Полное собрание сочинений. Том 14. Война и мир. Черновые редакции и варианты. Часть вторая

Дрон 23 года тому назад, уж бывши старостой, вдруг начал пить; его строго наказали и сменили из старост. Вслед за тем Дрон бежал и пропадал около года, обходил все монастыри и пустыни, был в[942] Лаврах и в Соловецких. Вернувшись оттуда, он объявился. Его опять наказали и поставили на тягло. Но он не стал работать и тотчас же пропал. Через две недели он, изнуренный и худой, едва таща ноги, пришел к себе в избу и лег на печь. Потом узнали, что эти две недели Дрон провел в пещере, которую он сам вырыл в горе в лесу и которую сзади себя заложил камнем, смазанным глиной. Он без еды и питья 9 дней пробыл в этой пещере, желая спастись, но на 9-й день на него нашел страх смерти, он с трудом откопался и пришел домой. С тех пор Дрон перестал пить вино и браниться дурным словом, сделан опять старостой и в этой должности ни разу не был ни пьян, ни болен, никогда не устав ни от какого труда, ни от двух бессонных ночей, никогда не запамятовав ни одной десятины, сколько было на ней копен, за 20 лет назад, или одного пуда муки, который он выдал, и пробыл безупречно 23 года старостой. Никогда и никуда не торопясь, никогда и ни в чем не опаздывая, без поспешности и отдыха, Дрон управлял имением в 1000 душ так же свободно, как хороший ямщик приезженной тройкой.

На приказание Алпатыча собрать 17 подвод к среде (был понедельник) Дрон сказал, что этого нельзя, потому что лошади под казенными подводами, а остальные без корма по голым полям ходят.

Алпатыч удивленно[943] посмотрел на Дрона, не понимая смелости его возражения.

– Что? – сказал он.[944] – С 150 дворов 17 подвод нету?

[945]– Нету, – тихо отвечал Дрон, и Алпатыч с недоумением заметил опущенный и нахмуренный взгляд Дрона.

– Да ты что думаешь? – сказал Алпатыч.

– Ничего не думаю. Что мне думать.

Алпатыч по методе, по которой князь не[946] считал удобным тратить много слов, взял Дрона за акуратно запахнутый армяк и, потряся его из стороны в сторону, начал говорить.[947]

– Нету? – начал он. – Нету, так ты слушай. Я к вечеру буду, что ежели у меня подводы готовы не будут завтра к утру,[948] с тобой то сделаю, что ты и не думаешь. Слышишь?..

Дрон равномерно и покорно раскачивался туловищем вперед, стараясь угадывать движения руки Алпатыча, ни в чем не изменяя ни выражения своего опущенного бессмысленного взгляда, ни покорного положения рук. Он ничего не ответил. Алпатыч покачал головой и поехал за лошадьми Лысогорскими, которых он вывел за собой и оставил в 15 верстах от Богучарова.

В этот день в 5-м часу вечера, когда уж Алпатыч давно уехал, княжна Марья сидела в своей комнате и, не в силах заняться ничем, читала Псалтырь, но она не могла понимать того, что она читала.[949] Картины близкого прошедшего – болезнь и смерть – беспрестанно возникали в ее воображении. Дверь ее комнаты отворилась, и в черном платье вошла та, которую она менее всего бы желала видеть: М-llе Bourienne. Она тихо подошла к княжне Марье, со вздохом поцеловала ее и[950] начала речь о печали, о горе, о том, что в такие минуты трудно и невозможно думать о чем-нибудь другом, в особенности о себе самой. Княжна Марья испуганно смотрела на нее, чувствуя, что ее речь была предисловием чего-то. Она ждала сущности дела.

– Ваше положение вдвойне ужасно, милая княжна, – сказала М-llе Bourienne. – Я о себе не думаю, но вы.... Ах, это ужасно, зачем я взялась за это дело?..

М-llе Bourienne заплакала и не в силах сказать.

– Коко? – вскрикнула княжна Марья. – André?

– Нет, нет, успокойтесь, но вы, вы, вы знаете, что мы в опасности, что мы окружены, что[951] французы не нынче-завтра будут здесь.

– А, – успокоенно сказала княжна Марья. – Мы завтра поедем.

– Но, я боюсь, это поздно. Я даже уверена, что это поздно, – сказала М-llе Bourienne. – Вот, – и она, достав из ридикюля, показала княжне Марье объявление на нерусской, необыкновенной бумаге французского генерала Рамо о том, чтобы жители не покидали своих домов, что им оказано будет должное покровительство французских властей.

Княжна Марья, не дочтя, остановила свои глаза на М-llе Bourienne.[952] Молчание продолжалось около минуты.

– Так что вы хотите, чтоб я, – заговорила, вспыхнув, княжна Марья, вставая и своими тяжелыми шагами подходя к[953] М-llе Bourienne, – чтоб я приняла в этот дом французов, чтоб я.... нет, ах уйдите, ради бога.

– Княжна, я для вас говорю, верьте.

– Дуняша! – закричала княжна. – Уйдите.

Дуняша, румяная, русая девушка, двумя годами моложе княжны, ее крестница, вбежала в комнату. М-llе Bourienne всё говорила, что это трудно, но что больше делать нечего, что она просит простить, что она , знала…

– Дуняша, она не хочет уйти. Я пойду к тебе.

И княжна Марья вышла из комнаты и захлопнула за собой дверь.[954]

Дуняша, няня и все девушки ничего не могли сказать о том, в какой мере справедливо было то, что объявила М-llе Bourienne. Алпатыч не возвращался. Княжна Марья, возвратившись в свою комнату, из которой ушла М-lle Bourienne, с высохшими, блестящими глазами ходила по комнате. Потребованный ею Дронушка вошел в комнату и с тем выражением тупого недоверия твердо стал у притолоки.

– Дронушка! – сказала княжна Марья, видевшая в нем несомненного друга, того самого Дрона, который из Вязьмы привозил ей и с улыбкой подавал всегда свои особенные пряники. – Дронушка, правда ли мне говорят, что мне и уехать нельзя?

– Отчего ж не ехать? – вдруг с доброй усмешкой сказал Дронушка.

– Говорят, опасно от французов.

– Пустое, ваше сиятельство.

– Ты со мной поезжай пожалуйста, Дронушка, завтра.

– Слушаю-с. Только подводы приказывали Яков Алпатыч к завтрашнему дню, то никак невозможно, ваше сиятельство,[955] всё с той же доброй улыбкой сказал Дрон. Эта добрая улыбка невольно выходила ему на уста в то время, как он смотрел и говорил с княжной, которую он любил и знал девочкой.

– Отчего же невозможно, Дронушка, голубчик? – сказала княжна,

– Эх, матушка, время такое, ведь изволила слышать, я чай. Бог наказал нас, грешных. Всех лошадей под войско разобрали, а который был хлебушко – стоптали, стравили на корню. Не то что лошадей кормить, а только бы самим с голоду не помереть. И так по три дня не емши сидят. Нет ничего, разорили вконец....

– Ах, боже мой! – сказала княжна Марья. «А я думаю о своем горе», подумала она. И, счастливая тем, что ей представился предлог заботы такой, для которой ей не совестно забыть свое горе, она стала расспрашивать у Дрона подробности бедственного состояния мужиков, изыскивая в голове своей средства помочь им.

– Что же, нашего хлеба разве нет? ты бы дал мужикам, – сказала она.

– Что раздавать-то, ваше сиятельство? Всё туда ж пойдет. Прогневили мы бога.

– Так ты раздай им хлеб, какой есть, Дронушка, да постарайся, чтоб так не разоряли их. Может быть, нужно написать кому-нибудь, я напишу.

– Слушаю-с, – сказал Дрон, видимо не желая исполнять приказания княжны, и хотел уйти. Княжна воротила его.

– Но как же, когда я уеду, как же мужики останутся? – спросила она.[956]

– Куда ж ехать-то, ваше сиятельство, – сказал Дрон, – когда и лошадей нет, и хлеба нет.

Княжна Марья вспомнила, что Яков Алпатыч говорил ей, что Лысогорские мужики почти все уехали в подмосковную деревню. Она сказала это.

– Что ж делать, – сказала она, вздыхая, – не мы одни, собирайтесь все и поедем, уж я, я… всё свое отдам, только чтоб вы все были спасены. Ты скажи мужикам, все вместе поедем… Вот Яков Алпатыч приведет лошадей, я[957] наших велю дать, кому недостает. Так ты скажи мужикам. Нет, лучше я сама пойду к ним и скажу им. Так ты скажи.

– Слушаю, – сказал, улыбаясь, Дрон и вышел.[958]

Княжну Марью так заняла мысль о несчастьи и бедности мужиков, что она несколько раз посылала спрашивать, пришли ли они, и советовалась с людьми-прислугой, как и что ей делать. Дуняша, 2-я горничная, бойкая девушка, упрашивала княжну не ходить к мужикам и не иметь с ними дела.

– Всё обман один, – говорила она. – А Яков Алпатыч приедут и поедем, ваше сиятельство, а вы не извольте....

– Какой же обман? Какая ты.

– Да уж я знаю, только послушайтесь меня ради бога.

Но княжна не слушала ее. Она, вспоминая самых близких людей, призвала еще Тихона.[959]

Несмотря на отговариванье[960] Дуняши, княжна Марья надела свою с длинными полями шляпу и пошла[961] к амбару, у которого собрались мужики. Именно потому, что они отговаривали ее,[962] княжна Марья с особенной радостью своими тяжелыми шагами, путаясь в юбке, пошла к деревне. Дрон, Дуняша и Михаил Иваныч шли за нею.[963]

«Какие тут могут быть расчеты, – думала княжна Марья, – надо всё отдать, только спасти этих несчастных людей, поверенных мне богом. Я им буду обещать месячину в подмосковной и квартиры, что бы это ни стоило нам; я уверена, André еще больше бы сделал на моем месте», думала она, подходя.

Толпа раскрылась полукругом, все сняли шапки, и оголились лысые, черные, рыжие и седые головы. Княжна Марья, опустив глаза, близко подошла к ним. Прямо против нее стоял старый, согнутый, седой мужик, опершись обеими руками на палку.

– Я пришла, я пришла, – начала княжна Марья, глядя невольно только на старого мужика и обращаясь к нему, – я пришла… мне Дрон сказал, что[964] вас разорила война. Это – наше общее горе, и я ничего не пожалею, чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уж опасно здесь и неприятель близко, потому что… я вам советую, мои друзья, и прошу вас собрать лучшее всё имущество и ехать со мной,[965] и все вместе поедем в подмосковную и там вам будет всё от меня. И вместе будем делить нужду и горе. Ежели вы хотите оставаться здесь, оставайтесь – это ваше дело, но я прошу вас от имени покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата и его сына и за себя – послушайтесь меня[966] и поедемте все вместе.[967]

Она помолчала.[968] Они молчали тоже, и никто не смотрел на нее.

– Теперь, ежели вам нужда, я велела раздать вам хлеба и всё, что мое, то ваше....

Опять она замолчала, и опять они молчали, и старик, стоявший перед нею, старательно избегал ее взгляда.

– Согласны вы?

Они молчали. Она оглянула эти 20 лиц, стоявшие в первом ряду, ни одни глаза не смотрели на нее, все избегали ее взгляда.

– Согласны вы?

– Да что ж, отвечайте, что ль? – сзади спросил голос Дронушки.

– Согласен ли ты? – в это же время спросила княжна у старика.

Он зашамкал губами.

– Как[969] люди, так и мы, – сердито отворачиваясь от взгляда княжны Марьи, которая ловила его взгляд. Наконец она[970] поймала его взгляд, и он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову, проговорил: – Чего соглашаться-то. Что ж нам всё бросать-то?

– Не согласны, – раздалось сзади. – Не <согласны>. Нет нашего согласия. Поезжай сама одна…

Княжна Марья начала говорить, что они, верно, не поняли ее, что обещается поселить их, вознаградить, но голос ее заглушили.[971] Рыжий мужик кричал больше всех сзади, и баба кричала что-то. Княжна Марья[972] взглянула в эти лица, опять ни одного взгляда она не могла поймать.[973] Ей стало странно и неловко. Она <шла> с намерением помочь им, облагодетельствовать тех мужиков, которые так преданы были ее семейству, и вдруг[974] эти самые мужики враждебно смотрели на нее. Она замолчала и, опустив голову, вышла из круга.[975]

– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди, – послышались голоса в толпе. – Дома разори, да в кабалу и ступай. Как же! И хлеб, мол, отдам, – с ироническим хохотом проговорил старик с дубинкой.

В ночь приехал Алпатыч и привел две шестерни лошадей. Но на посылку его за Дроном ему ответили, что староста на сходке, которая опять собралась с раннего утра, и что он велел сказать: «пускай сам придет!» Через преданных ему людей, в особенности через Дуняшу, Алпатыч узнал, что не только мужики отказались дать подводы, но кричат все у кабака, что они не выпустят господ, потому что им объявлено, что их разорят, ежели они будут вывозиться.[976] Лошадей, однако, велели закладывать, и княжна Марья с бледным лицом[977] в дорожном платье сидела в зале.

Еще лошади не подъехали к крыльцу, как толпа мужиков приблизилась к господскому дому и остановилась на выгоне.[978]

От княжны Марьи скрывали враждебные намерения крестьян, но она, притворяясь даже для самой себя, что не знает, в чем дело, понимала свое положение. Яков Алпатыч с расстроенным и бледным [лицом], тоже в дорожном одеянии – панталоны в сапоги – вошел к ней и с осторожностью доложил, что, так как по дороге могут встретиться неприятели, то не угодно ли княжне написать записку к русскому воинскому начальнику в Яньково (за 15 верст) с тем, чтобы приехал конвой.

– Зная звание вашего сиятельства, не могут отказать.

Княжна Марья поняла, что конвой нужен для разогнания мужиков.

– Ни за что, ни за что, – с жаром и решительностью заговорила она, – вели подавать и поедем.

Яков Алпатыч сказал: слушаю-с и не уходил.

Княжна Марья ходила взад и вперед по комнате, изредка заглядывая в окно. Она знала, что и у ее свиты, у Лысогорских дворовых, были ружья, и ее более всего страшила мысль о кровопролитии.

– Для чего они тут стоят? – сказала княжна Марья самым простым голосом Алпатычу, указывая на толпу.

Яков Алпатыч замялся.

– Не могу знать. Вероятно, проститься желают, – сказал он.

– Ты бы сказал им, чтобы они шли.

– Слушаю-с.

– И тогда вели подавать.

Уж был 2-й час дня, мужики всё стояли на выгоне. Княжне Марье доносили, что они купили бочку водки и пьют.[979]

Было послано за священником, чтобы уговорить их. Из окна передней их видно было. Княжна Марья сидела в дорожном платье и ждала.

– Французы, французы! – вдруг закричала Дуняша, подбегая[980] к княжне Марье. Все бросились к окну, и действительно, к толпе мужиков подъехали[981] три кавалериста,[982] один на игреневой,[983] два на рыжих,[984] и остановились.

– [985]Всевышний перст! – сказал торжественно, поднимая руку и палец, Алпатыч. – Офицеры русской армии.

Действительно, два кавалериста были Ростов с Ильиным[986] и только что вернувшимся Лаврушкой, въезжали в Богучарово, находившееся последние три дня между двумя линиями неприятельских армий, так что также легко могли зайти туда русский арьергард, как и французский авангард. Из авангарда французского уже[987] приезжали посланные, привезли вперед фальшивых бумажек за провиант и объявили волю всем крепостным и требование, чтобы никто не вывозился, которое и смутило богучаровских мужиков.

Nicolas Ростов с <своим> эскадроном[988] остановился в 15 верстах в Янькове, но, не найдя достаточно фуража в Янькове и желая прогуляться в прекрасный летний день, поехал с Ильиным и[989] Лаврушкой поискать[990] побольше овса и сена в несколько даже опасное по тогдашнему положению армии Богучарово, – Nicolas Ростов был в самом веселом духе. Дорогой он расспрашивал Лаврушку о Наполеоне, заставлял его петь будто бы французскую песню, сами пели с Ильиным и смеялись мысли о том, как они повеселятся в богатом помещичьем доме в Богучарове, где должна быть большая дворня и хорошенькие девушки. Nicolas и не знал, и не думал о том, что это имение того самого Болконского, который был женихом его сестры.

Они подъехали к бочке на выгоне и остановились. Мужики некоторые сняли шапки, смутившись, некоторые, смелее и поняв, что два офицера не опасны, некоторые же пьяные, не снимая шапок, продолжали свои разговоры и песни. Два старые, длинные мужика, с сморщенными лицами и редкими бородами, вышли из толпы и оба, сняв шапки, с улыбкой,[991] качаясь и распевая какую-то нескладную песню, подошли к офицерам.

– Молодцы! – сказал, смеясь, Ростов.

– И одинакие какие, – сказал Ильин.

– Развесе-оо-ооо-лая бисе… бисе… – распевали мужики с счастливыми улыбками. Ростов подозвал мужика, который показался ему трезвее.

– Что, брат, есть овес и сено у господ ваших под[992] квитанции?

– Овса – страсть, – отвечал мужик. – Сена – бог весть.

– Ростов, – по-французски сказал Ильин, – смотри в барском доме прекрасного пола-то сколько. Смотри, смотри, это – моя, чур не отбивать, – прибавил он, заметив красневшую, но решительно подвигавшуюся к нему Дуняшу.

– Наша будет, – подмигнув, сказал Ильину Лаврушка.

– Что, моя красавица, нужно? – сказал он ей, улыбаясь.

– Княжна приказала узнать, какого вы полка и как ваши фамилии.

– Это – граф Ростов, эскадронный командир, а я – ваш покорный слуга. Да какая хорошенькая, – сказал он, взяв ее за подбородок.

– Ай, Ду… ню-шка-ааа, – всё распевали оба мужика, еще счастливее улыбаясь, глядя на[993] Ильина, разговаривающего с[994] девушкой. Вслед за Дуняшей подошел к Nicolas Алпатыч, еще издали[995] сняв свою шляпу. Он уже узнал его фамилию.

– Осмелюсь обеспокоить ваше сиятельство, – сказал он с почтительностью, но с оттенком пренебрежения к юности этого офицера. – Моя госпожа, дочь генерал-аншефа князя Николая Андреевича Болконского, находясь в затруднении по случаю невежества этих лиц, – он указал на мужиков, – просит вас пожаловать.... Не угодно ли будет, – с[996] грустной улыбкой сказал Алпатыч, – отъехать несколько, а то не так удобно при.... – Алпатыч указал на двух мужиков, которые сзади[997] так и носились около самого его, улыбаясь и еще радостнее распевая и приговаривая:

– А! Алпатыч. А? Яков Алпатыч. Важно?

Nicolas посмотрел на пьяных мужиков и улыбнулся.

– Или, может, это утешает ваше сиятельство? – сказал Яков Алпатыч с степенным видом с заложенной рукой, указывая на стариков.

– Нет, тут утешенья мало, – сказал Ростов и отъехал. – Скажи, что сейчас буду, – сказал он Алпатычу и, приказав[998] Лаврушке разузнать о овсе и сене и отдав ему лошадь, пошел к дому.

– Так приволокнемся? – сказал он, подмигивая Ильину.

– Смотри, какая прелесть, – сказал Ильин, указывая на М-llе Bourienne, выглядывавшую из другого окна. – Этак и заночуешь. Только бы эта княжна прелестная дала бы котлеток, как вчера у городничего, а то подвело.

В таких веселых разговорах они вошли на крыльцо и в гостиную, где княжна в черном платье,[999] раскрасневшаяся и испуганная, встретила их.

Ильин, тотчас же решив, что в хозяйке дома мало интересного, поглядывал на щели дверей, из которых выглядывал, он наверное знал, глаз хорошенькой Дуняши. Nicolas, напротив, как только увидел княжну, ее глубокие, кроткие и грустные глаза и услыхал ее нежный голос, тотчас же весь переменился (хотя он и не вспомнил, что она была сестра князя Андрея), и в позе, в выражении лица его выразилась нежная почтительность и робкое участие. «Моя сестра, мать завтра могут быть в таком же положении», думал он, слушая ее робкий сначала, но простой рассказ.[1000] Она не говорила, что мужики ее не выпускают и не давали ей подвод, но говорила о том, что запоздала здесь по случаю смерти отца и теперь боится попасться неприятелю, тем более, что в народе даже стали замечаться беспорядки.

Когда она заговорила о том, что всё это случилось на другой день после похорон отца, ее голос задрожал. И [у] Nicolas слезы навернулись на глаза. Княжна Марья заметила это, и ей стало легче.

– Вот вам мое положение,[1001] и я надеюсь, что вы не откажетесь помочь мне.

Nicolas тотчас же встал и,[1002] почтительно поклонившись, как кланяются дамам царской крови, объявил, что он сочтет себя счастливым, ежели будет в состоянии[1003] оказать услугу, и сейчас же отправляется, чтобы исполнить ее приказания.

Почтительностью своего тона Nicolas показал как будто, что, несмотря на то, что он за счастье бы счел свое знакомство с нею, он не хотел пользоваться случаем ее несчастия для сближения с нею. Княжна Марья поняла и оценила этот тон.

– Notre intendant voit tout en noir, ne l’écoutez pas trop, M-r le Comte,[1004] – сказала ему княжна, тоже вставая.[1005]

– Я только желала бы, чтобы мужики[1006] разошлись и оставили меня ехать без проводов.

– M[ademoiselle] la Princesse, vos désirs sont des ordres pour moi,[1007] – сказал Nicolas,[1008] кланяясь,[1009] как маркиз двора Лудовика [Х]ІV, и вышел из комнаты.

– Я не знаю, как благодарить вас.

Выходя, Nicolas думал[1010] о двух мужичках, певших ему песни, и о других, не снявших шапок. Он покраснел, поджал губы и поторопился итти распорядиться,[1011] отказываясь от чая и обеда, которые предлагали ему.[1012] В передней Алпатыч доложил Ростову всю сущность дела.

– Ну, брат, что же ты это ушел, – говорил Ильин, – а я девочку эту ущипнул-таки.... – но, взглянув на лицо Nicolas, Ильин замолк. Он видел, что его герой и командир находился совсем в другом строе мыслей.

– Вот какие несчастные бывают существа, – проговорил, он, нахмурясь. – Эти мерзавцы.... Он подозвал[1013] Лаврушку, велел[1014] отдать лошадей кучерам княжны, а с ним вместе направился к выгону.

Два веселые мужичка лежали один на другом,[1015] один храпел внизу, а верхний всё еще добродушно улыбался и пел.

– Эй! Кто у вас староста тут? – крикнул Nicolas, быстрым шагом войдя и останавливаясь в толпе.

– Староста-то? – сказал мужик, – на что вам? – Но не успел он договорить, как шапка его слетела и[1016] голова мотнулась на бок от сильного удара.

– Шапки долой, изменники! —крикнул полнокровный голос Nicolas. Все шапки соскочили с голов, и толпа сдвинулась плотнее.

– Где староста?

Дронушка, неторопливой походкой, издали почтительно, но достойно сняв шляпу,[1017] с своим строгим римским лицом и твердым взглядом подходил к Ростову.

– Я староста, ваше благородие, – сказал он.

– Ваша помещица требовала подвод.[1018] Отчего вы не поставили? А?

Все глаза смотрели на Дронушку, и Nicolas не совсем спокойно говорил с ним. Так внушительна была представительность и спокойствие Дрона.

– Лошади под войсками все в разброде, извольте посмотреть по дворам.

– Гм. Да. Хорошо. А для чего вы все здесь, все на выгоне и для чего вы прикащику сказали, что не выпустите княжну?

– Кто говорил, не знаю. Разве можно так господам говорить? – сказал Дрон с усмешкой.

– А зачем сбор, водка? А?

– А так, старички о мирском деле собрались.[1019]

– Хорошо. Лаврушка, поди сюда.

Он обратился к мужикам.

– Сейчас, марш по домам и вот этому человеку,[1020] – он указал на Лаврушку, – с 5 дворов по подводе, чтоб сейчас были. Слышишь ты, староста?

– Как не слыхать.

– Ну, марш, – Nicolas обратился к ближайшему мужику,– марш, веди подводу.

Мужик рыжий посмотрел на Дрона. Дрон мигнул мужику. Мужик не двигался.

– Ну! – крикнул Ростов.

– Как Дрон Захарыч прикажут.[1021]

– Видно,[1022] новое начальство оказалось, – сказал Дрон.

– Что? – закричал Nicolas,[1023] подходя к Дрону.

– Э, пустое-то говорить, – вдруг махнув рукой, сказал Дрон, отворачиваясь от Ростова. – Будет болтать-то. На чем старики порешили, тому и быть.

– Тому и быть! – заревела толпа, шевелясь, – много вас начальства туда… Сказано – не вывозиться.[1024]

Дрон было, повернувшись, пошел прочь.

– Стой! – закричал Nicolas Дрону, поворачивая его к себе. Дрон нахмурился и прямо угрожающе двинулся на Nicolas[1025]. Толпа заревела громче. Ильин, бледный, подбежал к Nicolas, хватаясь за саблю.

[1026]Лаврушка бросился[1027] к лошадям, за поводья которых хватали мужики. Дрон был головой выше Nicolas, он, казалось бы, должен смять его. Презрительным ли, решительным или угрожающим жестом сжав кулаком, отмахнул назад правой рукой. Но в тот же момент Nicolas ударил его в лицо один, другой, третий раз, сбил его с ног и, не останавливаясь ни мгновения, бросился к рыжему мужику.[1028]

– Лаврушка! Вяжи зачинщиков.[1029]

Лаврушка, оставив лошадей, схватил Дрона сзади за локти и, сняв с него кушак, стал вязать его.

– Что ж, мы никакой обиды не делали! Мы только, значит, по глупости, – послышались голоса.

– Марш за подводами. По домам.

Толпа тронулась и стала расходиться. Один мужик[1030] побежал рысью, и другие последовали его примеру. Только два пьяные лежали друг на друге и Дрон с связанными руками, с тем же строгим, невозмутимым лицом остался на выгоне.[1031]

– Ваше сиятельство, прикажете? – говорил Лаврушка Ростову, указывая на Дрона. – Только прикажите, только этого, да рыжего уж так взбузую, по-гусарски, только за Федченкой съездить.

Но Nicolas не отвечал на желания Лаврушки,[1032] велел ему помогать укладываться в доме, сам[1033] пошел на деревню с Алпатычем выгонять подводы, а Ильина послал за гусарами. Через час Ильин привел взвод гусар, подводы стояли на дворе, и мужики особенно заботливо укладывали господские вещи, старательно затыкая сенцом в уголках и под веревками, чтобы не потерялись.

– Ты ее так дурно не клади, – говорил[1034] тот самый рыжий мужик,[1035] который грознее всех кричал на сходке, принимая из рук горничной шкатулку. – Она ведь тоже денег стоит. Что ж ты ее так-то вот бросишь, а она потрется. Я так не люблю. А чтоб всё честно, по закону было, вот так-то, под рогожку-то и важно. Любо!