Первая мировая война

общее ослабление монархического начала в Европе;

неизбежность беспросветной анархии в России как следствие Большой Европейской войны;

вероятность еще большего увеличения доли нерусских народностей в составе империи в случае присоединения новых территорий (Познань, Восточная Пруссия, Галиция, Черноморские проливы);

окончательная потеря связи с традиционно дружественными странами Центральной Европы;

неизбежная финансовая зависимость от англо-французских союзников.

Конечно, этот меморандум был запоздалым и уже не мог повлиять на сложившуюся расстановку сил в Европе. Ведь в случае волевого усилия по слому всей уже заблаговременно выстроенной системы Россия оказывалась в условиях международной изоляции, в условиях открытого противостояния монархической власти и буржуазного общества, связанного с западными державами политически и экономически, и тем более не могла избежать войны. Просто «Записка Дурново» подвела итог царствованию императора Николая II в международных рамках, как итог внешней политике России последнего десятилетия. И итог этот действительно оказался безрадостным.

Военные ученые, служившие в разведке и контрразведке, также предупреждали, что участие Российской империи в Большой Европейской войне против Германии явится той силой, что будет лить воду на британскую мельницу. Например, за год до войны выходит работа А.Е. Вандама-Едрихина «Величайшее из искусств (Обзор современного положения в свете высшей стратегии)», где автор недвусмысленно говорит, что разрешение англо-германского конфликта теперь «возможно не единоборством Англии и Германии на Северном море, а общеевропейской войной при непременном участии России и при том условии, если последняя возложит на себя, по меньшей мере, три четверти всей тяжести войны на суше». А.Е. Вандам несколько преувеличил силы Российской империи, но половину сил неприятельской коалиции действительно взяли на себя русские. В то время как русские и немцы упорно резали друг друга на полях Польши и Галиции, британцы методично прибирали к рукам германские колонии, восстанавливая английский диктат в Мировом океане. А.Е. Вандам далее указывает, что необходимость участия России в схватке вытекает вовсе не из военной слабости Великобритании, как полагали в российском военном министерстве, а из геополитического фактора. Англия не может вести войну с Германией без союза с Россией «потому, что ей нельзя оставить Россию со свободными руками и не втянутой в дело армией, в то время как сама она будет занята войной, так как иначе все руководство событиями перейдет тогда от нее к России»[25]. В своем мнении Вандам был не одинок. И случайно ли, что об опасности войны для России предупреждали именно выдающиеся люди? Случайно ли против союза с Великобританией в ее соперничестве с Германией выступали такие военные ученые, как А.Е. Снесарев и А.А. Свечин? Те люди, которых назвали «русским Сунь-Цзы» и «русским Клаузевицем» соответственно? Почему верховная власть слушала бездарностей, по типу лидера российских «ястребов» великого князя Николая Николаевича или последнего предвоенного начальника Главного управления Генерального штаба ген. Н.Н. Янушкевича, прославившегося разве что своей воинской бездарностью и вопиющим антисемитизмом?

Атака

Возможно, что частично выправить ситуацию могли бы действия верховного руководства страны во время самой войны, направленные на рациональный государственный эгоизм во внешней политике, подобно тому поведению, к которому перешли наши англо-французские союзники с конца 1914 года. Но, как свидетельствуют дневники французского посла в России М. Палеолога, император Николай II всю войну носился с идеями расчленения Германии, лишения династии Гогенцоллернов императорской короны и тому подобными бредовыми проектами. Ведь в этом случае Россия не только лишалась естественного геополитического союзника на континенте, но и передавала куски бывшей единой Германии под экономическую власть союзников. Только одно это обстоятельство (если, конечно, признания М. Палеолога являются правдой) показывает отсутствие настоящего государственного ума у последнего правителя Российской империи. Да и еще перед войной «представлялось, что победоносный ход военных операций укрепит трон. В беседе с Палеологом царь прикидывал будущие российские приобретения, включая Черноморские проливы. Империалистическое шило высунулось из мешка»[26].

Правда, необходимо отметить, что к такой точке зрения российского императора неизменно подталкивало все его ближайшее окружение. Например, в 1916 году «историк» императорской фамилии великий князь Николай Михайлович добивался у Николая II права стать главой русской делегации на будущей мирной конференции по итогам войны. Соответственно, великий князь в своих письмах на имя царя выдвигал те или иные мысли и проекты. Что касается предстоящего расчленения Германии, то Николай Михайлович в личном письме от 26 июля 1916 года определенно указывал: «В центре Европы выгоднее иметь разноплеменную и слабую Австрию, чем сильную Германию. Вот и надо обратиться, в случае полной победы, к унижению и расчленению Германии. Шлезвиг-Гольштейн отдать Дании; Эльзас и Лотарингию – Франции; Люксембург – Бельгии; часть устьев Рейна – Голландии; Познань – Польше; часть Силезии (Саксонскую) и часть Баварии – отдать Австрии»[27]. Бесспорно, немцы в случае победы поступили бы с побежденными куда хуже. Но вот даже своего верного союзника Австро-Венгрию германское руководство не рассчитывало усиливать, бросив австрийцам экономически незначительные кусочки от Италии, Польши и Украины. И этому великому князю порой расточаются дифирамбы именно как «историку». Знал ли он историю вообще, или сочинял полуанекдотические писания о династии Романовых в духе, скажем, К. Валишевского?

К сожалению, в 1914 году не пожелала коренным образом переменить свою внешнюю политику и Германия, где антирусские настроения получили чрезвычайно широкое распространение и укоренились не только в верхах, но и среди населения. Так, с января 1914 года в Германии вступил в силу закон «о двойном гражданстве». Согласно этому закону, всем этническим немцам, независимо от места их проживания и гражданства, предоставлялась возможность получения второго, германского, подданства. Эта мера – разыгрывание «этнической карты» – стала предвестником войны.

Проще говоря, Германия готовилась к войне с конкретным противником. И этим противником являлась даже не столько Франция, сколько Россия. Бесспорно, что подготовить нацию к войне с «варварской Россией» было несколько проще, нежели с «прогнившей Францией». Против императорской России выступала влиятельная и могучая германская социал-демократия, воспитанная К. Марксом и Ф. Энгельсом в ненависти к монархизму. А наиболее консервативной монархией в Европе в начале XX века, бесспорно, была Россия. Вдобавок в Германии рассчитывали на быстрое крушение Франции, после чего следовала затяжная борьба с Россией: людей следовало психологически готовить к нелегкому противоборству с восточным гигантом.

Колебания императоров Вильгельма II и Николая II в последние июльские дни 1914 года накануне войны и глупейшие телеграммы, которыми обменивались государи могущественных континентальных держав, пытаясь сохранить мир под взаимную милитаристскую диктовку, лишний раз доказывают, насколько война между Германией и Россией была неестественной и ненужной. Однако знаменательно, что и немецкое руководство до последнего момента рассматривало Великобританию как нейтрального арбитра в международном споре. И это при том, что германские власти отлично понимали суть назревавшей войны и истинный расклад сил. Настолько Великобритания сумела поставить себя.

Получается, что один только руководитель морского ведомства Германии адмирал А. фон Тирпиц выказал настоящий государственный ум, настаивая на дружбе с континенталами и борьбе с Англией, то есть не на суше, а на морях. В России к 1914 году не оказалось даже и одного человека такого уровня в высших эшелонах власти. Разве что отставленный от дел С.Ю. Витте. Поэтому так часто и вспоминают П.А. Столыпина, который вполне мог оказаться могучим противником войны, всегда предпочитавшим худой мир доброй ссоре. Возможно, что его назревавшая отставка незадолго до трагической гибели в качестве одной из причин имела и внешнеполитические взгляды этого выдающегося деятеля дореволюционной России, настойчиво продолжавшего требовать двадцати лет мира в условиях, когда Европа уже давно последовательно и неумолимо скатывалась в мировую бойню.

«Записка Дурново» (февраль 1914 года), которой следовало бы появиться лет на пять раньше, действительно служит пророческим предостережением каждому главе государства, который пытается вести свою страну по надуманному, заведомо нежизнеспособному пути. История нашей страны отчетливо показывает, как русские, помогая кому-либо, уже через какие-нибудь пятнадцать – двадцать лет видели этого самого облагодетельствованного «друга и союзника» на своих границах с оружием в руках; как, испытав горечь поражения и унижения, приходилось начинать все сначала; как, напрасно разбросав силы и средства, мы вновь оказывались у разбитого корыта, в то время как наши же вчерашние союзники, жирея от полученной выгоды, уже прикармливали против нас вчерашнего вроде бы тогда еще общего противника. Яркий пример: англо-австро-французская коалиция 1814 года против России и Пруссии, сорванная только лишь возвращением Наполеона с острова Эльба, и самоубийственная реакция на это русского руководства.

А все потому, что в России привыкли строить внешнюю политику, исходя из надуманных схематичных построений псевдоидеологического толка, в которых действительные национальные и государственные интересы всегда оказывались на втором плане.

Россия и Германия

Противоборство Великобритании с Германией фактически было неизбежным и определяло собой все политические процессы в Европе в начале XX столетия. Российская империя никоим боком не попадала в активное участие в этой борьбе. Самым естественным и логичным для страны, пережившей неудачную войну и революцию, только-только приступившей к буржуазной аграрной реформе и индустриальному подъему, было бы занятие позиции «третьего радующегося». То есть – той позиции, которую столь часто занимала Великобритания, на протяжении столетий искусно ведшая борьбу с любым претендентом на европейскую гегемонию. Капиталистическая модернизация требовала тех самых «двадцати лет внешнего и внутреннего покоя», о которых говорил П.А. Столыпин.

Император Николай II в походной форме

Интересы России не пересекались с чьими-либо еще до такой степени, чтобы рисковать своим участием в мировой войне. Можно, конечно, возразить, что остаться в стороне было чрезвычайно тяжело. Это так, но для чего же тогда существует дипломатия? Ведь при императоре Александре III союз с Францией уже существовал, но никакой жесткой зависимости в области внешней политики и близко не было. Ведущие русские политические деятели отлично сознавали, что доминирующим фактором международных отношений являлось англо-германское соперничество, которое не могло не затронуть Россию.

При этом русские зачем-то упорно стремились занять свое место в одном из блоков. Ориентация на Францию, наряду с германской нетерпимостью, логично означала, что это место находится в проанглийском блоке. Ясно, что Российская империя скорее теряла бы, нежели выигрывала. Потому русская сторона пыталась встать туда, где можно было бы получить большие выгоды. По мысли современных историков, «победа Англии в мировом соперничестве сопровождалась бы меньшим нарушением европейского равновесия, нежели победа Германии, которая грозила России низведением ее до уровня второстепенной державы. Поэтому в отношении выбора внешнеполитической ориентации среди партий правительственного и либерального лагерей царило значительное единодушие: все они после боснийского кризиса [1909 года] выступали за укрепление союза с Францией и отношений с Англией при известной свободе балансирования между Антантой и Тройственным союзом “соответственно собственным целям”. Лишь крайне правые, выражавшие интересы крепостнического дворянства и реакционной бюрократии, выступали за ориентацию внешней политики России на Германию, за разрыв союза с Францией и соглашения с Англией»[28].

Позволим себе несколько не согласиться с приведенным мнением. Во-первых, победа Германии в ее интерпретации германским руководством фактически означала становление первой европейской (пока, правда, еще не мировой) сверхдержавы, то есть все прочие страны (а не только Россия) оказывались низведенными «до уровня второстепенной державы» (о чем и сами авторы данной вышецитированной монографии говорят на с. 452). Мировая война своим результатом предполагала европейскую гегемонию какого-либо одного блока, в котором одна из стран стала бы играть первенствующую роль. Как известно, именно такое положение образовалось и после победы союзников в Первой мировой войне (только главных держав стало две – Франция и Великобритания), и лишь наличие «третьей силы» в лице постепенно набиравшего мощь Советского Союза изменило европейское равновесие (несомненно, что возрождение мощи гитлеровской Германии стало следствием опасения СССР со стороны Запада).

Император Вильгельм II

Возможно, справедлив тот вывод, что мировые войны так или иначе подразумевали установление чьей-либо гегемонии в Старом Свете и сверхдержавный статус победителя в Европе. При определенных условиях эта гегемония могла стать всемирной. И какова была бы роль России в случае несостоявшейся революции 1917 года, еще большой вопрос: политика союзников в отношении Российской империи отчетливо подчеркивала их нежелание грядущего усиления русской мощи.

Во-вторых, «крепостнические» замашки и «реакционность» кругов, ориентирующихся на Германию, есть ярлыки, наклеенные еще представителями либеральной буржуазии, жаждавшей введения в России парламентаризма по европейскому образцу. Даже западные авторы упоминают, что «в то время как правительство избрало в качестве основного мерила своей деятельности успехи германской империи, российские оппозиционеры связывали свое настоящее и будущее с английским парламентаризмом или с французской революцией»[29]. Следовательно, нечто подобное предполагалось и в России. А именно – не дуалистическая монархия по германскому образцу, где императором полностью контролировалась исполнительная власть и с помощью верхней палаты парламента (Государственного совета) блокировалась нежелательная законодательная инициатива Государственной думы, а парламентарная монархия.

Бивуак

В этом случае крупный капитал, густо расположившийся в среде либеральных партий, получал открытый и контролируемый им доступ к законодательству Российской империи. Патриархальный монарх в традиционном обществе – эта сила должна была быть сломлена, дабы расчистить дорогу русскому олигархическому капитализму, за спиной которого стоял франко-британский капитал: как в силу фактора политической поддержки, так и в результате принадлежности верхушки российского парламента к международному масонскому движению. Дело не в принадлежности к тайной организации «вольных каменщиков», которая уже давно перестала быть тайной, а в объеме контролируемых членами этой организации мировых финансовых потоков.

Вот это уже серьезно. И монархия стояла на пути громадных денег, вливавшихся в Россию и выливавшихся из нее. Деньги должны контролировать власть, а не власть – деньги. Это – принцип мирового капитала. Его интересы в России представляли либеральные политические партии, получившие легитимацию в ходе Первой Русской революции 1905 – 1907 годов. Давление либералов на правительственную политику сказалось и на международных отношениях: «В преддверии мировой войны руководство России, понимая неудобство геополитической конфигурации западных российских рубежей и недостаточную готовность России к войне, стремилось уклониться от назревающего конфликта. Но непосредственно перед войной ее внешняя политика активизировалась, чему способствовали не только великодержавное мышление, имперские традиции правящих кругов, но и возрастающее давление политических партий»[30].

Либеральные эксперименты ярко проявили себя в марте – мае 1917 года, доказав свою полную неприспособленность к тогдашней русской действительности, так что вполне можно уже отказаться от этих политизированных клише. В любом случае, как показала история, ориентация России на Запад не принесла нашей стране тех надежд и дивидендов, что возлагались на этот союз. Другое дело, что агрессивная внешнеполитическая деятельность Германии вынуждала остальные державы объединяться для противодействия агрессии, однако этот факт еще не означает какой-то «реакционности» германофилов.

С другой стороны, действительно, намечая захват колоний своих противников (то есть фактически всех европейских государств) и территориальные приращения за счет Франции и России, германское политическое руководство предусматривало закрепление итогов войны путем создания так называемой «Срединной Европы». Европы, как экономического союза Западной и Центральной Европы под немецким руководством. То есть, «иными словами, милитаристская германская империя намеревалась создать новую политическую структуру Европы и ее связей с другими регионами мира».

С этой точки зрения вступление Российской империи в Антанту не выглядит так уж скверно. Единоборство с Германией и ее союзниками было не под силу России, а желание немцев двинуться на Восток отчетливо проясняется после смерти старого императора Вильгельма I и экономического рывка Германии в конце XIX – начале XX века. Причем – двинуться в качестве оголтелых завоевателей, жаждавших отнять у России Прибалтику и Польшу, а в перспективе и Украину. «Расширение жизненного пространства на Восток» было придумано и впервые применено на практике вовсе не Гитлером. Разница – в масштабах и бесчеловечности реализации. И условия Брестского мирного договора 3 марта 1918 года являются вящим тому подтверждением – столь жестких условий не имел и Версальский мир, почему-то ставший в Европе синонимом несправедливости по отношению к побежденному.

Любое политическое соперничество подразумевает в своей основе экономическое противостояние. Так, в 1892 – 1893 годах Германия заключила ряд таможенных договоров, по которым тарифы, предоставляющие право наибольшего благоприятствования в отношении сельскохозяйственных продуктов, были предоставлены практически всем европейским странам, а также Соединенным Штатам Америки, Аргентине, Мексике. Вне соглашений осталась только Россия. Эта акция германского правительства положила начало «таможенной войне» на восточной границе.

Новая русско-германская торговая конвенция 1894 года на время приглушила остроту противоречий, вплоть до заключения чрезвычайно невыгодного Российской империи торгового договора 1907 года, навязанного России Германией за спокойствие на западных границах после поражения в Русско-японской войне 1904 – 1905 годов. Согласно новому торговому договору, ряд отраслей российской промышленности, в том числе машиностроение и химическое производство, лишался таможенного покровительства, что позволило немцам перехватить инициативу в конкурентной борьбе. Этот торговый договор, по определению современников, предполагал «экономическую дань» Германии со стороны России. Неудивительно, что накануне войны российский экспорт в Германию составлял тридцать процентов от всего экспорта, в то время как столько же приходилось на Францию, Великобританию и Бельгию вместе взятые[31].

Пересмотр данного договора намечался в 1916 году, и этот срок также стал точкой отсчета скатывания Европы в конфликт для русского военно-политического руководства, так как русские твердо намеревались свернуть договор, а это было невыгодно Германии. К примеру, немцы продавали в Россию муку из русского же хлеба, тем самым вдвое увеличивая свои доходы – за счет таможенной льготы и перепродажи полуфабриката из полученного в стране-покупателе сырья. За два с половиной месяца до войны, 1 мая 1914 года, император Николай II подписал закон об обложении ввозимого хлеба таможенной пошлиной, что снижало доходы Германии. Этот закон стал первой ласточкой в ряду намечавшегося законодательства антигерманского характера в таможенном отношении. Дальнейшему помешала немецкая агрессия.

В тот момент, когда оба военно-политических блока стремились к разрешению перезревших противоречий между собой только силой, определенные выгоды получал тот, кто успевал первым подготовиться к войне и, соответственно, своевременно для себя развязать ее. К концу десятых годов XX столетия немцы стали торопить войну уже только потому, чтобы успеть использовать свое военное преимущество, которое должно было быть подорвано после окончания к 1917 – 1918 годам глобальной военной реформы в России. Той самой реформы, которая должна была кардинальным образом перевооружить русскую армию, сделав Российскую империю достойным соперником ведущих держав в военном отношении.

Конечно, это довольно глупо: воевать только потому, что твой сосед пока не готов к Большой войне, однако такова логика военных, под которую подпадало политическое руководство всех стран, и прежде прочих – Германской империи во главе с императором Вильгельмом II и канцлером Т. фон Бетман-Гольвегом. Вдобавок усиление экономической мощи Российской империи предполагало одновременное усиление ее вооруженных сил. А именно этого боялись желавшие главенствовать в Европе и Великобритания и Германия.

Окопы

Возможно, что боялись справедливо, так как гегемонистские устремления русского политического истеблишмента вообще и императора Николая II в частности были широко известны, а строительство мощного флота после 1909 года угрожало тому «равновесию на морях», что сложилось в пользу англичан и собиралось быть пересмотренным немцами. Правда, русские желали лишь распространить свое влияние на Восточную Европу и Балканы (параллельно развалив Австро-Венгрию, чтобы вывести из-под немецкого влияния славянские народы), а не приобрести всеевропейское господство, как того хотели германцы. Ученый пишет: «Никогда не претендовала на господство в Европе и царская Россия, хотя британцы боялись этого вплоть до 1854 года, а немцы развязали Первую мировую войну отчасти из-за того, что быстрое экономическое и военное развитие России заставило рассматривать ее как потенциального гегемона до тех пор, пока практика не доказала обратное»[32]. Иными словами, Россия практически не могла остаться в стороне от мировой войны. Тем более – с тем правительством, либеральной оппозицией и военным истеблишментом, что были в июле 1914 года.

Существовали и теоретико-умозрительные рассуждения. Ведь любое обоснование широкомасштабной агрессии должно предполагать какое-то идеологическое оправдание. После того как в 1909 году канцлером Германской империи вместо Бюлова стал Бетман-Гольвег, среди окружения кайзера Вильгельма II приоритет получила концепция Миттельойропы, согласно которой Россия объявлялась главным врагом Германии. А новая политическая структура – «Великогермания» от Ладожского до Женевского озера – подразумевала смертельную схватку со всеми государствами континента, еще не подверженными германскому влиянию.

Перенос акцентов в расстановке вероятного противника и главного врага с Великобритании на Россию стал основным просчетом германской международной политики, который и привел немцев к поражению в Первой мировой войне. Как раз германо-русский союз, или по крайней мере твердый нейтралитет, делал невозможной Большую Европейскую войну. Следовательно, под прикрытием такого союза немцы вполне могли поспорить с Великобританией за мировое владычество. Так что ничуть не удивительно, что Британская империя, буквально только вчера, в 1905 году, выступавшая яростным противником России, подтолкнувшим Японию к войне с русскими и субсидировавшим эту войну, вдруг воспылала к России столь «странною любовью» в 1906 году.

Единственная абсолютно антигермански настроенная континентальная держава – Франция – уже создала коалицию с Англией, как только во Франции осознали, что англичане являются такими же последовательными врагами Германии (пусть даже эти две страны и преследовали различные цели в предстоящем противоборстве с немцами). Но та же Франция состояла в военном союзе и с Россией, причем в принципе равноправный союз в 1906 году сменился экономической, а следовательно, и всякой прочей зависимостью Российской империи от Французской республики, предоставившей денежный заем на подавление Первой Русской революции.