компаньона Симона де Монфора), которые заявили, что исполнение приговора может спровоцировать серьезные волнения в стране. Впрочем, видимо, Бернар-Отон и Гильом вскоре обрели свободу, потому что тремя годами позже они вновь были осуждены (Бернар-Отон заочно). Третий из братьев Ниоров, Гиро, имел осторожность не появляться в Тулузе, а наоборот, удалившись вместе с матерью в свои владения, продолжал ревностно служить вере катаров.
Несмотря на то, что Бернар-Отон де Ниор неоднократно договаривался с французами и даже служил под началом Симона де Монфора, он и после приговора остался верным слугой катарской Церкви. Его двусмысленное поведение было продиктовано необходимостью ввести в заблуждение неприятеля и получить возможность помогать своим. Тем не менее, когда он, тяжело раненый, попросил consolamentum, Гийаберт де Кастр горько упрекнул его «за все то, что он причинил Церкви катаров» и наложил на него штраф в тысячу двести мельгорских су. Катарская Церковь умела быть и жесткой, и авторитарной, когда требовалось, и была способна напугать верующих, хотя располагала для этих целей средствами исключительно духовного порядка. Придерживаясь по причине гонений известной гибкости и терпимости в известных пунктах своей доктрины (например, давая некоторым совершенным разрешение принимать животную пищу и скрывать свои убеждения, если на карту поставлены интересы их Церкви), она должна была в нужный момент проявлять жесткость. Чувствуя свою обязанность требовать от верующих больших жертв, не позволяя им доверяться кому попало, существуя на подаяния и на отказы по завещаниям, которые новая власть объявила незаконными, совершенные были вынуждены оказывать на своих верующих моральное давление, ничуть не менее грозное, чем католическая Церковь на своих, хотя природа этого давления была совсем иной. Достаточно вспомнить о том, что для большинства населения Лангедока эти люди являлись единственными носителями истины, а consolamentum – единственным путем к спасению.
Недовольство, царившее в Лангедоке, в первую голову объяснялось разрушениями, за двадцать лет войны превратившими свободную и цветущую страну в нищую, целиком зависящую от чужестранцев.
Ai! Tolosa et Provensa!E la terra d'Argensa!Bezers et Carcassey!Quo vos vi! quo vos vei!вздыхал поэт Сикар де Марвейоль.
Правда, никто не запрещал науку любви и народные увеселения, по-прежнему праздновались свадьбы и крещения, а торговые города по мере сил старались привлечь иностранных клиентов и поставщиков, но у разорившейся знати не было средств ни на праздники, ни на войну. Присутствие в стране чужеземной власти и церковной полиции создавало обстановку злобы и недоверия. По вытоптанным полям шатались голодные рутьеры, с которыми стало трудно бороться: вынудив графа и его вассалов распустить наемников, Меоский договор сразу же лишил окситанских аристократов возможности себя защищать и поддерживать общественный порядок на своих территориях. Вооруженные банды, брошенные на произвол судьбы, заботились о себе сами.
Народ, который столько времени боролся в надежде на лучшие дни, а оказался под пятой чужеземных захватчиков в полной нищете, обвинял в своих бедах не столько французов, сколько Церковь. Ни королевские чиновники, ни аристократы, завладевшие землями в результате завоеваний Монфора, не были так тесно связаны с жизнью страны, как духовенство. Церковники проникали повсюду: в каждой деревне свой кюре, в каждом городе свои обители, канцелярии, церковная милиция. Клир по большей части состоял из южан, которых соотечественники считали предателями, хотя многие из них из чувства патриотизма выступали против политики Церкви.
Живя в богатстве или, по крайней мере, в достатке в нищей стране, эти люди рассчитывали получать небывало высокие барыши и сразу же прибегали к помощи французского оружия, чуть только кто-то отказывался платить подати. Они нажились на войне, где столько жизней, сил и душевного жара было растрачено впустую, и заслужили такую ненависть, что Гильом Пелиссон глубоко заблуждался, когда обвинял во всем еретиков и писал: «Они натворили в Тулузе и ее окрестностях больше бед, чем война». Во всяком случае, попытки папы задобрить графа ни к чему не привели. В этой стране политика умеренности и терпимости могла состояться только на развалинах Церкви.
Папа не мог объявить новый крестовый поход, поскольку Лангедок уже частью перешел в собственность французского короля, частью предназначался в наследство королевскому брату. Регентша тоже не собиралась снова начинать долгую войну, опасаясь скомпрометировать Парижский договор. Она ограничивалась тем, что время от времени грозила Раймону VII, а тот спешил подтвердить свою покорность.
Теперь надо было покорять не графа, а весь народ, или, по крайней мере, его большую часть. Через четыре года после подписания Меоского договора дела Церкви в Лангедоке обстояли как нельзя хуже.
Подавление ереси – и больше, чем ереси, а самого настоящего антиклерикализма – было затруднено, так как не имело четкой организации и зависело от разных законодательств: епископального, с его опорой на слабые вооруженные силы, и графского, достаточно вялого, да к тому же находящегося под подозрением в потворстве еретикам. Но даже у французских аристократов находились более важные дела, чем бесконечные вооруженные стычки под предлогом розыска еретиков.
Когда папа решил доверить подавление ереси специальной организации, где все члены будут выполнять только инквизиторские функции, он не просто хотел прикомандировать помощников к епископам, чтобы разгрузить их. У епископов и в самом деле было столько хлопот и всяческих обязанностей, что они не могли посвятить себя целиком делу преследования еретиков. Между тем ни у Тулузского епископа Раймона дю Фога, ни у его предшественника Фулька, ни у Пьера-Амьеля из Нарбонны не было недостатка в религиозном рвении в деле защиты веры. Особая инквизиция, учрежденная циркуляром Григория IX от 20 апреля 1233 года, должна была, по замыслу папы, стать инструментом террора, иначе в ней не было смысла.
В самом термине «инквизиция» не было ничего нового, его уже давно применяли к процедуре, состоявшей в розыске еретиков и принуждении их признать свои заблуждения. Все епископы периодически производили эту процедуру, допрашивая и осуждая заподозренных в ереси. Декреты Соборов в Вероне, Латеране и Тулузе постоянно содержали учреждения инквизиций и вменяли розыск и наказание еретиков в обязанность не только епископам, но и светским властям. Однако Григорий IX впервые предусмотрел создание подразделения церковных сановников, призванных заниматься исключительно инквизицией, носить официальное звание инквизиторов и подчиняться напрямую папе, минуя епископа. Эта мера была по-своему революционной, поскольку ставила – в пределах исполнения одной функции, разумеется, – простого монаха на одну ступеньку с епископом и даже в какой-то мере его над епископом приподнимало. Исключительные права инквизитора не позволяли епископу ни отлучать его от Церкви, ни отстранять временно от должности, ни опротестовывать его решений, кроме как по специальному указанию папы.
Власть этих папских комиссаров была практически неограниченной. Теперь надлежало найти людей, способных оправдать такое доверие. Новый институт не мог бы состояться, не имей папа под рукой свежие силы непримиримого и боеспособного религиозного ополчения, чьи силы и возможности он прекрасно сознавал.
Святой Доминик – он не звался еще святым в ту эпоху, но был немедленно канонизирован – умер в 1221 году в возрасте пятидесяти одного года. Более десяти лет (с 1205 г. по 1217 г.) он выполнял обязанности священника на юге Франции, борясь с ересью смирением, проповедью, а потом и силой и собирая вокруг себя местных католиков. В 1218 году он добился от Гонория III официального признания своего движения «нищенствующих проповедников», которое впоследствии стали именовать орденом доминиканцев. Влияние его личности и глубокая необходимость перемен внутри католической Церкви привели к тому, что к моменту смерти Доминика в Европе существовало уже шестьдесят доминиканских монастырей. После смерти его последователя Журдена Саксонского их стало триста. Монастыри вырастали не только во Франции, Италии и Испании, но и в Польше, Греции, скандинавских странах, Гренландии и Исландии.
Доминиканцы составили крупное движение миссионеров-бойцов за католическую веру. Их жизнь, суровая до самоотрешения, полная странствий и целиком посвященная страстному проповедничеству, привлекала энергичную молодежь, желавшую отдать себя служению Господу. Их миссия состояла не только в том, чтобы подавать пример добровольной бедности и молитвенных экстазов, но прежде всего в том, чтобы обращать души к Богу, сокрушая при этом как ересь, так и языческие религии или ислам.
Орден состоял из жестоких фанатиков, да он и не мог быть другим, родившись в еретической стране в разгар крестового похода с его сражениями, резней и кострами. Этим фанатизмом всегда отличались доминиканцы, жившие в Лангедоке, особенно инквизиторы. Однако не похоже, чтобы до официального утверждения инквизиции они оплакивали своих мучеников, а сам святой Доминик, странствуя почти в одиночку по краям, где еретики были в силе, не подвергался большим притеснениям, чем брошенные вслед ругательства или булыжники. Крестовый поход заставил приверженцев ереси отказаться в поведении от традиции относительной толерантности там, где их противники демонстрировали как раз верх нетерпимости. Однако в действительности религиозный фанатизм южан не был смертоносным, ибо во время самых неистовых мятежей монахов били, оскорбляли, но редко убивали (кроме нескольких случаев, о которых скажем ниже). Доминиканцы, чьи имена донесла до нас история, по складу характера были под пару своим оппонентам. Очевидно, что, обращаясь к приору доминиканцев в южной Франции, папа рассчитывал именно среди них найти людей, исключительно ревностных в своей вере. Тем не менее Раймон дю Фога, отличавшийся фанатизмом, инквизитором не стал, а остался просто доминиканцем.
Если папа доверил ордену доминиканцев подавление ереси, это означало, что он рассчитывал в их среде найти людей, способных практически на все.
ГЛАВА X
ИНКВИЗИЦИЯ
I. Первые шаги инквизиции
27 июля 1233 года Григорий IX назначил Венского архиепископа Этьена де Бурнена апостольским легатом провинций Нарбонны, Арля, Экса и диоцезов Клермона, Ажана, Альби, Родэ, Кагора, Манда, Периге, Коменжа, Лектура и Ле Пюи со специальной миссией истребить ересь в Южной Франции. Полномочия легата распространялись также на провинции Ош, Бордо, Эмбрен, Каталонию и Тараскон. Легат именем Святого Престола утвердил также полномочия двух монахов из тулузских доминиканцев: Пьера Селиа и Гильома Арно. Это были первые инквизиторы.
Пьер Селиа, богатый тулузский буржуа, один из первых сподвижников и страстных почитателей святого Доминика, предоставил нарождавшемуся ордену один из своих домов. Гильом Арно, уроженец Монпелье, пользовался огромным авторитетом среди тулузских доминиканцев. Этим людям предоставили неограниченные полномочия в деле истребления ереси, освободив их от необходимости отчитываться перед епископальным или же мирским судом. Полномочия эти простирались на весь диоцез Тулузы и Альби.
Первым инквизиционным актом двух доминиканцев был арест Вигоро де Бакония, лидера тулузских еретиков. Вигоро осудили и покарали немедленно. Новые инквизиторы положили начало своей деятельности хорошо продуманной операцией, лишив Церковь катаров одного из ее самых энергичных лидеров.
Пьер Селиа остался в Тулузе, а Гильом Арно отправился в турне по всей провинции. Он побывал в Кастельнодари, Лораке, в Сен-Мартен-ла-Ланд, в Гайа, Вильфранше, Ла-Бессед, Авиньонете, Сен-Феликсе, Фанжо, требуя содействия местных церковных властей в розыске еретиков и вызове подозреваемых. Работал он, надо полагать, с необычайной энергией, поскольку граф в этом же году писал папе, жалуясь на вседозволенность уполномоченных Святого Престола и упрекая их в том, в чем никогда не обвинял епископальных судей: в нарушении законной судебной процедуры, допросах свидетелей при закрытых дверях, в том, что они отказывают обвиняемым в адвокатах и настолько всех запугали, что одни, попав на допрос, со страху оговаривают невинных, а другие, пользуясь секретностью процедуры, пытаются свести счеты со своими личными врагами, обвинив их в ереси.
Граф также обвинял инквизиторов в процессах против тех, кто был уже возвращен в лоно Церкви и в преследовании тех, кто пытался подать апелляцию Святому Престолу. «Такое впечатление, – писал он, – что они, скорее, трудятся, чтобы запутать, нежели чтобы установить истину. Они смущают страну, и их выходки настраивают население против духовенства».
Начиная с 1233 года, преследование ереси в Лангедоке изменило форму и приобрело гораздо более суровый характер. Тем не менее, двое доминиканцев не располагали материальными средствами, которыми располагал епископ. Позже они получили в сопровождение вооруженный эскорт, что-то вроде личной гвардии, включавшей, помимо сержантов, еще тюремщиков, нотариусов, а также асессоров и советников. Этих помощников никогда не было слишком много. Папа Иннокентий IV, сетуя на их чрезмерное количество, в 1249 году ограничил их число до двадцати четырех на каждого инквизитора. Поначалу же у инквизиторов не было никаких помощников, и они пользовались содействием местных властей, как духовных, так и светских.
Этим людям придавала силу их колоссальная, ни с чем не сравнимая энергия и уверенность в том, что никакая официальная власть не может им помешать творить неправедный суд. Понятно, почему им удалось посеять такой ужас в стране.
Из сетований графа можно заключить, что кипучая деятельность монахов породила крупное недовольство, что, кстати, доказывает, что она достигала цели. Папа для виду порекомендовал инквизиторам действовать мягче и в письме попросил легата Этьена де Бюрнена и епископов вмешиваться, если возникнет необходимость защитить невиновных, однако непохоже, чтобы отеческие увещания Григория IX хоть сколько-нибудь умерили инквизиторский пыл. Напротив, и в Тулузе, и в Кэрси нарастали волнения.
Тем временем в Тулузе у инквизиторов объявился неожиданный противник в лице некоего Жана Тиссейре, обитателя пригорода. Он ходил по городу и собирал толпу такими речами: «Господа, выслушайте меня. Я вовсе не еретик: у меня есть жена и я с ней сплю, у меня есть дети, я ем мясо, я лгу и клянусь, и я добрый христианин. Не верьте ни единому слову того, кто скажет вам, что я не верю в Бога. Меня упрекают в том, в чем могут с таким же успехом обвинить и вас, потому что эти негодяи хотят извести честных людей, чтобы их хозяин мог завладеть городом»[156]. Эти обличительные речи, разумеется, привлекли внимание инквизиторов, которые приказали арестовать Тиссейре и приговорили к сожжению, невзирая на его уверения в добром христианстве и католичестве. Когда пристав Дюран де Сен-Бар собрался привести приговор в исполнение, народ взбунтовался, и толпа выразила монахам и судебному исполнителю столь шумный протест, что приговоренного пришлось снова водворить в тюрьму. Однако гнев тулузских горожан не утихал, они требовали освободить Тиссейре и намеревались снести дом доминиканцев, которые обвиняют в ереси честных женатых людей.
Вполне возможно, что речи Тиссейре вовсе не звучали еретически, и его поступок был продиктован бескорыстным возмущением инквизиторскими безобразиями. Патриот, с болью наблюдавший, как «эти негодяи» хотят сдать город своему хозяину, наверняка симпатизировал еретикам из ненависти к Церкви, как и большинство простых людей. В истории этого мученика за свободу Тулузы есть одно очень важное обстоятельство: в тюрьме он повстречался с совершенными, арестованными по приказу лаваурского баиля Г. Денанса, принял их веру, причем с такой страстью, что его удостоили consolamentum, и, несмотря на все заклинания епископа, торжественно подтвердил свою принадлежность к катарской Церкви и желание разделить участь совершенных. Его сожгли вместе с ними. «Все, кто раньше его поддерживал, – пишет Г. Пелиссон, – теперь в смятении осуждали и проклинали[157]. Все это указывает на то, что его не считали еретиком.
Если сторонники Тиссейре пришли в смятение, то инквизиторы и подавно. Добровольное мученичество Жана Тиссейре повисло на них тяжким грузом, ибо казнили они сомнительного еретика. Если среди тулузцев и не нашлось желающих последовать примеру Тиссейре, то его поступок пробудил во многих горячую симпатию к вере катаров: ведь всем было известно, что этот человек даже не считался верующим, и все-таки принял религию чистых как раз в тот момент, когда это наверняка грозило ему смертью. Он стал очень популярен не только среди катаров, но и среди католиков, преданных своему графу и осуждающих не столько доктрину Церкви, сколько ее политику.
В течение двух лет благодаря Г. Арно и П. Селиа в Тулузе и во всем графстве царил настоящий террор: страх преследований порождал такое количество доносов, что доминиканцы не справлялись с допросами и вызывали на подмогу Младших братьев (францисканцев) и городских кюре. Обычно это случалось после проповедей, в которых инквизиторы объявляли «время прощения» – от восьми до пятнадцати дней – для тех, кто сразу явится исповедаться в грехах. Тех, кто не являлся, доминиканцы с помощью пристава арестовывали и сажали в тюрьму. Как правило, эти свидетельские показания в основном касались давно минувших дней, однако мы знаем, что полное отпущение грехов давалось лишь тем, кто мог помочь арестовать совершенного или скомпрометировать верующего.
Большинству свидетелей, давших показания, назначали каноническое покаяние – несение креста, штраф и паломничество. Тюрьма их миновала, но они оставались все время под угрозой повторного вызова и осуждения, поскольку приговор инквизиции никогда не был окончательным, за исключением, разумеется, смертных приговоров.
После святой пятницы 1235 года в Тулузе существовала главная инквизиция с добровольными массовыми явками и арестами. Один из горожан, Г. Думанж, не явился в положенное время, его схватили и пригрозили убить. Свободу он обрел только после того, как сам проводил аббата из Сен-Сернена и пристава в Кассе, где ему было известно убежище десяти совершенных. Троим из них удалось скрыться, остальных судили и сожгли.
В Кэрси Пьер Селиа и Гильом Арно отправились вместе и провели несколько посмертных процессов над еретиками в Кагоре, где эксгумировали и сожгли множество трупов. В Муассаке, по всей видимости, администрация была настроена весьма прокатолически, поскольку там инквизиторы сокрушили ересь тем, что сожгли двести десять человек. Ужас населения перед этим чудовищным костром был так велик, что единственного обвиняемого, которому удалось бежать, спрятали в своей обители священники из Бельперша, переодев его монахом. Впоследствии монастыри неоднократно становились убежищами для еретиков, поскольку не все монашеские ордена разделяли жестокость доминиканцев. Непрерывные протесты графа заставляли папу время от времени удалять инквизиторов из Тулузы, и тогда они сосредоточивались на Кэрси. Если в Муассаке успех был полным (сожжение двухсот десяти человек даже по тем временам являлось событием уникальным), то из Кагора на папу посыпались жалобы, все до единой сообщавшие о неверном ведении процессов новыми судьями. Для успокоения умов папа откомандировал к двум доминиканцам монаха-францисканца, Этьена де Сен-Тибери, который ничего не изменил. Из Кэрси П. Селиа и Г. Арно вернулись в Тулузу, где, благодаря присутствию графа и внушительной власти консулов, очень окрепла оппозиция.
4 августа 1235 года, в день святого Доминика (это было первое празднование, поскольку святого всего несколько месяцев как канонизировали), во всех церквях Тулузы, особенно в доминиканских, служили торжественные мессы, прославляя нового святого. Этот день ознаменовался трагическим событием, которое доминиканцы не преминули приписать заслугам своего основателя. В тот момент, когда Раймон дю Фога после мессы мыл руки, чтобы отправиться в трапезную, ему сообщили, что знатная дама, жившая в соседнем доме на улице Сухого Вяза, приняла consolamentum. Потрясенный этой новостью, епископ, в сопровождении монастырского приора и нескольких монахов, отправился по указанному адресу.
Престарелая дама приходилась тещей Пейтави Борсье, известному как верующий катар и выполнявшему функции связного. После какого-то несчастного случая она была в тяжелом состоянии, при смерти, плохо отдавала себе отчет в том, что происходит, и, когда ей сказали, что ее пришел навестить господин епископ, решила, что речь идет о епископе-катаре. Раймон дю Фога не стал ее разуверять, наоборот, постарался продлить двусмысленную ситуацию и постепенно выспросил у умирающей существо доктрины катаров. Продолжая предательскую беседу, он дошел до того, что стал убеждать несчастную твердо держаться ее веры, ибо, сказал он, «под страхом смерти не должны вы исповедовать ничего, во что не верите твердо и всем сердцем». И когда старуха ответила, что незачем жить, если не держаться стойко своей веры, епископ открыл, кто он есть на самом деле, объявил ее еретичкой и стал уговаривать перейти в католичество. Умирающая ужаснулась, но не испугалась и «продолжала упорствовать в своих заблуждениях». Эта сцена происходила при многих свидетелях, в числе которых был и рассказчик.
