Рабы Парижа

– Но как?

– Одной капли этого вещества вполне достаточно.

Несколько минут они молча глядели в глаза друг другу. И каждому казалось, что он слышит, как тяжело и беспокойно стучит сердце другого.

– Это ужасно, – прошептала Диана.

– Вещество не причиняет страданий. Несколько секунд – и все. Достаточно одной капли в кофе или другую еду. Ни вкус, ни запах, ни цвет пищи при этом не меняется, – сказал адвокат, тщательно закрывая флакон с ядом.

– А если его обнаружат врачи?

– В Париже – может быть, но здесь, в деревне, знающих докторов нет. Не волнуйтесь: во всей Франции только два-три врача смогли бы отличить действие этого яда от последствий апоплексического удара.

После этих объяснений мадемуазель де Совенбург придвинула свое кресло поближе к месье Доману.

Оба понизили голос до едва слышного шепота.

– Значит, не откроют?

– Нет. Это – очень большая редкость.

– Но у вас же есть! Почему не может быть у других?

– Исключительный случай. Я оказал очень важную услугу одному ученому.

– Он вас не…

– Нет. Он давно умер.

– Давно?

– Лет десять назад.

– Вы не опасаетесь…

– Ослабления действия?

– Да.

– Нет.

– Откуда вы знаете?

– Недавно пробовал.

– Вы кого-то…

– Что вы! Я человек мирный и благонамеренный.

– Тогда как же…

– Тут бегала бешеная собака и пыталась всех кусать. Я бросил ей кусок мяса.

– С начинкой?

– Конечно.

– И?…

– Я же сказал: несколько секунд.

– Боже мой!

– Вы можете предложить что-нибудь другое? А если нет, то почему же вы…

Диана вдруг вскочила и ладонью зажала адвокату рот.

За дверью послышались чьи-то торопливые шаги.

Мадемуазель де Совенбург выхватила из рук месье Домана флакон, быстрым движением спрятала его у себя на груди – и упала в кресло.

На все это ей потребовалось одно мгновение.

В дверь постучали.

Глава 42

В кабинет адвоката вбежал Норберт.

Диана и Доман ахнули в один голос: вид юноши был страшен. Одежда разорвана и испачкана кровью, глаза блуждают, на лице рана…

«Уж не совершил ли он какое-то преступление? – подумал Доман. – Это, пожалуй, было бы очень кстати!»

– Вы ранены, господин маркиз? – спросил он, боязливо приближаясь к разгоряченному гостю.

– Да.

– Кто же это сделал?

– Отец.

– Опять герцог? – воскликнула девушка.

– Он! Всегда и везде – он!

– Чем был нанесен удар? – осведомился адвокат.

– Палкой!

– Позвольте, я осмотрю вашу рану, – сказала девушка и, с трепетом прикоснувшись к голове Норберта, повернула ее так, чтобы лампа как следует осветила рассеченную щеку.

– Господи Иисусе! Какая ужасная рана! И волосы запеклись в крови… Доман, дайте скорее воды и чистое полотенце, да пошлите за доктором!

Норберт осторожно отстранил ее руки.

– Оставьте, Диана, – решительно произнес он. – Этими пустяками мы займемся потом. Сейчас – некогда. Меня чуть не убил отец!

– За что? – спросила она.

– За то, что я угрожал ему.

– Почему?

– Он осмелился, оскорбив вас, прийти и рассказать мне об этом. Клянусь Создателем, он сошел с ума! Или забыл, что в моих жилах тоже течет кровь де Шандосов!

– Что вы с ним сделали?

– С ним? Ничего. Я только ответил на эту низость угрозой. А он в ответ ударил меня палкой!

Мадемуазель де Совенбург залилась слезами.

– И все это – из-за меня!

– Из-за вас? Да вы же, может быть, спасли ему жизнь! Я бы, по всей вероятности, уложил его на месте, но увидел, что дверь не заперта – и бросился к вам, Диана!

Девушка продолжала рыдать.

– Меня, маркиза де Шандоса, бить палкой, как лакея?

Разве я бы это так оставил, если бы мною не владела одна только мысль – как бы поскорее увидеть вас!

– Что же вы намерены предпринять? – поинтересовался Доман.

Я ушел от отца навсегда. Ноги моей больше не будет в замке, пока он жив! Рассказывают, какие беды приносят детям проклятия родителей… Я думаю, что проклятие сына не менее действенно!

– И больше ничего? – с тревогой спросил адвокат.

– Бог с ним! Он мне теперь не отец! Я хочу окончательно забыть о нем!

Диана зарыдала громче.

Норберт посмотрел на нее, помолчал и прибавил:

– А если уж помнить, то только для того, чтобы ненавидеть и мстить…

За всю свою богатую острыми ощущениями жизнь Доман никогда не испытывал такой неистовой радости. Сбывались его самые сокровенные мечты, которые он лелеял столько лет и на осуществление которых уже почти перестал надеяться.

Адвокат был доволен собой и имел для этого все основания. Конечно, и сами обстоятельства складывались в его пользу, но как он ловко ускорил и направлял события, приближая роковой исход!

«Эшафот построен. Топор наточен. Связанный преступник лежит на плахе. Пора приступать к делу!» – решил старый негодяй.

– Ничего, господин маркиз! Правду говорит пословица: нет худа без добра.

– Какое уж тут добро! – буркнул Норберт. обнимая девушку.

– А вот какое. Ваш отец совершил поступок, который дорого ему обойдется.

– И что же изменилось, кроме моей щеки?

– А то, – с торжеством произнес Доман, – что теперь уже не мы в руках у герцога, а он – в наших руках! О, господин герцог, если бы вы знали, какое великолепное оружие дали вы нам против себя!

– Что вы хотите этим сказать?

– Все очень просто, господин маркиз. Завтра же мы подадим жалобу в суд с приложением медицинского свидетельства о том, что вы действительно ранены, а могли бы быть и убиты. Затем…

– Стойте! – перебил его Норберт. – Эта жалоба даст мне право жениться без его согласия?

Адвокат знал, что при столь жестоком обращении отца с сыном нетрудно получить от суда такое право. Но ему было выгодно, чтобы юноша этого не знал.

– Нет, – не моргнув глазом, солгал Доман.

– В таком случае, к чему эта жалоба? Де Шандосы всегда судили друг друга сами. Почему же я должен нарушать этот обычай предков?

Норберт говорил твердым, не допускающим возражений тоном. Но адвоката это не смутило.

– Осмелюсь все-таки дать вам совет, господин маркиз, – вкрадчиво начал он.

– Совет? – переспросил юноша. – Хватит с меня ваших советов! Я принял решение и не намерен его менять. От вас мне нужно только одно: достаньте деньги. Тысяч двадцать, не меньше. И немедленно! Сможете?

– Почему бы и нет, господин маркиз? Найду. Но это обойдется вам дорого.

– Мне все равно, лишь бы скорее.

Мадемуазель де Совенбург перестала плакать и хотела что-то сказать, но юноша жестом остановил ее.

– Погодите, Диана. Не будем отвлекаться от главного. Нам надо уехать.

– Что вы говорите? – вскричал испуганный Доман.

Все его планы рушились… Только бы Диана не предала своего сообщника и не согласилась на побег!

– Говорю то, что есть. Здесь нас ожидают только все новые и новые страдания. Неужели не найдется на свете уголок, где мы могли бы жить спокойно и счастливо?

– Вы сошли с ума!

– А вы как думаете, Диана? – спросил Норберт.

Девушка молчала, опустив голову.

– Вас будут искать и найдут, где бы вы ни были. Неужели вы этого не понимаете? Герцог де Шандос и маркиз де Совенбург поднимут на ноги полицию всей Европы: денег у них хватит!

– Замолчите? – резко оборвал Домана юноша.

Он упал перед любимой на колени и страстно заговорил:

– Диана, счастье мое, неужели вы боитесь довериться мне? Клянусь вам перед самим Господом Богом, что все мои помыслы и надежды принадлежат вам! Я на коленях молю вас бежать со мной отсюда!

В душе Дианы шла отчаянная борьба. Она могла выбирать из двух вариантов, и оба были преступны.

Что же ей делать? На что решиться?

– Нет, – сказала она, наконец. – Я не могу бежать с вами. Не требуйте от меня этого.

Доман облегченно вздохнул.

Норберт порывисто вскочил на ноги.

– Так вы не любите меня? – в отчаянии закричал он. – Я, дурак, вам верил! А вы, оказывается, никогда меня и не любили!

Диана медленно подняла к небу прекрасные глаза, полные слез.

– Боже, ты слышишь? – проговорила она с глубокой скорбью. – Кто же любит его, если не я?

– Если вы меня любите, то почему же отказываетесь от единственного пути, который ведет к счастью?

– Неужели я должна унизиться до оправданий? – упрекнула Норберта девушка.

– Вас пугает мнение света? – настаивал молодой человек. – Родительские предрассудки?

– Я давно уже пренебрегаю ради вас всеми приличиями и условностями. Разве я не ходила с вами под руку средь бела дня, на глазах у всех? Свет уже осудил меня окончательно, хотя все, что было между нами, я, не краснея, могу рассказать кому угодно. А между тем, в Бевроне меня уже не называют иначе, чем любовницей молодого де Шандоса! Чего же мне еще бояться?

Диана проговорила это так искренне, так мягко и убедительно, что растрогала даже Домана. Он почувствовал у себя на реснице готовую скатиться слезу – и тут же с изумлением увидел, что девушка подает ему знак, чтобы он поддержал ее.

Адвокат не верил своим глазам. Вот это актриса!

«Девочка далеко пойдет!» – подумал он и стал искать повод, чтобы вставить слово.

Норберт ничего не заметил.

– Кто вас так называет? Кто посмел? – кричал юноша вне себя от ярости.

– Увы, мой друг, все. Завтра же будет еще хуже…

– Хуже быть не может!

– Увидите. Несколько часов назад, когда ваш отец осыпал меня оскорблениями, четыре человека слышали все, что он обо мне говорил.

– Откуда вы знаете?

– К несчастью, это правда, – сказал Доман. – Мне сказал об этом один из них.

Мадемуазель де Совенбург знаком велела адвокату выйти из комнаты и оставить их с Норбертом наедине. Он тут же выдумал предлог для своего ухода и поспешил к уже известной читателю щели, через которую мог видеть и слышать все, что происходит в его кабинете.

– Как! Отец даже не убедился в том, что вокруг никого нет? Неужели он не понимает, что, оскорбляя вас, покрыл себя позором? Или он это сделал нарочно, чтобы заставить меня жениться на дочери этого выскочки де Пимандура? Так я уже возненавидел ее всеми силами своей души, хотя она ни разу не попадалась мне на глаза!

Диана вздрогнула. Это имя обожгло ей сердце, как раскаленное железо. Пять миллионов! Понятно, отчего рассвирепел герцог!

– Так это мадемуазель Мари вам предлагают в жены…

– Скорее, не ее, а миллионы ее отца. Если бы герцог нашел скотницу, еще более богатую, чем эта Мари, то женил бы меня на скотнице! Но я отдал свою руку вам. Диана, и пусть она у меня отсохнет, если я предложу ее этой разбогатевшей мещанке! Вы слышите меня?

Девушка грустно улыбнулась и прошептала:

– Бедный Норберт!

Даже такой неопытный юноша не мог не понять, что она хочет этим сказать.

– Какая вы жестокая! – с горечью отвечал маркиз. – Чем я заслужил такое недоверие? Что плохого я вам сказал? Какими святыми мне еще поклясться, что никто, кроме вас, не будет моей женой? Вы отказываетесь уехать со мной… Что же вам мешает согласиться?

В ответ Диана гордо подняла голову и отчеканила:

– Чувство собственного достоинства.

Норберт был сражен этими словами. До сих пор он еще надеялся на счастье. Теперь же он понял, что рассчитывать больше не на что. Ничто на свете не заставит Диану взять такие слова обратно.

Пользуясь его молчанием, девушка продолжала:

– Да, Норберт, это так. Как ни сильна моя любовь к вам, но и она не в силах заглушить во мне это чувство, поднимающее меня над людьми. Я утрачу его, если убегу. Вот почему я отказываюсь последовать за вами…

У нее от волнения перехватило дыхание.

Норберт молчал, подавленный.

Девушка овладела собой и снова заговорила:

– Если бы я была одинока, я бы еще подумала. Но у меня есть семья, честь которой должна остаться незапятнанной.

– Эта самая семья принесла вас в жертву ради брата!

– Да будет так, – вздохнула Диана. – С чего вы взяли, что добродетели легко живется в этом мире? Но меня удерживает и другое чувство.

– Какое?

– Инстинкт самосохранения. Если я уступлю вам сегодня, вы перестанете уважать меня завтра.

– За кого же вы меня принимаете? – с болью спросил юноша.

– За человека.

– Неужели все люди таковы, как вы говорите?

– Представьте себе, что я уехала с вами. А потом мы узнали, что обо мне ходили грязные слухи, что мой отец дрался из-за меня на дуэли и убит. Что бы вы тогда стали делать?

Ничего подобного юноше не приходило в голову раньше.

– А что бы вы подумали обо мне? И могли бы мы после этого быть счастливы?

Норберт не нашел, что ей ответить.

– Итак, друг мой, бегите отсюда, раз уж вы так решили. Но бегите один.

– Боже мой!

– Было бы благоразумнее посоветовать вам жениться на Мари де Пимандур… но это выше моих сил. И потому я скажу только: прощайте и забудьте меня.

– Забыть вас, Диана? – вскричал Норберт. – А разве вы могли бы меня забыть?

– Я? – пробормотала озадаченная девушка.

– Да, вы!

Диана снова зарыдала.

– Если я уеду, то, что будет с вами? – спросил юноша.

– Моя судьба мне известна, – проговорила девушка сквозь слезы с покорностью в голосе. – Мы видимся с вами в последний раз. И расстаемся навеки.

– Навеки? Какое страшное слово! Но почему? Ведь я потом вернусь!

– Когда отец узнает, как меня называют в Бевроне, когда до него дойдут россказни четырех лесорубов, он упрячет меня в монастырь и пострижет в монахини. Для этого мира, в том числе и для вас, я просто перестану существовать…

– Этого нельзя допустить! Вы же мне столько раз говорили, что жизнь в монастыре для вас хуже смерти!

Диана грустно улыбнулась.

– Да, я так говорила. И повторяю это снова. Но что с того? Чтобы спасти меня от пострижения, нужно совершить чудо. Кто его сделает для меня, если не вы? Без вас я останусь совсем одинокой на этом свете… В монастыре я буду жить только воспоминаниями о вашей любви… Слава Богу, мне не придется там страдать слишком долго. У меня есть средство ускорить свою смерть.

При этих словах она вытащила из-за корсажа флакон, полученный от адвоката.

Норберт понял.

– Несчастная! – закричал он, стараясь вырвать у Дианы яд.

Но она так крепко сжимала флакон в руках, что юноша смог бы забрать его, только если бы сломал девушке пальцы. Она же в это время отчаянно умоляла оставить ей флакон, поскольку яд – ее последняя надежда.

Наконец, Норберт отступил, с ужасом глядя ла нее.

– Успокойтесь, – говорила между тем Диана. – Это совсем не страшно. Несколько капель в вино или кофе – и я без всяких мучений, в один миг, уйду в мир иной.

Норберт чувствовал, что голова его раскалывается на множество частей… Кажется, он и в самом деле сходит с ума… Как было бы хорошо сейчас убить себя!.. Без всяких мучений и в один миг… В вино или кофе… Как просто!.. Но Диана не дает яд…

Мадемуазель де Совенбург видела, что творится с юношей, но беспощадно провела свою роль до конца. Когда она поняла, что уже не осталось на свете такой жертвы, которую не принес бы ей истерзанный, обезумевший Норберт, Диана упала в обморок.

Юноша зарычал, как раненый лев, кинулся к бесчувственной девушке, схватил ее руки и, целуя их, стал страстно призывать ее вернуться к жизни.

– Нет, ты не убьешь себя!.. Ты не умрешь, моя любимая!.. Пусть лучше умрут те, кто довел тебя до такого отчаяния!.. Пусть против них обратится тот яд, который ты готовила себе!.. Это – мое дело… Де Шандосы всегда судили друг друга сами!

Молодой маркиз схватил флакон, выпавший из безжизненных рук Дианы, – и, обливаясь слезами, выбежал из комнаты.

Громко и страшно хлопнула в тишине входная дверь.

Адвокат не пропустил ни слова из этой жуткой сцены. Зубы его стучали, как в лихорадке.

Услышав, что Норберт убежал, Доман поспешил в кабинет, чтобы привести в чувство несчастную девушку, и чуть сам не упал в обморок прямо на пороге: Диана стояла у окна и хладнокровно провожала глазами юношу, несущего смерть своему отцу.

«Вот это женщина! – с восхищением подумал старый мерзавец. – Мне бы такую силу характера!»

Как бы в ответ на его мысли, Диана гордо повернулась к адвокату и с торжеством произнесла:

– Вы говорили, что множество людей будет проливать слезы, пока жив герцог? Эти люди могут утешиться.

– Господи! – прошептал месье Доман.

– Лишь бы сегодня вечером все не открылось, – невозмутимо добавила она. – Норберт так неловок…

«О, черт! Что же я наделал! – думал адвокат. – Если этот сумасброд натворит глупостей и герцог что-нибудь заподозрит, то мне еще не раз придется позавидовать той участи, что я ему уготовил!»

Мадемуазель де Совенбург в это время спокойно приводила в порядок прическу и расправляла платье.

– Пора домой, – сказала она. – Обо мне, наверно, уже беспокоятся.

На крыльце Диана обернулась к провожавшему ее сообщнику и с величественным жестом промолвила:

– Завтра, Доман, вы поздравите меня с титулом герцогини де Шандос!

Адвокат подобострастно поклонился.

– Прощайте, – едва кивнула в ответ девушка.

Диана ушла.

А месье Доман до утра метался, как в горячке, по измятой постели.

Это была самая длинная ночь в его жизни.

Глава 43

Норберт, прибежав в замок Шандос, сразу же бросился в столовую.

Там никого не было.

На полке стояла бутылка старого и очень дорогого красного вина – единственная роскошь, которую позволял себе герцог.

Еще по дороге в замок юноша все обдумал, поэтому сейчас он, не оглядываясь и не теряя времени на размышления, откупорил бутылку – и опорожнил в нее флакон с ядом. Затем снова закрыл ее пробкой и поставил на место.

Никто, кроме герцога, не осмелился бы пить это вино.

Удар был нацелен точно.

Норберт действовал чисто механически, почти бессознательно, а окончив, отошел к окну, сел – и стал ждать.

Герцог в этот миг находился в дальней аллее парка – на том самом месте, где молодой маркиз, узнав о своем предназначении, проклинал отца.

Впервые в жизни старый де Шандос раскаивался в своем поступке.

Нет, он не жалел о том, что наказал сына. Даже о том, что ударил его палкой: ослушник заслужил это.

Но герцог понимал, что Норберт имеет теперь все основания обратиться в суд. И жалел, что не подумал об этом, когда брался за палку.

Насчет решения суда старик нисколько не тешил себя иллюзиями: он прекрасно знал, что из-за своего образа жизни выглядит в глазах света почти ненормальным. Суд может отнять у спятившего отца всю власть над сыном.

Конечно, Норберт слишком наивен, чтобы обратиться к правосудию. Но его найдется кому натолкнуть на эту мысль. Та же Диана де Совенбург, да мало ли еще любителей совать нос в чужие дела…

Старик скорее пожертвовал бы своей жизнью, чем браком сына с Мари де Пимандур. Но теперь придется заменить силу хитростью.

«Владетельному герцогу де Шандосу, главе древнего рода, придется притворяться перед мальчишкой!» – с негодованием думал он.

Надо вернуть Норберта домой. Согласится ли он? Придется польстить юноше, чтобы лаской заставить его забыть нанесенное ему оскорбление.

Едва герцог пришел к такому решению, как ему доложили о возвращении сына. Для него в эту минуту не могло быть более приятной новости!

– Я его удержу под родительским кровом, – шептал старик, торопливо шагая к замку.

Когда герцог вошел в комнату, Норберт, забыв свою обычную почтительность, продолжал сидеть у окна.

«Ого! – подумал отец. – Сынок уже воображает себя совершенно свободным!»

Однако де Шандос не подал виду, что поведение молодого маркиза ему неприятно. Старик быстро осваивал унизительное для него искусство лицемерия.

Затем герцог заметил кровь на щеке и на одежде юноши.

– Норберт, друг мой, вы страдаете от раны… Почему вы не велели перевязать ее?

Ответа не было.

– Почему на вашем лице осталась кровь? Это – укор мне?

Маркиз упорно глядел в окно.

– В укорах нет нужды… Я и так глубоко сожалею, что так сильно разгневался на вас.

Норберт все еще не отвечал и его молчание начало смущать старика. Герцог оказался в положении, настолько для него новом, что он не знал, как поступить и что сказать. Чтобы вернуть себе присутствие духа, он решил выпить красного вина и наполнил свой стакан.

Мороз пробежал по телу юноши.

– Ну, сын мой, какие еще извинения должен принести вам отец?

Герцог взял стакан и продолжал говорить, держа его возле самых губ:

– Как это больно – унижаться перед собственным сыном, да еще напрасно! Это жестоко с вашей стороны, маркиз.

У Норберта перехватило дыхание. Воздух куда-то исчез, голова кружилась, в ушах шумело. Он хотел закрыть глаза, чтобы не видеть того, что сейчас произойдет, но не смог этого сделать.

Отец коснулся губами вина, собираясь начать пить.

Нет! Этого уже Норберт не мог вынести! Он бросился к отцу, выхватил из его рук стакан и швырнул в окно:

– Не пейте!

Объяснений не требовалось.

Герцог все понял.

Он хотел что-то сказать, но было уже поздно: он успел сделать глоток!

Лицо старика исказила судорога, глаза налились кровью… Губы шевелились, но издавали только глухой хрип… Он неестественно замахал руками – и упал, ударившись затылком об угол дубовой скамьи.

Норберт в ужасе выскочил из комнаты, крича изо всех сил:

– Помогите! Я убил своего отца!

Глава 44

Когда-то все уважали господина Палузата как человека, который честным трудом сколотил огромное состояние. Его любили за искренность и общительность.

Все его несчастья начались в тот день, когда ему пришло в голову подписаться под приглашениями на обед не Палузатом, а графом де Пимандуром.

Высшее сословие смеялось над ним и не признавало его своим, среднее же тяготилось его претензиями на знатность.

Он остался один.

Это было невыносимо, и он стал всячески угодничать перед знатью, чтобы она хотя бы терпела его в своем кругу. Сколько он перенес унижений, обидных намеков, публичных оскорблений!

Он готов был пожертвовать не только третью, но даже всем своим состоянием, чтобы выдать свою дочь за сына такого родовитого вельможи, как герцог де Шандос и подержать на руках наследника, в жилах которого текла бы кровь Палузатов. смешанная с кровью крестоносцев.

Это сразу же заткнуло бы рты всем насмешникам.

Граф боялся спугнуть свое счастье и до поры до времени никому не говорил о предстоящем бракосочетании Мари де Пимандур с маркизом де Шандосом. Даже собственной дочери он сообщил об этом только перед самым окончанием переговоров с герцогом.

С ее стороны граф не ожидал никаких возражений. Как может его дочь не прийти в восторг от столь лестного предложения, если сам он – вне себя от радости?

Теперь, когда все решено, можно сообщить ей приятнейшую из новостей.

Граф де Пимандур прошел в самую лучшую комнату своего дома, которую ему было угодно величать библиотекой (хотя книг в ней почти не было), и позвонил.

В тот же миг перед ним возник лакей в дорогой, но очень аляповатой ливрее.

– Спросите горничную мадемуазель Мари, может ли ее госпожа принять меня и уделить несколько минут для важного разговора, – приказал де Пимандур.

Он отдал это распоряжение с таким торжественным видом, что удивил даже своего лакея, привыкшего к тому, что хозяин вечно важничает не только перед другими, но и наедине с самим собой.

Лакей оставил свое мнение при себе: ему хорошо платили. Он поклонился и исчез за портьерой.

В доме графа давно уже был установлен строгий этикет, над которым все смеялись и который никто всерьез не соблюдал.

Не прошло и двух минут, как в дверь библиотеки постучали.

– Войдите, – сказал де Пимандур, ожидавший лакея с ответом от дочери.

Однако вместо лакея в комнату вбежала сама дочь, бросилась ему на шею и крепко поцеловала, Сколько раз он просил ее бросить эту простонародную привычку! Объятия и поцелуи – удел низшего сословия. По крайней мере, так считал граф.

Он бесцеремонно высвободился из объятий дочери и, нахмурившись, произнес:

– Зачем вы меня беспокоите, Мари, если я просил вас подождать у себя?

– Затем, мой милый папочка, что так проще и быстрее. Hy, не сердись на меня, ладно?

Снова это вульгарное обращение на «ты»!

Приподнятое настроение графа сразу улетучилось.

– Когда же вы научитесь разговаривать так, как это приличествует вашему имени и званию?

Он в раздражении не сел, а скорее упал на обитый дорогим шелком диван и стал многословно ворчать что-то о молодых девушках, совершенно не умеющих поддерживать собственное достоинство. Мадемуазель Мари посматривала на него с легкой улыбкой, показывающей, что она снисходительно относится к отцовским чудачествам.