Василий Теркин

Этот вопрос заставил его встрепенуться. К щекам прилила краска. Он подавил смущение и не сразу ответил ей.

– Нам где же, мы – простецы… На вашем барском наречии вы нашего брата кошатником величаете. Одно скажу – имей я виды на Александру Ивановну, я бы не так повел дело… Вы это изволили сказать в пику мне, что, мол, я об ее приданом хлопочу на всякий случай, так позвольте вам доложить, сударыня, – он в первый раз так назвал ее, – я в таких денежных делах, что мне зазорно будет и о более крупном куше хлопотать, когда надумаю жениться.

За дверью раздались шаги Первача.

– Можно войти?

– Уговор лучше денег! – шепотом произнес Теркин, нагнувшись над столом. – Его… – и он сделал жест рукой.

– Можете войти! – крикнула Павла Захаровна.

– Наша конференция с Иваном Захарычем кончилась, – заговорил он, потирая руки. Глаза его беспокойно перескочили от горбуньи к Теркину.

– Брат у себя в кабинете? – спросила Павла Захаровна.

– И желал бы до чая побеседовать еще с Василием Иванычем.

– Попросите Ивана Захарыча сюда! – сказал Теркин. – Одного! – прибавил он значительно.

– Понимаю-с!.. Я и не желаю быть лишним… Сделайте одолжение!

Первач повернулся на одном каблуке и у двери обернулся к ним лицом.

– Напрасно вы беспокоитесь, Василий Иваныч! Лишним я не желаю быть.

– И разлюбезное дело! – сказал ему вслед Теркин точно так, как виденный им московский актер в Льве Краснове.

XXVI

На балконе собрались все к чаю.

Разливала Марфа Захаровна. Саня сидела немножко поодаль. Первач отошел к перилам, присел на них, обкусывал стебелек какой-то травы и тревожно взглядывал на тот конец стола, где между Иваном Захарычем и его старшей сестрой помещался Теркин. Он уже почуял, что ему больше ходу не будет в этом доме, что „лесной воротила“ на службу компании его не возьмет… Да и с барышней ничего путного не выйдет.

Иван Захарыч, в светло-голубой домашней тужурке, с закинутой назад маленькой головой, медленно курил папиросу и старался соблюсти свое достоинство. Лицо у него было краснее обыкновенного. Его грызло то, что он должен был при покупателе из разночинцев сводить свои родственные счеты. Сестра Павла подвела его, стакнулась с покупщиком. Никогда еще его дворянский гонор так не страдал. Еще добро бы Теркин влюбился в Саню и сделал предложение… И того нет. Он только разыграл роль сердобольного опекуна: поставил условием сделки обеспечение Сани… Бог знает, что такое! На все это Иван Захарыч должен был согласиться и чувствует теперь, что сестра Павла еще больше заберет его; а на стороне у него на днях ожидается приращение незаконной семьи. Надо и тех обеспечить. Без продажи усадьбы нечего и думать обойтись; а лучшего покупщика не найти. Злиться на сестру он не смеет. Формально она права; но никак он уже не ожидал такого подхода.

Павла Захаровна поглядывала вкось на брата и прихлебывала чай с блюдечка. Она добьется того, что получит свое; но этот „кошатник“ как-то сразу изменил ее позицию. Ему она будет обязана, а не своей мудрой голове. Точно подачку ей подал. И как он ни хитри, ему „девчонка“ понравилась. Очень может статься, она угодит за него!.. Брыкаться и брат не станет; а ей и подавно нечего стоять за ненавистное отродье распутной невестки. И что же выйдет? Госпожа Теркина вот здесь барыней заживет, миллионщицей; отец совсем прогорит, продаст и вторую вотчину. Положим, они с сестрой купят ее, и он при них останется. А если зятек с дочкой здесь очутятся? Они его к себе переманят… „Кошатник“ из одного разночинского задора это сделает.

Чай плохо шел в горло Павлы Захаровны, и она то и дело откашливалась.

Теркин сидел между ними, но разговаривал больше с Саней.

Его подмывало настроение, сходное с чувством, когда удастся кого-нибудь вытянуть из воды. На Саню он поглядывал точно на собственное „чадо“. Почему-то ему верилось, что теперь она уже не пропадет. Таксатора завтра же не будет здесь: он этого прямо потребовал. Не плутоватого маклака устранял он, главным образом, а нахала, способного развратить милую девушку. И он не стыдился такого сознания. Все сильнее и сильнее разгоралось в нем желание оставить Заводное за собою, если не сейчас, то через два-три года. Он уже решался взять на свой страх эту покупку. Если компания не одобрит ее, тем лучше: это будет его имение, и он на свой счет создаст в нем школу практических лесоводов.

Не одно это его тешило. Сидит он среди помещичьей семьи, с гонором, – он – мужичий подкидыш, разночинец, которого Павла Захаровна наверное зовет „кошатником“ и „хамом“… Нет! от них следует отбирать вотчины людям, как он, у кого есть любовь к родному краю, к лесным угодьям, к кормилице реке. Не собственной мошной он силен, не ею он величается, а добился всего этого головой и волей, надзором за собственной совестью.

– Вам покрепче, Василий Иваныч? – донесся до него голосок Сани.

Она глядела на него из-за самовара.

– Да, покрепче, Александра Ивановна.

– Со сливками?

– Нет, позвольте с лимоном.

Что-то заиграло у него в груди от голоска Сани и мягкого блеска ее глаз. Прилив жалости подступил к сердцу. Захотелось сейчас же увести ее из этой семьи, обласкать, наставить, создать для нее совсем другую жизнь. Быстрая-быстрая мысль пронизала его мозг… Ведь женщина два года назад помогла ему. С ее деньгами дошел он в такой ничтожный срок до теперешнего положения… И она же довела его до сделки с совестью. Всю жизнь он будет помнить про эту сделку. Там он попользовался, здесь – сам должен оградить беспомощное женское существо, разделить с ним свой достаток, сделать из нее подругу не потому, что животная страсть колышет его, а потому что „так будет гоже“, мысленно выговорил он по-мужицки.

Его взгляд приласкал Саню, когда она подавала ему стакан чаю.

Сегодня во всем доме произошло какое-то событие. И в ней самой есть что-то новое. Ей почти неприятно чувствовать позади себя Николая Никанорыча. Хотелось бы выкинуть то, что было между ними. Он ей чужой. „Хороший человек“ не он, а вот тот, Василий Иванович, перед которым все смирились, даже тетка Павла. Как будто и всю судьбу их семьи держит он в своих руках. Но ей он не страшен. Напротив! Василий Иваныч добрый и красивый, гораздо милее Николая Никанорыча. Наверное он будет с ней еще много говорить… И она ему во всем покается сама, не дожидаясь его расспросов.

– А ваш управляющий где же? – спросила Теркина Марфа Захаровна. – И ему бы чаю предложить.

– Он еще не вернулся из лесу, – ответил Теркин.

Павла Захаровна поглядела вбок на сестру: „довольно, мол, и одного хама, а то еще его приказчиков всяких в свою компанию принимать!“

Теркин подметил этот взгляд и сказал, обернувшись к Ивану Захарычу:

– Вашу дачу он теперь знает как свои пять пальцев.

Иван Захарыч промолчал и только слащаво усмехнулся. Ему предстояло объяснение с Первачом, и он не знал, как ему быть: сестра отказалась от всякого посредничества… Денег заплатить Первачу у него не было: приходилось просить их у покупщика.

Протянулось очень длинное молчание. Теркину оно не показалось тягостным. Он и не требовал, чтобы его занимали… Ему было хорошо. Из цветника долетало благоухание ветерка. В парке защелкал соловей. Позади, внизу, неслышно текла река, куда ему хотелось спуститься под руку с Саней.

– Колокольчик! – тихо вскрикнула Саня, будто она вздохнула.

– Кто бы это?.. – спросила Марфа Захаровна. Предводитель?

– Ему теперь не до разъездов! – выговорил Иван Захарыч.

Звон резко оборвался у крыльца.

Теркин подумал о Звереве. Будь он тогда у него в таком же настроении, как сегодня, вероятно „Петька“ выклянчил бы у него тысчонку-другую.

Камердинер Ивана Захарыча показался в дверях террасы.

– Кто приехал? – спросила первая Марфа Захаровна.

– Барыня… Карточку вот дали… Господину Теркину… По делу… Их желают видеть.

– Меня? – переспросил Теркин и быстро поднялся.

– Так точно.

На карточке стояло: „Серафима Ефимовна Рудич“.

Он подавил в себе смущение, но Саня заметила, как глаза его вдруг потемнели.

– Вы позволите принять эту госпожу, – обратился он к хозяевам – во флигеле?

– Почему же нет? Гостиная в вашем распоряжении, – чопорно выговорил Иван Захарыч.

Теркин был уже на пороге, скорым шагом прошел из гостиной и в зале столкнулся с гостьей.

Первая его мысль была не принять ее, но он сейчас же нашел это „гнусной трусостью“ и смело пошел на все, что этот приезд Серафимы мог повести за собою.

XXVII

В той самой беседке, где он в первый раз говорил с Саней, сидели они друг против друга.

Теркин быстро-быстро оглядел ее и тотчас же отвел глаза. Серафима была одета пестро, но очень к лицу – шляпка с яркими цветами и шелковый ватерпруф темно– малинового цвета, с мешком назади и распашными рукавами. Ему показалось, что она немного притирается. Глаза выступали непомерно – она их или подкрашивала, или что-нибудь впускала в зрачки. На лице – бледном и немного пополневшем – пробегали струйки нервной дрожи. От нее сильно пахло духами. Из-под юбки светлого платья выставлялась нога в красноватой ботинке. На лбу волосы были взбиты.

„Кокотка, как есть кокотка!“ – определил он мысленно и в груди ощутил род жжения. Никакой радости, даже волнения он не сознавал в себе. Ему предстояло что-то ненужное и тяжкое.

– Здравствуй, Вася! – заговорила первая Серафима и подалась к нему своим, все таким же пышным станом.

Он ничего не ответил.

– Ты так меня встречаешь?

– К чему же этот приезд сюда?.. Ведь у меня есть квартира в городе.

– Кто же виноват, что ты здесь днюешь и ночуешь?.. Низовьев хотел тебя вызвать, нарочного послать. Он тебя ждет второй день. Ты получил его письмо?

– Получил… Но здесь я еще не покончил.

– Ну, я и рассудила поехать сама. Я по делу, ничего тут нет неприличного. Уж если ты нынче стал такой ц/ирлих-ман/ирлих… Или ты у этих уродов на правах не одного покупателя, а чего-нибудь поближе?

Губы ее начали заметно вздрагивать. Она их закусила, чтобы удержать слезы.

– Все это ни к чему, и вы напрасно…

– Нет, уж пожалуйста, не на „вы“! В каких бы ты ни был ко мне чувствах – я не могу… слышишь, Вася, не могу. Это нехорошо, недостойно тебя. Я – свободна, никому не принадлежу, стало, могу быть с кем угодно на „ты“… Да будь я и замужем… Мы – старые друзья. Точно так и ты… ведь ты никому не обязан ответом?

Ее глаза остановились на нем пытливо и страстно. Ему стало неловко. Он не глядел на нее.

– Тут свобода ни к чему, – выговорил он немного помягче.

– Пойдем отсюда. Здесь мы на юру! Оттуда видно… И ты будешь стесняться…

– С какой стати?

– Прошу тебя.

Она так произнесла эти два слова, что он не мог не встать. Встала и Серафима и взяла его сама под руку.

– Туда… туда!.. Книзу! Ведь они, там, могут меня считать за покупательницу. Явилась я к тебе… а ты скупаешь леса… Вон там внизу лужайка под дубками… Как здесь хорошо!

Серафима придержала его за руку и остановилась.

– Ах, Вася! – Она вздохнула полной грудью. Как жизнь-то играет нами!.. Вот я попала в Васильсурск, на лесную ярмарку.

– Я знаю с кем…

Он не подавил в себе желания кольнуть ее, напомнить ей, с кем она туда явилась, какими поклонниками она теперь не пренебрегает. Ему припомнилось то, что рассказывал Низовьев о каком-то петербургском лесопромышленнике – сектанте.

– Тебе небось Низовьев говорил про Шуева?

– Какого Шуева?

– Ну, того… из „белых голубей“.

Она не докончила и рассмеялась.

– Правда это? – спросил он, и его губы сложились в усмешку жалости к ней.

Она схватила это глазами и отняла руку.

– Ты думаешь, я его вожу?..

– С такими трудно иначе, – шутливо выговорил он.

– Ну, все равно, думаешь, я обираю его? Могла бы!.. Так как он… страсти-ужасти!.. Ты не знаешь!.. До исступления влюблен… Да… И он душу свою заложит, не только что отдаст все, что я потребую… Дядя у него – в семи миллионах и полная доверенность от него… Слышишь: семь миллионов! И он – единственный наследник…

– Хорошо, хорошо!

Ему стало уже досадно на себя, зачем он намекнул на этого сектанта.

– Я запретила ему за мной следом ездить. Провались они все! – вскричала она и, обернувшись к нему, опять взяла его под руку. – Вон туда сядем… Пожалуйста!.. Там так славно!

Он не противился. Серафима опустилась прямо на траву в тень, между двумя деревьями.

– Садись сюда же… Ну вот, спасибо. Ты не желаешь, чтобы я тебя, по-старому, Васей звала и „ты“ тебе говорила?.. А?

– Мне, пожалуй…

– Ну, хоть и на том спасибо.

Над ними сбоку наклонились ветви большой черемухи, и к ногам их спадали белые мелкие лепестки.

Серафима подняла голову и громко потянула в себя воздух.

– Господи! – перебила она себя. – Так хорошо!.. Воздух!.. Пахнет как! Река наша – все та же. Давно ли? Каких-нибудь два года, меньше того… Тоже на берегу… и на этом самом… А? Вася? Тебе неприятно? Прости, но я не могу. Во мне так же радостно екает сердце. Точно все это сон был, пестрый такой, тяжелый, – знаешь, когда домовой давит, – и вот я проснулась… в очарованном саду… И ты тут рядом со мной! Господи!..

Волнение перехватило ее речь. Она отвернула голову и взялась руками за лицо. Теркин сидел немного повыше ее, прислонившись спиной к одному из молодых дубов. И его против воли уносило в прошлое. Как тогда задрожали его колени, когда он, у памятника, в садике, завидел ее издали. Он себя испытывал, почти боялся, что вот не явится этого признака, по которому он распознавал страсть… И признак явился. В чувстве этой роскошной и пылкой женщины он находил потом больше глубины и честности, чем в себе. Ничего мудреного нет, что она осталась верна его памяти, даже если и начала кружить головы мужчинам… Кто его так любил?..

Глаза его украдкой остановились на ее профиле, на ее стане, на линии ее головы. Да, она смахивала на кокотку; но в ту минуту вся трепетала влечением к нему, жаждой примирения, любовью, искупающею всякий грех.

Листки дубов и черемухи ласково шептались и слали им свое благоухание; вблизи ворковала горлинка, из травы выглядывали головки маргариток.

На сердце Теркина стало помягче. Он не хотел помнить зла: но не мог и лгать, надевать на себя личину или поддаваться соблазну, чтобы сказать тотчас же потом: „Ты хотела добиться своего… Ну, а теперь прощай!“

Чуть-чуть дотронулся он до ее руки, немного ниже локтя. Серафима, точно от укола, повернулась к нему от одного прикосновения.

– Во мне, – заговорил он, не поднимая на нее глаз, – нет никакого против… тебя, – слово не сразу сошло с губ его, – сердца… Все перегорело… Может быть, мне первому следует просить у тебя прощения, я это говорю, как брат сказал бы сестре…

– За что? – почти изумленно перебила Серафима.

– Я тебя на грех подтолкнул… Никто другой.

– Вот еще! С какой стати ты на себя такое святошество напускаешь, Вася? Это на тебя не похоже… Или…

Она хотела сказать: „или Калерия тебя так переделала?“

– Никакого тут святошества нет. Я употребляю слово „грех“ попросту. Я тобой хотел овладеть, зная, что ты чужая жена… и даже не думал ни о чем другом. И это было низко… Остальное ты знаешь. Стало, я же перед тобой и виноват. Я – никто другой – и довел тебя до покушения и перевернул всю тебя.

За три минуты он не ожидал ничего похожего на такой приговор себе. Это вылилось у него прямо, из какой-то глубокой складки его совести, и складка эта лежала вне его обычных душевных движений… И ему стало очень легко, почти радостно.

– Не фарисействую я, Сима. Осуждаю себя и готов всячески поддержать тебя, не дать тебе катиться вниз… Встретил я тебя нехорошо… Не то испугался, не то разозлился… А вот теперь все это отлетело. И никаких счетов между нами, слышишь – никаких…

– Никаких? – захлебываясь, выговорила она и наклонила к нему низко трепетное лицо.

– Никаких!..

XXVIII

– Вася!.. Прости!..

С этим воплем Серафима припала головой к нему. Рыдания колыхали ее.

– Что ты! Что ты!..

Теркин не находил слов. Руками он старался поднять ее за плечи. Она не давалась и судорожно прижимала голову к его коленам.

– Прости! Окаянную!.. Жить не могу… не могу… без тебя! – прерывистым звуком, с большим усилием выговаривали ее губы, не попадая одна на другую.

Все ее тело вздрагивало.

Так прошли минуты… Ему удалось поднять ее за плечи и усадить рядом.

Внезапный взрыв страсти и раскаяния потряс его, и жалость влилась в душу быстро, согрела его, перевернула взгляд на эту женщину, сложившийся в нем в течение года… Но порыва взять ее в объятия, осыпать поцелуями не было. Он не хотел обманывать себя и подогревать. Это заставило его тут же воздержаться от всякой неосторожной ласки.

С помутившимися, покрасневшими глазами сидела она у ствола, опиралась ладонями о дерн и силилась подавить свои рыдания.

– Полно, полно! – шепотом успокаивал он, наклоняясь к ней.

За талию он ее не взял и даже не прикоснулся к ее плечу кистью руки.

– Ты добрый, чудный… Я не оправдываюсь… Я, Вася, милостыни прошу! Все опротивело… вся жизнь… разъезды… знакомства… ухаживания… мужчины всякие, молодые, старые… Стая псов каких-то… Ужины… шампанское… франтовство… тряпки эти… – Она схватила свою шляпку и швырнула ее. – Не глядела бы!.. И таким же порывистым движением она прижалась к нему и положила голову на его плечо. – Вася! Жизнь моя!.. Не оттолкни!.. Возьми… Ничего мне не нужно… Никаких прав… Ежели бы ты сам предложил мне законный брак – я не соглашусь… Да и как я посмею! Тебя… тебя… слышать, сидеть рядом… знать, что вот ты тут… что никто не отнимет… никто, кроме… тебя самого или смерти… Да я умру раньше… Я это знаю. Мне хоть бы годков пять… Много… Хоть два года! Хоть год!

В ее отрывистой речи проглядывали неслыханные им звуки, что-то наивно-детское и прозрачное по своей беззаветной пылкости. Никогда и прежде, в самые безумные взрывы страсти, ее слова не проникали так в самую глубь его души, не трогали его, не приводили в такое смущение.

Он чуть не остановил ее возгласом: „Не нужно!.. Не говори так!“

Слезы подступили к глазам, он их уже ощущал в углах, и губы вздрагивали… Жалость к ней росла, жалость сродни той, какая пронизала бы его у постели умирающего или человека, приговоренного к смерти, в ту минуту, когда он прощается с жизнью и хватается за нее последними хватками отчаяния сквозь усиленный подъем духа.

Но больше ничего не было в сердце – он это сознал бесповоротно.

– Сима, – заговорил он нетвердо, боясь расплакаться, – ты меня тронула, как никогда… В любовь твою верю…

– Веришь! – вскричала Серафима и выпрямила стан. Глаза заблистали. Лицо мгновенно озарилось.

– Верю, – повторил Теркин и отвел от нее взгляд. – Но я прошу, умоляю тебя… Не насилуй моей души… Назад не вернешь чувства…

Докончить у него не хватило жестокости.

– Да-а, – протянула она глухо и поникла головой. Руки тотчас же опустились, и опять она уперла их ладонями в траву. – Я знала, Вася… могла предвидеть… Вы, мужчины, не то, что мы. Но я ничего не требую! Пойми! Ничего!.. Только не гони. Ведь ты один… свободен… Если ты никого еще не полюбил, позволь мне дышать около тебя! Ведь не противна же я тебе?.. Не урод… Ты молодой…

Серафима вдруг покраснела. Ей стыдно стало своих слов.

Оба промолчали больше минуты.

– Зачем… унижать себя! – вымолвил первый Теркин и почуял тотчас бесполезность своих слов.

– Унижать!.. – повторила она без слез в голосе, а каким-то особенным полушепотом. – Унижать! Разве я могу считаться с тобой! Пойми! Милостыни у тебя просят, а ты с нравоучениями!

Это его задело. Он поднял голову, строже взглянул на нее, и она ему показалась жалка уже на другой лад. Что же из того, что она не может жить без него? Как же ему быть со своим сердцем?.. Любви к ней нет… Ваять ее к себе в любовницы потому только, что она красива, что в ней темперамент есть, он не позволит себе этого… Прежде, быть может, и пошел бы на такую сделку, но не теперь.

От всего ее существа, даже и потрясенного страстью, повеяло на него только женщиной, царством нервов, расшатанных постоянной жаждой наслаждений, все равно каких: любовных или низменно-животных. Психопатия и гистерия выглядывали из всего этого. Не то, так другое, не мужчина, так морфин или еще какое средство опьянять себя. А там – исступление клинических субъектов.

Запах сильных духов шел от нее и начал бить его в виски. Этот запах выедал из сердца даже хорошую жалость, какую она пробудила в нем несколько минут назад.

– Не хочу лгать, Серафима, – сказал он твердо и сделал движение, которым как бы отводил от себя ее стан.

– Я не требую… Не гони!

– Не гнать! Значит, жить с тобой… жить… Иначе нельзя… Я не картонный. А жить я не могу не любя!

– Боишься? – перебила она и с расширенными зрачками уставилась на него.

– Боюсь?.. Да! Не стану таиться. Боюсь.

– Чего?

– Все того же! Распусты боюсь!.. Тебя никакая страсть не переделает. Ты не можешь сбросить с себя натуры твоей… С тобой я опять завяжу сначала один ноготок в тину, а потом и всю лапу.

– А теперь ты небось праведник?

Она достала шляпку, стала надевать ее.

– Не праведник. Куда же мне!..

– В гору пошел… Крупным дельцом считаешься.

– Потому-то и должен за собою следить… чтобы деньга всей души не выела.

Серафима поднялась на ноги одним движением своего гибкого тела.

– И все это не то!

Щеки ее мгновенно побледнели, глаза ушли в орбиты.

– А что же? – тихо спросил Теркин.

– Не барышню ли присматриваешь? – Она указала правой рукой в сторону дома. – Вместе с усадьбой и породниться желаешь?.. Ха-ха! И на такого суслика, как эта толстощекая девчонка, ты меняешь меня… мою любовь!.. Ведь она не женщина, а суслик, суслик!..

Слово это она схватила с злорадством и готова была повторять до бесконечности.

– Почему же суслик? – остановил ее Теркин и тоже поднялся.

Они стояли близко один к другому, и дыхание Серафимы доходило до его лица… Глаза ее все чернели, и вокруг рта ползли змейки нервных вздрагиваний.

– Ну, да!.. Мы влюбляем в себя крупичатые, раздутые щеки… И дворянскую вотчину нам хочется оставить за собою. А потом в земцы попадем… Жаль, что нельзя в предводители… Ха-ха!..

Смех ее зазвучал истерической нотой.

– Полно, Серафима! Как не стыдно!.. – еще раз остановил он ее.

– Если так… на здоровье!.. Прощай!

Она начала было выгибать на особый лад пальцы и закидывать шею, переломила себя, перевела плечами, натянула перчатки, отряхнула полы пальто, повернулась и пошла вверх, промолвив ему:

– Владей своим сусликом!.. Совет да любовь!.. Провожать меня не надо – найду дорогу… Дорогу свою я теперь знаю!..

XIXX

Он не стал ее удерживать и смотрел ей вслед. Серафима пошла порывистой поступью и стала подниматься по крутой тропинке, нервно оправляя на ходу свою накидку.

Следовало бы проводить ее, объяснить как-нибудь хозяевам такой быстрый отъезд странной гостьи: она ведь прислала сказать с человеком, что явилась „по делу“. Ему не хотелось вставать с земли, не хотелось лгать.

Не мог он заново отдаться этой женщине. Обвинять ее он ни в чем не способен. Протянуть ей руку готов, но ведь ей не того нужно. „Или все, или ничего“ – так всегда было в ней и всегда будет. От него в лице этой разъяренной женщины уходил соблазн, власть плоти и разнузданных нервов. Он облегченно вздохнул. И сейчас же всплыло в душе стремление к чему-то другому. Надо перестать „блудить“ – ему вспомнилось слово Серафимы, из первой их любовной борьбы, когда она ему еще не отдавалась. К чему непременно искать страсти? – Разве не лучше, когда сближение с женским существом – доброе дело?.. Простой мужицкий брак, только без корысти и жесткости. Судьба посылает молоденькую девушку, здоровую, простодушную – делай из нее что хочешь, вызови в ней тихое и прочное чувство, стань для нее источником всякой правды, всякого душевного света. Если ты не возьмешь ее, она сгинет, потому что она беспомощна.

Теркин все еще не двигался с места.

Покажись на верху обрыва светлое платье Сани – он бы вскочил и окликнул ее. Как будто что-то виднеется за деревьями. Не ищут ли его? Мелькнуло что-то темное. Он стал пристально всматриваться и узнал фигуру Хрящева.

– Антон Пантелеич! – крикнул он ему снизу. – Я здесь! Спускайтесь.

Хрящев ускорил шаг и спустился к нему прямо по пригорку, с картузом в руках, немного запыхавшийся.

– К вам, Василий Иваныч, гонцом. Сейчас отъявился и нашел там всех господ Черносошных в большом волнении. Позволите присесть маленько на травку?

– Садитесь. Что же такое?

Теркин спросил это с некоторой тревогой в голосе.

– Да сюда какая-то госпожа к вам приезжала. Я разминулся с ней у ворот… В коляске… Шляпка такая с цветами, и вообще с большим эффектом. – Ну, и что ж?

– Меня сейчас все обступили. И горбуля, и братец их… и ловкач таксатор: что, мол, за особа? Не желает ли как-нибудь помешать продаже?.. Уж не знаю, почему они так вдруг заподозрили. Говорят, по делу приехала, Василия Иваныча увела в сад, и сначала в беседке сидели, а потом вниз пошли. И в недолгом времени барыня эта прошла цветником в экипаж… В большом находятся смущении и просили вас отыскать. Ха-ха!.. А вы в целости и невредимости находитесь!