Василий Теркин

– Не употребляю.

– Говорите, говорите!

– Пришла мне… хе-хе… идея перед вашим приходом.

– Давайте, давайте вашу идею! Без идей нельзя. Без идей только закоренелость одна да кулачество.

– Вашими бы устами, Василий Иваныч… Очень уж я прельщен этим парком. И вам он, кажется, больно по душе пришелся. Положение его вместе с усадьбой – такое для лесной местности, что другого такого и не найдешь, пожалуй, во всем приволжском крае.

– Верно! – крикнул Теркин, но тотчас подумал: „уж и этот не ловчак ли, – пробирается в мою душу, учуял: чего мне самому хочется?..“

– Лесная дача господина Черносошного хорошего качества, спору нет. А приобретать ее без усадьбы и этих береговых насаждений как бы обидно.

Теркин сбоку взглянул на него.

– Вы что же это – у меня в голове подглядели, Антон Пантелеич?

– Следственно, и вам приходил уже замысел насчет и усадьбы? – И весьма!

Про свои детские мечты на колокольне села Заводного он не стал ему рассказывать.

– Тем более лестно мне будет, Василий Иваныч, изложить вам мою идею. Сколько я вас разумею, вы не станете из своей только корысти или суетных поползновений приобретать барское имение…

– Однако, – перебил его Теркин и сделал широкий жест левой рукой, – приятно стать на место неумелых, выродившихся вотчинников, особливо мужичьему приемышу, как я.

Про то, что Теркин мужичий приемыш, Хрящев слышал впервые; но это его не озадачило.

– Хотя бы и так, – выговорил он. – Приятно, слова нет; но общее дело еще выше… Вот я сейчас и размечтался, ходя по той аллее. Василию, мол, Иванычу ничего не будет стоить: побудить компанию вместе с дачей приобрести и усадьбу с парком, сделать из нее центральный пункт всего приволжского лесного промысла и хозяйства компании и вместе – заложить здесь фундамент для распространения здравых познаний по лесоводству и уходу за всеми видами строительных и фруктовых деревьев… Поглядите на дом… Один этаж прямо просится под школу. А парк, а цветник! Какие богатые питомники можно устроить! Какой образцовый фруктовый сад! Что твой Горыгорецк! Что твое Лисинское лесничество!.. Вы такой ревнитель отечественных богатств, Василий Иваныч! Вам бы сделать из этой усадьбы свое летнее пребывание и центр управления всеми приволжскими дачами. Отсюда поведете вы поход против хищения и лесоистребления, против кулаческого разгрома и помещичьего недомыслия. Ведь так я говорю? Школа не Бог знает чего будет стоить обществу; а какое добро! Сколько она выпустит вот таких же, как я, грешный, немудрых практиков, не великой учености, однако с великим уважением к науке, к бережному уходу за таким народным сокровищем, как лес, без которого и Волга совсем иссякнет, особливо в верховьях.

По мере того как он говорил, голос Хрящева делался менее сладким, зазвучали другие ноты. Несколько раз он даже вскидывал руками.

Слушая его, Теркин курил и не поднимал на него глаз. Прежде – года два назад – он бы его оборвал, ему стало бы досадно, что вот такой простец, служащий под его началом, в мелком звании, и вдруг точно подслушал и украл у него мысль, назревавшую в нем именно теперь, и дал ей гораздо большую ширь; задумал такое хорошее, исполнимое дело.

– Антон Пантелеич! – выговорил он после тирады Хрящева и приласкал его взглядом. – Нужды нет, что вы у меня ровно восхитили… если не всю идею, то начало ее… Но ваш план выше моего. Я, быть может, и пришел бы к тому же, но первый толчок был скорее личный.

– Все дороги в Рим ведут, Василий Иваныч. Зачем же и от своей личности отказываться?.. Прямой повод сочетать свое имя с таким делом. Вашим именем и назовете этот рассадник разумного и благого лесоводства и лесного промысла… У вас найдутся весьма именитые предшественники… Я сам не бывал, но доподлинно знаю: на северо-востоке… фамилия Строгановых вроде этого устроила нечто… еще в начале века, а то и в конце прошлого… боюсь соврать. К немцам учиться посылали на свой счет и вывели несколько поколений лесоводов. А именитые-то люди откуда были родом? Из гостей… Следственно, из простого звания… Закваска-то оставалась деловитая и на пользу краю. Нынче и подавно всякому может быть дан ход, у кого вот здесь да вот тут не пустует.

Он приложил руку ко лбу и к левой половине груди.

Теркин тихо рассмеялся.

– Правильно, Антон Пантелеич, правильно. Идея богатая, только надо ее позолотить господам компанейцам, чтобы не сразу огорошить непроизводительным расходом… Я вам, так и быть, признаюсь: хочется мне больно за собой усадьбу с парком оставить, войти с компанией в особое соглашение.

– И того лучше! Вы не зароете таланта своего!.. А какое бы житье по летам… Особливо если б Бог благословил семьей… Ведь от вас – ух, какие пойдут… битки!

– Битки!.. И вы это слово знаете! Меня так в гимназии звали.

– Помяните мое слово… битки пойдут.

Оба рассмеялись и разом поднялись.

– А теперь чайку – да и в лес! – скомандовал Теркин.

XXIII

В комнате Марфы Захаровны угощение шло обычным порядком. К обеду покупщик не приехал, а обед был заказан особенный. Иван Захарыч и Павла Захаровна волновались. Неспокойно себя чувствовал и Первач, и у всех явилось сомнение: не проехал ли Теркин прямо в город. Целый день в два приема осматривал он с своим „приказчиком“ дальний край лесной дачи, утром уехали спозаранку и после завтрака тоже исчезли, не взяв с собою таксатора.

И в Саню забрело беспокойство. Она принарядилась особенно и ждала нового разговора с Теркиным. Первач сидел с ней рядом и хотел было начать прежний маневр; она отставила ногу и сейчас же отвернула голову в другую сторону. К концу обеда, когда пошли тревожные разговоры насчет леса и Первач начал делать намеки на то, что Теркин хочет „перетонить“ и надо иметь с ним „ухо востро“, ей сначала стало обидно за Василия Иваныча, потом она и сама подумала: „Кто его знает, может, он только прикидывается таким добрым и сердечным, а проведет кого угодно, даже Николая Никанорыча, не то что ее, дурочку“.

И у тетки Марфы она стала с Первачом ласковее, позволила пожать себе руку под краем стола, много ела лакомств и чокалась с ним уже два раза наливкой.

– Марфа Захаровна! – окликнул Первач толстуху, сидевшую на диване, с соловеющими глазами и с папиросой, – она иногда курила. – А ведь Александре Ивановне взгрустнулось за обедом; господина Теркина поджидала.

И он подмигнул в сторону Сани. Та зарделась и нахмурила брови.

– Ничуть, ничуть!

– Да я вам говорю, что да.

– А я вам говорю, что нет.

Саня ударила даже кулачком по краю стола.

– Ну, чего вы спорите, дети! – остановила их тетка. – Милые бранятся – только тешатся!.. Саня, кушай наливку! Хочешь еще полрюмочки?

– Тетя… дайте мне покурить.

– Захотелось?

– Забыть свое горе желает, – ввернул Первач.

– Ах, какой вы гадкий… Хотела выпить за ваше здоровье и не выпью…

– Ну, ну, чокнитесь! – подсказала тетка.

Саня и Первач чокнулись. Она, с надутыми еще губками, улыбалась ему глазами и потянула из рюмки густую темно-красную вишневку.

– Спойте „Пловцов“! – пристала Марфа Захаровна.

– Ах, тетя, все „Пловцов“?.. Что-нибудь другое. Это старина такая!

– Нужды нет!.. Какие стихи!.. Река шумит, Река ревет…

– Извольте петь! – скомандовал Первач.

Марфа Захаровна взяла гитару, и они запели втроем.

– Ах!..

Саня ахнула и вскочила с места.

Вошел Теркин. Он остановился в дверях и развел руками.

– Веселая компания! Желаю доброго здоровья.

– Василий Иваныч! Какая неожиданность!

Первач шумно отодвинул свое кресло и подбежал к нему. Марфа Захаровна начала застегивать верхние пуговки капота.

– Извините, пожалуйста! – залепетала она. – Мы по-домашнему.

– Пожалуйста, не стесняйтесь!.. Позвольте мне присесть, вот к Александре Ивановне.

Он казался очень возбужденным, и тон его ободрил и толстуху, и таксатора. Саня протягивала ему руку, все еще не овладев своим смущением. Ей вдруг стало совестно рюмки с наливкой, стоявшей перед ее местом. Она посторонилась. Теркин поставил стул между нею и Первачом.

– Марфа Захаровна! – весело окликнул он. – Вы и на гитаре изволите? Я тоже…

– Скажите, пожалуйста! Как это приятно! Но позвольте, не угодно ли вам… чего-нибудь? Или вы еще не кушали? Так я сейчас распоряжусь.

– Благодарю… Мы с Хрящевым попали к пчелинцу… И закусили там. Папушник нашелся… и медом он нас угостил… Но рюмку наливочки позвольте.

Все засуетились. Принесли рюмок и еще бутылку наливки сливянки. Теркин попросил гитару у Марфы Захаровны, заново настроил ее, начал расспрашивать, какие они поют романсы.

Тетка, с пылающими щеками, захмелевшим взглядом широко разрезанных глаз, улыбалась Теркину и через стол чокалась с ним.

– У Санечки голосок хороший, – говорила она сладко и замедленным звуком, – только она сейчас и застыдится.

– Хотите дуэт? – спросил он Саню.

– Да я, право, ничего не пою.

– Выдумывает. И у Николая Никанорыча приятный голос.

– Тогда лучше уж хором!

– Вот не знаете… чудесный романс, хоть и старинный… „Река шумит“?

– Ах, тетя! Все то же! – вскричала Саня.

– Отчего же не это? – спросил Теркин.

– Видишь! Видишь!

Марфа Захаровна разом задвигалась на своем диване, и пуговки капота опять стали расстегиваться.

Гитара загудела под пальцами Теркина. Он наклонился к Сане и тихо сказал ей:

– Что же вам со мной дичиться, Александра Ивановна? Я ведь ваш друг?.. Да?..

– Да… – выговорила Саня и больше ничего не могла сказать.

Присутствие Первача беспокоило ее. И вообще ей показалось, что Василий Иваныч делает все это „не в самом деле“, как она говорила, а „нарочно“. Он ее наверно осудит за эти послеобеденные „посиделки“. И Николай Никанорыч сделался ей вдруг точно совсем чужой… Как бы хорошо было, если б он исчез!

– Что ж! Давайте, господа! Разом! – крикнул Теркин: Река шумит, Река ревет…

Все подхватили. Первач пел, сдержанно усмехаясь; Марфа Захаровна пускала свои бабьи визгливые ноты; голосок Сани сливался с голосом Теркина и задевал в нем все ту же струну жалости к этому „бутузику“. Он ее мысленно назвал так, глядя на ее щеки, носик, челку, ручки… И он почуял, что она застыдилась.

Нянька не выдумывала. Ведь ее развращают понемножку, и Первач, быть может, уже целуется с нею.

Целуется; но вряд ли пошло дальше. Ему почему-то стало больно от мысли, что бедная девочка могла и зарваться с таким негодяем. Но он продолжал бить по струнам гитары, напускать на себя молодецкий вид.

– Вы на все руки! – сказал льстиво Первач, когда они допели первый куплет. – Марфа Захаровна, позвольте предложить за здоровье Василия Ивановича!

Все стали с ним чокаться. Сане тетка налила полную рюмку. Она протянула ее к Теркину, но сделала маленький глоток. До его прихода она уже выпила полных две рюмки, и щеки ее показывали это.

– Ваше здоровье! – тихо выговорила она.

Он еще раз чокнулся с нею и так же тихо, как и она, сказал:

– И за нашу дружбу!

Первач услыхал эти слова и вкось посмотрел на Саню из-за плеча Теркина.

„Уж не подстрелила ли она его?“ – подумал он, но ревности никакой не ощутил.

Ему и это было бы на руку. Если Теркин возьмет его на службу компании, в звании главного таксатора, а Саня очутится директоршей, – и прекрасно! Он сумеет закрепить за собою доверие мужа и жены.

Пропето было еще несколько цыганских песен и романсов Глинки: „Вы не придете вновь, дней прежних наслажденья…“ Теркин подпевал Сане на терциях.

Рюмки наливки она так и не допила.

– За ваше здоровье! – предложил он ей.

– Нет, довольно.

Она взглянула на него стыдливо и кротко, встала и сказала Марфе Захаровне:

– Тетя! Душно! Хочется в сад. Василий Иванович! Вы не пойдете?

– Мы все можем! – вмешался Первач.

– А вы забыли… папа просил вас зайти к нему… Он наверно проснулся. Тетя… вы посидите на диване?.. А я не могу! Совсем задыхаюсь здесь.

Саня выбежала.

XXIV

За нею потянулась и Марфа Захаровна.

– Мы сейчас за вами! – крикнул вслед ей Теркин. – Мне надо сказать два слова Николаю Никаноровичу.

Когда толстуха вышла из комнаты, он облокотился локтем на стол и пригласил таксатора подсесть к себе.

– Не выпьем ли еще по рюмке? – пригласил он.

– С удовольствием.

Пододвигая свой стул, Первач возбужденно поглядел на него. Ему сдавалось, что „лесной туз“, – так он называл Теркина про себя, – хочет его „пощупать“. До сих пор он избегал всякого разговора с глазу на глаз, а тут – сам предложил, перед тем как покончить с Иваном Захарычем. Да и с Низовьевым еще не дошло у него до окончательной сделки.

Лицо у Теркина было особенно благодушно. Они чокнулись.

– Что же, господин таксатор, – начал он шутливо, – вашей работой я доволен… и в низовьевских дачах и здесь. Вы дело смыслите.

– Мне чрезвычайно лестно, – начал было Первач, но Теркин перебил его.

– Только со мною надо во всем начистоту… Вам, быть может, желательно бы было продолжать и дальнейшие работы, какие наша компания будет производить в своих лесных угодьях?

– О, весьма!

Восклицание вырвалось у Первача раньше, чем бы он сам хотел, но устоять было трудно.

В глазах Теркина, – Первач был в этом уверен, мелькнуло что-то, говорившее прямо: „любезный друг, ты, прежде всего, должен сам выказать готовность держать нашу руку…“

– По даче Низовьева, – продолжал Теркин, – вы не были посредником… Но в вотчине Ивана Захарыча…

– Позвольте, Василий Иваныч, доложить вам, перебил Первач, – что и в даче Низовьева есть целое урочище, по которому сам владелец еще не имеет вполне ясного представления о ценности этого участка. Он ждет окончательной оценки от меня… Я уже не говорю о лесе Ивана Захарыча и усадьбе с парком, если бы вы пожелали приобрести их… Без моего мнения это дело не может состояться.

Теркин одобрительно качнул головой.

– Другой бы на моем месте заявил требования… знаете, как нынче разные штукмахеры… Но я далек от всякого нахального куртажа… Не скрою от вас и того, – Первач оглянулся и стал говорить тише, – в семействе Черносошных с этой продажей связаны разные интересы… И без моего совета, смею думать, ничего не состоится. Вся суть не в старике, главе семейства… а в другой особе, и вы, может быть, догадываетесь – в ком именно.

– А-а? – вопросительно протянул Теркин.

– В таком смысле я уже заводил речь с господином Хрящевым.

– Заводили? – переспросил Теркин и прищурился.

– Я полагал, Василий Иваныч, что он ваш фактотум и вполне доверенное лицо… А между тем… он не больше как… вроде нарядчика.

– Это неверно, Николай Никанорыч. Хрящеву мы думаем поручить довольно ответственное место. Он человек больших практических сведений.

– Не спорю. Но я боюсь, Василий Иваныч, что он меня плохо понял. Пожалуй, подумал, что я ему предлагаю куртаж… подкупаю его. Ничего подобного не было… Совершенно понятно… я хотел знать немного и ваши намерения. Не скрываю и того, что судьба фамилии Черносошных… для меня не безразлична.

– Породниться не хотите ли? – спросил Теркин и подмигнул.

– До этого еще далеко… Иван Захарыч может в скором времени очутиться в весьма печальных обстоятельствах… Я бы не сказал этого другому покупщику, но вы – человек благородной души, и вам я могу это сказать. Разумеется, компания не обязана входить в семейные интересы продавцов. С другой стороны, от меня зависит направить торг так или иначе.

Первач быстро вскинул на Теркина своими красивыми глазами и опустил ресницы.

– По моим соображениям, – отозвался Теркин спокойно и все так же благодушно, – Иван Захарыч настолько запутался в делах, что ему надо как можно скорее найти покупщика на усадьбу. И на ней он сделает б/ольшую уступку, чем на лесной даче.

– Понятное дело!

Первач засмеялся коротким смехом.

Дверь тихо отворилась.

Вошла Павла Захаровна.

Они оба разом встали.

– Николай Никанорыч! брат вас просит к себе, – сказала она и заглянула. – Вы вернулись, Василий Иваныч, а мне никто не доложит… Где же ваши дамы?

– В саду, – ответил Первач.

– И вы туда собираетесь?

– Нет-с… Я к Ивану Захарычу. Мы вот с Василием Иванычем побеседовали немножко.

Первач обернулся к Теркину.

– Имею честь кланяться, Василий Иваныч; разговор наш, если позволите, как-нибудь продолжим.

– Я не хочу мешать! – выговорила Павла Захаровна и пристально поглядела на них обоих.

– Это не к спеху, – ответил Теркин. – Да все существенное и сказано.

Первач, уходя, шаркнул ногой.

– Вам в сад угодно? – еще раз спросила Павла Захаровна.

Она присела на конец дивана и оглядела стол с остатками угощения.

– Веселая компания у вас была. И пение, кажется?

Ее губы повела брезгливая усмешка.

– Да, – ответил ей Теркин, присаживаясь к столу. – Я застал компанию в полном сборе. Кажется, у вас скоро и свадьба? – прибавил он простодушно.

– Свадьба? Кого же выдавать будут?

– Племянницу вашу, Александру Ивановну. Разве господин Первач не жених ее?

– От вас первого слышу.

– Так как же, почтеннейшая Павла Захаровна, сестрица ваша позволяет постороннему мужчине быть на такой ноге с девушкой хорошего дома?.. Вы меня извините: я не имею права делать какие-нибудь замечания… Я судил по очевидности…

– Девочка эта – по натуре испорченная в корень… Вся в мать… Я умываю руки… Сестра по слабости своего характера потакает ее наклонностям. Господин ли Первач, другой ли – точно так же бы повел себя.

– Жаль мне ее стало… Если позволите поговорить по душе, такая она юная и беспомощная… Опять же – единственная наследница своего отца… На нее охотников немало будет, на ее приданое.

– Какое?

Павла Захаровна повела своими приподнятыми плечами.

– Неужели же от двух вотчин Ивана Захарыча ничего не останется? Мне неловко спрашивать об этом. Я – представитель компании, которой ваш брат предлагает свой лес и даже – вам это, вероятно, известно – и эту усадьбу с парком. Если мы поладим, он получит самую высшую цену по здешним местам… Но только, почтеннейшая Павла Захаровна, надо устранить всяких ненужных посредников и маклаков.

– Вы на кого же намекаете?

Она уже догадывалась, что он намекает на таксатора. Первач мог провести ее с братом и передаться на сторону покупщика. Пускай он поскорее осрамит девчонку, и тогда можно будет из денег, полученных за продажу одного имения, выкинуть тысяч пять или десять на приданое ей, – и чтобы ее духу не было!

Но этот разночинец сам простоват. Его можно поддеть на благородстве его чувств. Он желает показать, что у него больше благородства и честности, чем у дворян. Она еще вчера решила с глазу на глаз переговорить с ним… Кажется, и девчонка ему приглянулась… Пускай отобьет ее у землемера и увезет… Тем лучше…

– Не угодно ли вам пройти ко мне? – выговорила она и встала. – Я вас долго не задержу… Вы увидите, что вам нельзя покончить с братом, не выслушав меня.

– К вашим услугам, Павла Захаровна. Вы ведь здесь – голова… Я это сразу увидал.

Она ничего не ответила и только издала неопределенный звук носом.

– Василий Иваныч! – окликнула Саня, подбегая к террасе. – Вы здесь?

– Василию Иванычу сейчас некогда! – ответила в окно Павла Захаровна и застучала по полу палкой, уводя за собою Теркина.

XXV

– Так вот какое дело, Павла Захаровна!..

Теркин выслушал горбунью внимательно и с почтительным выражением лица; но внутри у него накипало желание „оттаскать“ ее – так она была ему противна. Под конец, однако, и эта злобная старая дева показалась ему жалка, – чем-то вроде психопатки. Она ему не открыла главной причины своего поведения; но он хорошо помнил то. что рассказывала Федосеевна, и все сообразил.

– Да-с, – с оттяжкой нижней губы выговорила Павла Захаровна. – Вы понимаете, милостивый государь, ежели брат мой имеет такие обязательства предо мною и сестрой и, по слабости своего характера, привел дела в такое расстройство, я должна была поставить вам это на вид…

– Конечно, конечно, – поспешил согласиться Теркин. – Но с чем же очутится племянница ваша? У Ивана Захаровича, если он продаст и усадьбу, останется то дальнее именьице; но и на него вы предъявляете свое право. Стало, оно фактически ему принадлежать не будет. Правда, наследницей вашей, во всяком случае, Александра Ивановна…

– Позвольте-с… Я умирать еще не собираюсь! Дело отца – заботиться о своей дочери… И наконец, это… это…

– До меня не касается, хотели вы сказать? Это точно, Павла Захаровна. Но ведь вашу барышню мне вчуже жаль. Она без всякого призора. Вы не можете же не знать, что здесь через стену делается. Вы меня извините… Я говорю так после вашего ко мне обращения… Вы желаете, чтобы я вас при предстоящей сделке с братом вашим поддержал? Стало, доверяете мне?

Горбунья повела плечами, глаза сначала замигали, потом в них вспыхнул огонек, и губы стали вздрагивать.

– Господин Теркин! Вы хоть и посторонний человек, но я должна вам сказать – эта девочка по натуре своей в корень испорчена… Бедный мой брат боготворил ее мать, а она его самым постыдным манером обманывала.

„Так, так! – думал Теркин. – Федосеевна правду говорила“.

– И вы, что же… теперь на дочери вину матери ее вымещаете, даже если предположить, что та и согрешила перед мужем своим?..

– Позвольте, милостивый государь! Эта девчонка вовсе не дочь брата Ивана и никогда ею не бывала!

– Быть может, почтеннейшая Павла Захаровна; но она значится его дочерью, она – дворянское дитя, воспитанная девушка из института… тоже, наверное, дворянского, и все в ней полудетское, чистое.

Говоря это, Теркин чувствовал, что выходит из своей роли дипломата, желавшего обойти горбунью, что он открывает перед ней свои карты… Его что-то влекло к Сане, что-то большее, чем простая жалость.

– Чистое? – резко повторила Павла Захаровна. Шашни уже начала! Поди, во всех углах целуется…

– С кем?

Вопрос Теркина прозвучал почти гневно. Он присел к ней ближе и заговорил вполголоса и быстро:

– Как вам не грех – вам и сестрице вашей – толкать ее в лапы такому прощелыге, как этот таксатор!.. Вы думаете, он женится на ней, не заполучив куша? Как бы не так! А вы, видимое дело, хотите се осрамить и выгнать без куска хлеба…

– Мои чувства и мысли при мне остаются.

– Полноте хитрить! – громче отрезал Теркин и заходил по комнате. – Я вас выслушал. Теперь мой черед. В ваши родственные расчеты я входить не обязан, но коли захочу – могу оказать давление на вашего брата и помочь вам получить с него если не все, то хоть часть долга… И я ставлю первым условием: этого шустрого таксатора сейчас же устранить. Он – плут, и моему лесоводу, и мне лично делает посулы и готов сейчас же вас всех продать.

– Все нынче такие!

– Может быть; но его чтобы завтра же здесь духу не было. Извольте на вашего братца подействовать: сделать это сегодня же и при мне. А затем – в случае покупки мною усадьбы с парком – Иван Захарыч обеспечит Александру Ивановну при жизни и при заключении нашей сделки.

Павла Захаровна поднялась, нервно обдернула платье вокруг своей жилистой шеи и порывисто отковыляла к дальнему углу комнаты.

– Но вы, милостивый государь, кажется, законы ваши думаете предписывать?

Этот „хам“ возмущал ее нестерпимо: в концах ее костлявых пальцев она ощущала зуд. Мужик, разночинец – и смеет так вести себя!

Она громко перевела дыхание и вернулась опять на свое место.

– Вы злоупотребили моим доверием, и теперь…

– Та-та-та! – перебил Теркин и махнул рукой. Без жалких слов, Павла Захаровна, без жалких слов… Я вам нужен. И кроме меня в эту минуту никто у Ивана Захарыча лесной его дачи за хорошую цену не купит. Только наша компания может это себе позволить. И усадьбу с парком компания не купит без моего особого ходатайства. Следственно, извольте выбирать: или сделайте порядочное дело и не обижайте ни в чем не повинной девушки, не развращайте ее, да еще так предательски…

– Я ее развращаю?!

– А то как же? Ваша сестрица прямо спаивает ее и… сводит с жуликом.

Он спохватился: не слишком ли он далеко зашел. Но ему уже трудно было переменить тон, да и не хотелось. Головка Сани с ясными глазами, ее голосок, особая беспомощность и безобидность всего ее существа согревали его и настроивали на новый прилив жалости к этому чаду вырождающейся помещичьей семьи. В ней еще текли свежие соки. А остальное вызывало в нем гадливость и сознание своего превосходства: эта горбунья, ее жирная сестра-дура, их брат, вся бестолочь их ненужной и постылой прозябаемости, где самым жизненным нервом являлась мания старой девы, так бездушно мстящей за любовь брата к ненавистной невестке… Какая дичь!.. Стесняться ему нечего.

Глаза Павлы Захаровны блеснули ярче, и углы рта вздрогнули. Она издала короткий звук смеха.

– Да вы уж не желаете ли сами осчастливить нашу идиотку… предложением руки и сердца? Ха-ха!