Первая мировая война

То есть зависимость России от Франции в финансовом и экономическом, а следовательно, и политическом отношении, окончательно закрепилась после Первой Русской революции 1905 – 1907 годов. Эта зависимость сменила то равноправное партнерство, что подразумевала военная Конвенция 1892 года. Во время октябрьской стачки 1905 года, когда Российской империи грозило банкротство как государству и министр финансов предложил прекратить размен бумажных денег, окончательно рухнула идея, вынашиваемая русским премьер-министром (председатель Комитета министров) С.Ю. Витте о возможности лавирования России между Германией и Францией как третьей силы, не привязанной жестко к какому-либо военно-политическому блоку.

С.Ю. Витте надеялся получить существенный денежный заем при помощи международного финансового консорциума, чтобы не допустить зависимости от Антанты и тем самым не обострять отношений с Германией. Однако прибывшие в Санкт-Петербург в самый разгар стачки представители консорциума отказались от предоставления займа. Отказали и немцы, злорадствовавшие по поводу возможного развала русской государственности. И потому в начале 1906 года русские получили заем только в одном месте, где его согласились предоставить – во Франции (2,25 млрд франков – 8,4 млрд рублей).

Общие расходы на дальневосточный конфликт составили около двух миллиардов рублей. И потому после Русско-японской войны русская финансовая система оказалась настолько расстроенной, что «только французский займ 1906 года, давший чистую выручку в 698,9 млн руб., позволил сбалансировать бюджет 1906 года и избежать краха»[33]. В дальнейшем финансовая зависимость России от союзников лишь возрастала. Французы не могли допустить переориентации восточного колосса на традиционный путь сотрудничества с немцами.

По данным А.М. Зайончковского, в 1908 году внешний долг царской России составлял восемь с половиной миллиардов рублей, из которых пять с половиной миллиардов были размещены во Франции. К началу Первой мировой войны восемьдесят процентов внешнего долга Российской империи относилось на долю парижских банков, кроме того, французы владели тридцатью двумя процентами всех иностранных инвестиций в России. Львиную долю своей золотой наличности Россия также держала во Франции. Государственный долг России в 1913 году достигал цифры в 8,858 млрд рублей, и только выплата по процентам в год доходила до 183 млн рублей. Впрочем, эти цифры были сопоставимы с государственным долгом других великих держав. Например, Франция на 1911 год – 12,209 млрд руб., Германия на 1912 год – 9,491 млрд руб., Великобритания на 1913 год – 6,727 млрд рублей[34].

Русская дипломатия не сумела после Первой Русской революции, повлекшей за собой экономическую зависимость от Франции (кабинет Леона Буржуа даже размышлял о правомерности предоставления займа в 1905 году на подавление революции стране, с которой его родина находилась в военно-политическом союзе.), устоять на рубеже «золотой середины», хотя это и правда была тяжелейшая задача. В конечном итоге кабинет М. Рувье пошел навстречу русским только потому, что Франция рассчитывала на поддержку России на Альхессирасской конференции 1906 года. Разумеется, отношения с Германией были испорчены фактически окончательно и бесповоротно, однако повторимся, что, прежде чем обратиться к французам, С.Ю. Витте просил денег у немцев.

В результате массы уступок на международной арене и дипломатических провалов (во многом обусловленных объективной слабостью России) русского министра иностранных дел А.П. Извольского, ослабивших позиции Российской империи вообще, и на Балканах в частности, максимум достигнутого остановился на последовательном и убежденном западничестве его преемника С.Д. Сазонова. Отступление Российской империи в ряде международных кризисов, наиболее тяжелым из которых оказался Боснийский кризис 1908 – 1909 годов, показало Европе, что русские еще не готовы к Большой войне. В то же время бессилие русской дипломатии, проистекавшее из военно-экономического бессилия страны, заставило верховную власть поторопиться с военной реформой.

В свою очередь, немцы, решительно и грубо поддержавшие Австро-Венгрию в ходе Боснийского кризиса, окончательно оттолкнули от себя Россию. Теперь становилось ясно, что в случае австро-русской войны на сторону австрийцев безоговорочно встанут немцы, а на сторону русских, следовательно, французы, как только Германия выступит против России. Получив временный успех и унизив Российскую империю, германское руководство одержало «пиррову победу», чреватую катастрофой в случае Большой Европейской войны. Отечественный исследователь справедливо отмечает: «Блок Центральных держав одержал внушительную победу. Берлин безоговорочно встал на сторону союзника; у руководителей аусамта не хватило ни политической дальновидности, ни элементарного такта как-то подсластить преподнесенную самодержавию пилюлю. Традиции Бисмарка, умело балансировавшего между Веной и Петербургом и не позволявшего загонять Россию в угол, были преданы забвению. На смену тонким маневрам пришли грубый нажим и отнюдь не дипломатический окрик»[35].

В 1866 году О. фон Бисмарк не позволил жаждавшим триумфа военным войти победным маршем в Вену, только что потерпевшую поражение при Садовой. Унижение Австро-Венгрии не входило в политические расчеты «железного канцлера», привыкшего просчитывать политику на много ходов вперед. В итоге Австро-Венгрия стала военным союзником и экономическим сателлитом рванувшейся к европейской гегемонии Германии. Теперь же, когда Бисмарка уже не было, новым немецким руководством Россия была унижена до предела, что не могло не сказаться на развитии дальнейших русско-германских отношений.

К тому же после 1909 года очень многое в России определялось личностью министра иностранных дел, так как этот человек, как правило, подбирался в зависимости от общего внешнеполитического курса страны. Иначе говоря, если глава российской внешней политики являлся сторонником прочного союза с Западом против Германии, то действительно, исправить что-либо стало невозможным. Окончательный переход к политике ориентации России на Антанту и отказ от остатков маневрирования между Антантой и Германией связан с именем министра иностранных дел С.Д. Сазонова. Именно он «выступил инициатором превращения Антанты в военно-политический союз», а впоследствии рьяно добивался его расширения в годы войны[36].

Война с Японией в 1904 – 1905 годах, за спиной которой стояла Великобритания, стала главной причиной того, что предпосылки революционной ситуации вылились в революцию 1905 – 1907 годов. Борьба с революцией потребовала денег, что стало причиной финансовой зависимости Российской империи от своего французского союзника. Одновременно союзником Франции была та самая Великобритания, что способствовала японской победе в 1905 году и, следовательно, возникновению русской революции. Теперь и Великобритания стала союзником России. Вот такие хитроумные сплетения внешнеполитических комбинаций развели Россию и Германию «по разные стороны баррикад».

В преддверии войны

Зависимость Российской империи от Франции была весьма значительной, увеличиваясь год от года. Так, французские банки финансировали русскую промышленность, особенно ту ее часть, что была расположена на юге страны и работала на судостроение, добычу угля и нефти, торговлю зерном. Французы активно предоставляли займы на строительство стратегических железных дорог, особенно тех магистралей, что вели к границам: ускорение сосредоточения русских армий на западной границе и начало первых наступательных операций было жизненно важным для Франции в предполагавшейся войне с Германией. Все это – не говоря о частных инвестициях в российскую экономику.

Разумеется, финансирование Западом русской стороны означало, что русские будут обязаны воевать на стороне Франции против Германии, как только к тому представится случай. Недаром в декабре 1913 года французская газета «Корреспондент» указывала: «С момента заключения союза Франция ссудила России свыше семнадцати миллиардов франков, ожидая, что Россия со своей стороны всей своей военной силой поможет Франции. Франция свое обязательство выполнила, России остается сделать то же самое». Такое положение дел позволило А.А. Керсновскому даже заявить, что «уже в 1910 году Российская Империя вполне суверенным государством больше не являлась»[37].

С донесением на передовые позиции

Рост долгов имел следствием неспособность русской верховной власти сопротивляться политическому давлению со стороны Франции, вполне понимавшей все выгоды своего положения. Иными словами, внешние займы неизбежно предполагали внешнеполитические обязательства – это и была плата государственной власти за капиталистическую модернизацию страны. В.В. Поликарпов указывает: «Предоставление займов богатыми державами наполнялось политическим смыслом. Внутренняя слабость, превращающаяся в слабость международную, привязывала политику Николая II к чужим стратегическим интересам»[38]. Платить приходится всегда. Сталинский Советский Союз заплатил кровью и страданиями советского народа; современный Китай платит экологией. Царская Россия платила внешнеполитической зависимостью.

Финансовая зависимость от Франции неизбежно влияла и на стратегическую зависимость России. На предвоенных совещаниях Генеральных штабов французы предъявляли все новые и новые требования, а русские искали возможности и способы надлежащего удовлетворения претензий союзников. С каждым новым военным совещанием, проходившим в 1900, 1901, 1906, 1907, 1908, 1910, 1911, 1912, 1913 годах, русское оперативно-стратегическое планирование войны против Германии и Австро-Венгрии все более зависело от мнения своего французского союзника. Если в 1892 году ген. Н.Н. Обручев был совершенно свободен от давления союзников на свои военные планы, а в 1900 – 1904 годах ген. А.Н. Куропаткин мог разговаривать с французами на равных, то теперь руководители русского военного ведомства были вынуждены плестись в фарватере французских предложений. В частности, в начале 1912 года «Россия согласилась с предложением Франции скреплять протоколы совещаний начальников Генеральных штабов двух стран подписями министров. Это придавало им характер правительственных документов»[39].

Так, в августе 1911 года на совещании в Красном Селе начальник французского Генерального штаба генерал Дюбайль заявил, что русским необходимо приковать на Востоке пять-шесть германских армейских корпусов. Вряд ли французы имели в виду резервные корпуса, существование которых в 1914 году оказалось для них неприятным сюрпризом. Очевидно, что речь шла о перволинейных армейских корпусах. В 1914 году таковых на Востоке оказалось всего три (на Западе – двадцать два). Предполагалось, что помимо сковывания этих пяти-шести корпусов стремительное русское наступление в глубь Германии вынудит немцев ослабить свою группировку на Французском фронте еще до того, как французы потерпят решительное поражение. При этом Австро-Венгрия в расчет как бы особенно-то и не принималась. А ведь это почти восемьсот тысяч штыков и сабель перволинейных войск в 1914 году – восемнадцать корпусов по организационной составляющей.

Действительно, на прошедших в период с 1900 по 1913 год десяти совещаниях между французским и русским Генеральными штабами в конечном счете было закреплено подчинение русского стратегического планирования французским интересам. Это заключалось и в признании нанесения удара по Германии как минимум значительными силами (со своей стороны, русские всегда стремились бить по Австро-Венгрии), и в согласии на переход в наступление русских армий после пятнадцатого дня мобилизации (окончание русского сосредоточения предполагалось на сороковой день со дня объявления мобилизации). И дело даже не в том, что все это было в принципе правильно. Просто на осторожные русские намеки относительно принятия французской армией концепции стратегической обороны в первый месяц войны французы не обратили внимания.

Если до 1911 года, когда во французской военной мысли главенствовали идеи «старой школы», которая предполагала как раз стратегическую оборону как реальный шанс остановить немецкий «план Шлиффена», то впоследствии верх взяли мысли Ф. Фоша и ему подобных теоретиков, проповедовавших безудержное наступление как якобы исконно присущую французской военной машине доктрину. Теперь французы, по примеру Наполеона, собирались только наступать, и наступать непременно во что бы то ни стало.

Русские никак не смогли переломить этих настроений, вызванных исключительно политической конъюнктурой и честолюбивыми амбициями новых выдвиженцев. Соответственно, французы стремились не только скорректировать в свою пользу планы русского Генерального штаба, посвященные предстоящей войне, но и установить контроль над усилиями русской армии, чтобы использовать по максимуму потенциал своего союзника. Имеется в виду, в первую голову, использовать такой значимый козырь, как численность русской армии – «русский паровой каток», как называли русскую армию на Западе. При этом операции на Западном фронте практически не подлежали обсуждению: французов более интересовало русское вторжение в Германию.

В окопах

Согласно предвоенным договоренностям, русские армии должны были нанести удар по цитадели германской монархии – Восточной Пруссии. Тем самым наступление на Берлин, чего требовали французы, откладывалось на некоторый срок, ибо русским следовало обезопасить свое движение к немецкой столице от флангового контрудара, каковой мог быть нанесен из Восточной Пруссии. Таким положением дел французы в принципе были удовлетворены, так как предполагалось, что и в этом случае немцы будут принуждены ослабить свою группировку, действующую во Франции. Но ясно, что прямое наступление на Берлин тем более вынуждало германское командование к переброске части войск с Запада на Восток, в чем, собственно говоря, и заключалась основная идея взаимодействия стратегий союзников по Антанте в начале войны против Германии и ее сателлитов.

Как известно, ген. Ж. Жоффр, ставший в августе 1914 года французским Верховным главнокомандующим, перед войной говорил, что наступление на Восточную Пруссию – это ловушка. Когда русская 2 я армия ген. А.В. Самсонова была уничтожена под Танненбергом, русские поклонники «французского гения» (например, русский военный атташе во Франции граф А.А. Игнатьев) восторгались прозорливостью союзников. Однако генерал Жоффр вовсе не имел в виду отказ от восточнопрусской операции в пользу действий на Средней Висле. Французы полагали, что мощь русского Северо-Западного фронта должна быть направлена сразу на Берлин, вне зависимости от тылового обеспечения и угрозы германской восточнопрусской группировки безразмерно растягивавшимся русским тылам. Вряд ли надо пояснять, что в этом случае гибель ждала весь русский фронт. Но что до того было французам?

Своекорыстная (а потому логичная и, несомненно, патриотичная) политика англо-французов и их насаживание России на «крючок» денежных займов не только не дали Российской империи мало-мальской свободы маневра, но и, напротив, вынудили уже русских всячески укреплять Антанту, что на деле вело к неизбежному столкновению с Германией. Но кроме экономических противоречий как раз накануне войны русские столкнулись с немцами еще и в зоне Черноморских проливов. Прямым столкновением России и Германии в зоне Проливов стал конфликт из-за немецкой военной миссии генерала Лимана фон Сандерса, взявшей на себя задачу подготовки вооруженных сил Турции к войне против русских.

Нельзя не сказать и о том, что русские также считали себя обиженными из-за переориентации Германии на Австро-Венгрию и обострения русско-германских отношений. В 1890 году русский историк С. Татищев писал: «Ни одной державе в мире не давала Россия столько непрерывных и несомненных доказательств искреннейшей дружбы и благорасположения, как стоящей ныне во главе объединенной Германии – Пруссии. Государство Гогенцоллернов выросло, возмужало, окрепло под спасительной сенью и покровом России. Все свои последовательные земельные приращения получило оно не только с нашего согласия, но прямо из наших рук. Не раз государи наши имели возможность отодвинуть западную границу России до устьев Немана и даже Вислы и отказались от нее из нежной любви к Пруссии и отеческой попечительности о ней. А сколько пролито русской крови для защиты ее и освобождения? На быстрый политический рост ее, на честолюбивый замысел восстановить в свою пользу германскую империю русский двор взирал без малейшей зависти, но и усердно помогал ей в достижении заветных целей… Так же ли относится Германия к России?»

Ясно, что на последний риторический вопрос в России давали отрицательный ответ. И чем дальше с 1890 года, тем все больше и больше русско-германские отношения прогрессировали в сторону своего обострения, грозившего открытым военным столкновением. Однако русские верхи все-таки старались не допустить до этого. Линия такого своеобразного «миротворчества» принадлежала деятельности российских премьер-министров, как нельзя более осведомленных о слабости Российской империи в экономическом, социальном и всех прочих отношениях по сравнению с Германией. Это – сначала П.А. Столыпин, а затем, после его гибели, В.Н. Коковцов.

Особенно предостережения против провоцирования немцев на военный конфликт звучали незадолго перед войной, так как ведущие политики уже отчетливо чувствовали, что «в воздухе пахнет порохом». Еще на Особом совещании 31 декабря 1913 года, при обсуждении вероятной реакции России на проблему военного сотрудничества Германии и Турции, русский премьер-министр В.Н. Коковцов выступил против резких заявлений и деклараций. Коковцов предложил использовать мягкие рычаги давления, в том числе и с помощью союзников.

Однако военные совершенно необоснованно заявили о полной готовности России к единоборству с Германией. При этом австрийцы в борьбе один на один справедливо признавались заведомо слабейшей стороной. Конечно, решающей стороной были не русские, а немцы, готовившие широкомасштабную агрессию в Европе во имя установления всеевропейской гегемонии. Тот же граф В.Н. Коковцов впоследствии вспоминал, что «еще за восемь месяцев до начала войны, в бытность мою в Берлине, было очевидно, что мирным дням истекает скоро последний срок, что катастрофа приближается верным, неотвратимым шагом… на России не лежит никакой ответственности за ту мировую катастрофу, от которой больше всего пострадала именно Россия. Она была бессильна остановить неумолимый ход роковых событий, подготовленных задолго теми, кто все рассчитывал наперед…»[40] Но давление военных было сильнее. В начале 1914 года граф Коковцов получает отставку, а Европа начинает стремительно неотвратимый бег к столкновению.

Как говорилось выше, русская военная машина после войны с Японией долгое время находилась в состоянии упадка. Полное приведение ее в порядок, практически на уровень вероятного противника, под которым подразумевалась Германия, намечалось на 1917 год. К этому времени должно было завершиться перевооружение русской армии: прежде всего, в артиллерийском отношении, так как именно артиллерия является «богом войны». Но ждать в России не желали. 27 февраля 1914 года в «Биржевых ведомостях» под весьма прозрачным псевдонимом была напечатана статья русского военного министра ген. В.А. Сухомлинова под заглавием «Россия хочет мира, но готова к войне». Среди основных тезисов, отличавшихся необоснованной похвальбой и некомпетентными заявлениями, звучали такие:

«…идея обороны отложена, и русская армия будет активной…»

«В будущих боях русской артиллерии никогда не придется жаловаться на недостаток снарядов…»

«Русская армия… явится… снабженной всем, что дала новая техника военного дела…»

«Русская армия, бывшая всегда победоносной, воевавшая обыкновенно на чужой территории, совершенно забудет понятие “оборона”…»

Что ни слово – то неправда. Генерал Сухомлинов искренне верил в то, что говорил. Но что до того русским солдатам и офицерам, погибавшим в неравной борьбе с германским агрессором, потому что военный министр объективно соврал в каждом тезисе? Зачем была нужна эта статья?

Как видим, руководитель русского военного ведомства совершенно ясно дал понять, что русские вооруженные силы готовы к Большой Европейской войне. Бесспорно, данная позиция была продиктована убеждением, что предстоящий конфликт растянется во времени не более чем на год. Для ведения такой войны русское военное ведомство действительно сумело поднять русские вооруженные силы на общеевропейский уровень, что само по себе было превосходным результатом, если вспомнить, в каком беспомощном состоянии Российская империя находилась после Первой Русской революции и в материальном и в финансовом отношениях.

Военный министр генерал-адъютант В.А. Сухомлино

Именно поэтому уже в эмиграции ген. В.А. Сухомлинов имел все основания отметить: «Прежде всего, вопрос – готовы ли мы были к войне? В 1909 году, не только безусловно не готовы были, но наша армия находилась в полнейшем развале. В 1914 году же в ней порядок и боеспособность оказались восстановленными настолько, что к выступлению в поход продолжительностью от четырех до шести месяцев, никаких сомнений не возникало»[41]. Генерал Сухомлинов абсолютно прав. Накопленные запасы артиллерийских боеприпасов закончились ровно на пятый месяц войны (первые требования Ставки о радикальной экономии снарядов – декабрь 1914 года), а последние запасы были расстреляны в Карпатах еще за три месяца – к апрелю 1915 года.

Однако все было не так просто – военное ведомство было обязано помнить, что даже борьба с Японией заняла полтора года, окончившиеся поражением как же можно было рассчитывать за полгода разгромить куда более могущественную Германию и ее союзников? Тем более что в России не обольщались насчет союзнического потенциала: Великобритания воспринималась в качестве морской силы, а на Францию рассчитывали только как отвлечение большей части германской армии на Запад на первом этапе войны.

С другой стороны, и союзники были прекрасно осведомлены о слабостях русской военной машины. Как никто другой генерал Сухомлинов должен был знать о том, что в русской армии все еще не хватает артиллерии, что военно-промышленная база чрезвычайно слаба, что высший командный состав отстает от требований современной войны. Но ведь и сам генерал Сухомлинов неоднократно похвалялся, что со времен Русско-турецкой войны 1877 – 1878 годов характер военных действий ничуть не изменился, а поэтому сам военный министр с тех пор не читал ни одной специальной военной книги. Исследователь справедливо говорит, что «эта вызывающая статья, преувеличивавшая военную готовность России, только подлила масла в огонь»[42].

Странно, что такой человек мог вообще возглавлять военное ведомство не только за несколько лет перед войной, но и в первый год войны. Здесь сравнение Российской империи с Советским Союзом накануне Великой Отечественной войны не в пользу первой. В этом отношении деятельность на своем посту И.В. Сталина, все-таки поменявшего столь же бездарного, как и Сухомлинов, К.Е. Ворошилова за год до войны на действительных профессионалов, все же выглядит более предпочтительной. И это при том, что в России начала XX столетия не было жестоких репрессий, ставших следствием борьбы за власть в партии и государстве в тридцатые годы.

Следовательно, проблема выбора имела куда больше вариантов. Так что не следует удивляться, что высшие военные круги России, плохо понимая, что такое современная война, подталкивали политическое руководство страны к войне. Жажда выказать на деле свой профессионализм и вернуть высшее положение в российском обществе (а военные дворянско-феодальные круги всегда проигрывают «третьему сословию» при развитии капитализма) побуждала генералов стремиться к вооруженному конфликту. Как и обычно, жертвой за это должна была стать кровь солдат и офицеров русской армии.

С другой стороны, военный министр субъективно не солгал. Русская армия действительно была готова к войне, но только к той войне, на которую рассчитывали Генеральные штабы всех великих держав Европы. То есть – к войне сроком не свыше шести месяцев. И впрямь, снаряды для русской действующей армии стали заканчиваться в декабре 1914 года (пять месяцев войны), и последние их запасы были израсходованы в Карпатской наступательной операции весны 1915 года. Вот на этот срок русские вооруженные силы были готовы, о чем и говорил ген. В.А. Сухомлинов. Другое дело, что военный министр великой державы все-таки должен видеть хоть немного дальше собственного носа.

Нельзя также не заметить, что статья русского военного министра явилась ответом на пропагандистскую кампанию, развернутую Германией в европейской прессе, которая была направлена против Российской империи. Немцы были готовы к войне и теперь всеми силами старались спровоцировать континентальные державы Антанты на агрессию – пусть даже и видимую. Германские газеты кричали о неподготовленности России к войне и, следовательно, о необходимости превентивного удара, о русской опасности для Германии в частности и Европы в общем. Соответственно, немцы всеми силами старались внести разлад в отношения между Россией и ее союзниками – Францией и Великобританией, чтобы получить возможность бить своих врагов по очереди. Как видим, через двадцать семь лет Гитлер не придумает ничего нового, – провокация всегда есть оружие агрессора, старающегося наглым и беспардонным нажимом разделить своих противников, дабы не оказаться перед лицом единого фронта, противостоящего агрессору[43].