Свет вечный

– Как? – горько спросил Рейневан. – У тебя есть какие-то идеи? Пусть любые. Всё же лучше, чем бездеятельность.

Немного помолчали.

– Прежде надо выспаться, – наконец сказал Шарлей. – De mane consilium, утро принесет совет.

Утро Рейневану совета не принесло, откровенно говоря, не принесло ничего, кроме боли в шее. Для Самсона и Шарлея, похоже, утро тоже не было особенно щедрым, во всяком случае, относительно советов и подсказок. Гигант вообще не касался вчерашних разговоров, все свое внимание, казалось, сосредотачивал исключительно на рыжеволосой Маркете, как во время завтрака, так и после него. Так что Рейневан и Шарлей воспользовались первым удобным случаем, чтобы выйти. И уйти. Далеко, на окаймленную шеренгой кривоватых верб насыпь, разделяющую два спущенных пруда.

– С Маркетою и Самсоном, – заговорил Рейневан, указывая головой в сторону усадьбы и хозяйства, – получается, дело серьезное.

– Получается, что серьезное, – подтвердил серьезно демерит. – В общем, как и всё у Самсона. Этот субъект, действительно, как не от мира сего. Бывают минуты, когда я начинаю верить…

– К черту, Шарлей! Это наш друг, какой ему интерес нас обманывать? Коль утверждает, что он пришелец из другого измерения, надо ему верить. По этому вопросу высказались, причем хорошо поломав головы, серьезные, профессиональные и бесспорные авторитеты. Бездыховский, Акслебен, Рупилий… Полагаешь, что они не раскусили бы мошенничества, что не разоблачили бы обман? Откуда же у тебя такое сомнение, так мало доверия?

– Оттуда, что повидал я в жизни таких мошенников, которые сумели окрутить даже авторитетов. Сам, сокрушенно сознаюсь, сумел несколько раз… Грехи молодости… Хватит об этом. Сказал уже: начинаю верить. Как по мне, это много.

– Знаю. А Рупилий, раз уж я вспомнил о нем…

– Ничего с этого не выйдет, – сухо отрезал демерит. – Самсон не хочет. Я говорил с ним. Мается немного из-за обещания, которое вы дали Рупилию, но решение принял. Рупилий, заявил он, должен со своими делами управиться сам, ибо у него, Самсона Медка, голова забита делами более важными. Чем-то, от чего не отступится.

– Маркета.

– Естественно, Маркета.

– Шарлей?

– Что?

– Хмм… Она вообще разговаривает?

Демерит немного помолчал, потом ответил:

– Я не слышал.

Наступивший день, по календарю среда, относительно советов и решений был так же скуп, как и утро, и так же ничего стоящего не принес. Ничем и закончился.

Когда начало вечереть, сели ужинать, все пятеро. Разговор не клеился, так что по большей части молчали. Рыжеволосая адамитка ела мало, ее взгляд не отрывался от Самсона, а одной рукой она постоянно касалась его огромной ладони. Ее исполненные нежности взгляды и жесты не только волновали и смущали, но и вызывали ревность: Рейневан не помнил, чтобы Ютта когда-нибудь, даже в интимные моменты страсти, давала бы ему настолько явные и очевидные доказательства влюбленности. Он отдавал себе отчет, что эта ревность не слишком рациональна, но от этого ее уколы становилась не менее колючими.

Донимало также, теперь уже его мужскую гордость, поведение Блажены Поспихаловой. Вдова полностью все свое внимание посвящала Шарлею. Хоть и делала это сдержанно и с кокетством не перегибала, между нею и демеритом аж искрилось от эротизма. Рейневан же, хотя между ним и вдовой в былые времена тоже что-то было заискрило, не заслужил даже выразительного взгляда в свою сторону. Он, ясное дело, любил Ютту, и ему даже дела не было до пани Блажены. Но что-то кололо. Будто ёжика запихнули запазуху.

Ночью, когда на шелестящем сеннике, он старался уснуть, пришли более серьезные размышления.

А после размышлений – решения.

* * *

Было еще совсем темно, когда он оседлал коня и вывел его из конюшни, делая это так тихо и скрытно, что даже собаки не залаяли. Когда он тронулся в путь, едва начинало светать. Едва рассвело, копыта уже стучали по утоптанному тракту.

«Они нашли то, чего хотели найти, – думал Рейневан, оглядываясь на село Рапотин. – Оба. Самсон Медок имеет чточто важное. Имеет свою Маркету, свою Калипсу,[64] имеет тут, в этом селе свой остров Огигию. Шарлей имеет Блажену Поспихалову, неважно, останется ли он с ней или двинет дальше, в свой овеянный мечтой Константинополь, – туда, где Ипподром, АйяСофия, к печеным осьминогам в таверне над Золотым Рогом. Неважно, доберется ли он туда. Не так существенно, что будет дальше с Самсоном и Маркетой. Но было бы бессмысленно заставить их от этого всего отказаться, заставить всё бросить, заставить отправиться на край света, в неизвестное, чтобы рисковать ради чужого дела. Моего дела.

Бывайте, друзья.

Я тоже имею что-то важное, что-то, от чего не отступлюсь. Я отправляюсь.

Сам».

План Рейневана был прост: долиной реки Моравы по подножью Снежника добраться до Мендзылеского перевала и важного торгового пути из Венгрии, ведущего прямо в Клодзскую котловину. По скромным подсчетам от перевала отделяло его не больше пяти-шести миль. Был, правда, и другой вариант: долиной реки Браны и перевалом до Лёндека, оттуда уже Соленой дорогой до Крутвальда, Нисы и Зембиц. Второго варианта, хоть он и вел прямо к цели, Рейневан, все-таки, боялся – дорога шла через горы, а погода по-прежнему была ненадежной.

Но не только погода представляла угрозу. Как многочисленные районы Моравии, так и шумперский край в настоящее время представлял собой настоящую шахматную доску: владения подданных князю Альбрехту католических хозяев перемежались с имениями дворянства, поддерживающего гуситов, причем разобраться было трудно, очень часто они меняли стороны и партийных сторонников. Неразбериху усиливал тот факт, что некоторые придерживались нейтралитета, то есть им было все равно, на кого нападают и грабят, нападали и грабили всех.

Рейневан получил от Шарлея некоторую информацию и прекрасно отдавал себе отчет, что для него все одинаково опасны, и что лучше всего было бы прошмыгнуть незаметно, чтоб не наткнуться ни на какую партию. Ни на поддерживающих Чашу господ Стражницких из Краваж на Забжегу и господ из Кунштата из близлежащих Лоштиц. Ни, тем более, на католиков, принявших сторону Альбрехта: шумперских Вальдштейнов, господ из Зволе и многочисленных манов епископа Оломуньца, постоянно совершавших набеги на окрестные владения.

Неожиданно начал падать снег, снежинки, сначала мелкие, превращались в большие и мокрые комки, мгновенно застилая глаза. Конь храпел и тряс головою, но Рейневан ехал. Про себя молясь о том, чтобы то, что он считал дорогой, действительно ею было.

К счастью, метель прекратилась так же быстро, как и началась. Снег припорошил и побелил поля, но дорогу не занесло, она по-прежнему была отчетливо видна. И даже ожила. Послышалось блеяние и звон колокольчиков, а на дорогу мелкой рысцой вывалила отара овец. Рейневан понукал коня.

– Бог в помощь.

– И вам, кхе-кхе… – Пастух преодолел страх. – И вам, мил человек.

– Откуда ты? Что это за село, там, за холмом?

– Тама? Дак село.

– Как называется?

– Дак Кеперов.[65]

– А чей этот Кеперов?

– Дак монастырский.

– Не стоят ли там какие-то военные?

– Да на кой им там стоять-то?

Допрашиваемый пастух сообщил, что за Кеперовом над Моравой расположены Гинчице, а дальше Ганушовице. Рейневан облегченно вздохнул, выходит, что он правильно держится маршрута и с пути не сбился. Он попрощался с пастухом и тронулся дальше. Вскоре дорога привела его прямо к броду на покрытой мглой Мораве, дальше она шла правым ее берегом. Через какое-то время он миновал упомянутые Гинчице, несколько лачуг, дававших о себе знать еще издали запахом дыма и лаем собак. Скоро он услышал невдалеке звон, – выходит, в Ганушовицах была приходская церковь. Выходит, ее не сожгли. Должен был остаться и приходской священник или хотя бы викарий, иначе кому бы еще хотелось дергать веревку колокола, да еще с утра. Рейневан решил навестить церковника, расспросить о дальнейшей дороге, о войсках, о вооруженных формированиях и, возможно, даже напроситься на завтрак.

Позавтракать ему суждено не было.

Тут же за церквушкой он нарвался на отряд военных: пятеро верхом, державших еще неоседланных коней, и пятеро пеших возле притвора, ведущие дискуссию с коротышкой священником, который заграждал им вход. При появлении Рейневана все замолчали и все, в том числе и ксендз, неприязненно на него уставились. Рейневан про себя выматерил свое невезение, выматерил слишком грязно, словами, которых ни при каких обстоятельствах не позволительно употреблять при детях и женщинах. Приходилось, однако, играть такими картами, которые были розданы. Он попробовал успокоить себя глубоким вдохом, гордо выпрямился в седле, небрежно поклонился и шагом повел коня на плетень к лачуге, планируя перейти на галоп, как только скроется с глаз. Ничего из этого не вышло.

– Опа-на! Погодите-ка, панок!

– Я?

– Вы.

Ему перегородили дорогу, окружили. Один, с бровями, как пучки соломы, схватил коня за узду возле самого мундштука, отодвинутый этим движением плащ приоткрыл большую красную чашу на покрывающей панцирь тунике. Более внимательный взгляд выявил гуситские знаки и на остальных. Рейневан тихонько вздохнул, он знал, что его положение от этого никак не улучшалось.

Гусит с бровями всматривался в его лицо, а его собственное лицо, к удивлению Рейневана, меняло выражение. Из хмурого на удивленное. А с удивленного на вроде обрадованное. И снова на хмурое.

– Вы пан Рейневан из Белявы, силезец, – сказал он тоном, не допускавшим возражений. – Медик для врачевания.

– Ну да. Что дальше?

– Я вас знаю. Так что не перечьте.

– Да ведь не перечу же. Спрашиваю, что дальше.

– Бог нам вас послал. Нам как раз медик нужен, к больному. Дело не терпит отлагательств. Так что поедете с нами. Очень просим. Очень милостиво просим.

Очень милостивая просьба сопровождалась злыми взглядами, закушенными губами, движениями нижней челюстью. И руками на поясе возле рукояти. Рейневан решил, что лучше будет в просьбе не отказать.

– Может, однако, для начала узнаю, с кем имею дело? Куда должен ехать? Кто болен? И чем?

– Едете недалеко, – отрезал гусит с бровями, явный командир конного разъезда. – Именуют меня Ян Плуг. Подгейтман полевой армии сиротского находского объединения. Остальное скоро узнаете.

* * *

Рейневана не очень тешил тот факт, что вместо того, чтобы двигаться к Мендзылескому перевалу, ему вдруг пришлось ехать в направлении прямо противоположном, правым берегом Моравы на юг. К счастью Ян Плуг не обманывал, до места назначения, в самом деле, было не особенно далеко. Вскоре они заметили расположенный в туманной долине большой военный лагерь, типичный лагерь гуситов на марше: нагромождение повозок, навесов, шалашей, землянок и иных живописных хибар. Над лагерем развевалось боевое знамя Сироток, представляющий яркую облатку и пеликана, раздирающего клювом собственную грудь. Сбоку возвышалась внушительная куча костей и других отбросов, чуть далее, над впадающим в Мораву потоком, группа женщин занималась стиркой, детвора же бросала в воду камешки и гонялась за собаками. Когда они проезжали мимо женщин, те провожали их взглядами, выпрямляя спины и вытирая лбы руками, блестевшими от мыльной воды. Между повозками стелился дым и смрад, грустно мычали коровы в ограде. Немного порошило снегом.

– Туда. Та хата.

Перед хижиной стоял молодой, худой и бледный мужчина, выливая помои из ведра. При их появлении он поднял голову. Лицо у него было настолько жалкое и несчастное, что он мог бы позировать для иллюстрации в церковном служебнике для раздела об Иове.

– Вы нашли! – крикнул он с надеждой. – Нашли медика. Это чудо явленное, за которое благодарность Всевышнему. Слезайте, господин, поскорее!

– Настолько спешное дело?

– Наш гейтман… – худой юноша упустил ведро. – Наш главный гейтман заболел. А цирюльника у нас нет…

– Так ведь был же, – припомнил Рейневан. – Звали его брат Альберт. – Вполне пристойным был медиком…

– Был, – достаточно мрачно поддакнул подгейтман Ян Плуг. – Но когда мы недавно папских пленников огнем прижигали, то он начал заступаться, кричать, что это не по-христиански и что так нельзя… Так гейтман взял да обухом его пощупал…

– А меня тут же после похорон фельдшером сделали, – пожаловался худой юноша. – Сказали, что я ученый и справлюсь. А я настолько грамотный, что у аптекаря в Хрудиме лишь карточки выписывал да к бутылочкам приклеивал… В лечении ни бум-бум… Говорю им, а они свое, – дескать, ты ученый, справишься, медицина – дело несложное: кому на небо, тому и так Бог святой не поможет, а кому еще жить, тому и наихудший лекарь не помешает…

– Но когда самого гейтмана недуг схватил, – встрял второй из Сироток, – то-таки приказал стремглав лететь и лучшего медика искать. Воистину, поспособил нам Господь, что мы вас так живо нашли. Гейтман муки тяжкие терпит. Сами увидите.

Рейневан сначала почувствовал, чем увидел. Под низким потолком дома висел запах настолько отвратительный, что едва не валил с ног.

На сбитой из досок лежанке лежал крупный мужчина, лицо которого было полностью мокрым от пота. Рейневан знал и помнил это лицо. Это был Смил Пульпан, ныне, как оказалось, главный гейтман Сироток из Находа.

– А чтоб меня пули… – Смил Пульпан слабым голосом дал знать, что узнал его тоже. – Немецкий докторишка, гейтманский любимчик… Что ж, на безрыбье и рак рыба… Поди-ка сюда, знахарь. Кинь глазом. Но только не говори мне, что не сумеешь это вылечить… Не говори этого, если тебе дорога собственная шкура.

В принципе сама вонь должна была подготовить Рейневана к самому худшему, но не подготовила. На внутренней стороне бедра Смила Пульпана, опасно близко к паху, было что-то. Это что-то было величиной с утиное яйцо, сине-черно-красного цвета и выглядело более чем ужасно. Рейневану приходилось видеть такие вещи и иметь с ними дело, тем не менее он не смог побороть рефлекторное чувство отвращения. Ему стало стыдно, но лишь перед собой. Реакция была настолько незначительной, что остальные этого не заметили.

– Скажите, господин, что это? – тихо спросил аптекарь из Хрудима, фельдшер по случаю и принуждению. – Не чума часом? Страшный чирище… И в таком месте…

– Это точно не чума, – уверенно заявил Рейневан, желая, однако, сначала удостовериться на прикосновение, не почувствует ли характерного для гнойного воспаления хлюпанья.

Не почувствовал. Пульпан резко взвыл, выругался.

– Это, – с уверенностью поставил диагноз Рейневан, – carbunculus, который еще называют чирь совокупный. Сначала было несколько небольших прыщиков, правда? Которые быстро увеличивались, превращались в узлы с желтоватым гнойничком на верхушке, которые лопались и сочили гной? Чтобы в итоге срастись вместе в один большой, очень болезненный отек?

– Вы, как будто, – аптекарь сглотнул слюну. – Как будто присутствовали при этом…

– Что вы уже применяли?

– Э-э-э… – Юноша заикнулся… – какие-то припарки… Бабки принесли…

– Выдавливать пробовали? – Закусил губу Рейневан, потому что ответ уже знал.

– А пробовал, мать его, пробовал, – застонал Пульпан. – Я чуть, зараза, не подох от боли…

– Я думал гной выдавить… – нервно пожал плечами аптекарь. – А что было делать?

– Резать.

– Не позволю… – прохрипел Пульпан. – Не дам себя калечить… Вам бы только резать, резники.

– Хирургическое вмешательство, – Рейневан раскрыл сумку, – необходимо. Только таким образом можно вызвать полный abscessus гноя.

– Не дам себя кроить. Уж лучше выдавливание.

– Выдавливание не поможет. – Рейневан не хотел говорить, что оно просто навредит, поскольку знал, что Пульпан не простит хрудимскому аптекарьчику профессиональную ошибку и будет мстить. – Карбункул надо вскрыть.

– Белява… – Пульпан резко схватил его за рукав. – Поговаривают про тебя, что ты чародей. Так что сними с меня эту порчу, сделай какое-то заклинание или отвар волшебный… Не калечь меня. Не пожалею золота…

– Золотом я тебя не вылечу. Операция крайне необходима.

– Хрен вам, необходима! – крикнул Пульпан. – Что, заставишь меня? Здесь гейтман я! Я тебя… Я приказываю! Врачуй меня чарами и леками чудодейственными! С ножом не подходи! Только тронь меня, знахарь сраный, – прикажу разорвать лошадьми! Эй, люди! Стража!

– Дальнейшее разрастание карбункула, – Рейневан встал, – грозит очень серьезными последствиями. Говорю тебе это, чтоб ты знал. Остальное – это твое решение, твоя воля, твое желание. Scienti et volenti non fit injuria.[66]

– Ты мстишь, латинский вышкребок, – прохрипел Пульпан. – За то дело. За прошлый год, за Силезию, за Франкенштейн, за монахов, которых мы тогда прикончили… Я видел, как ты тогда на меня смотрел… С какой ненавистью… Сейчас отыграться хочешь…

Подгейтманы и сотники, которые на крик вошли в избу, смотрели исподлобья на Рейневана. Потом покрутили носами, покашляли.

– Я это… гейтман, не знаю, – пробормотал один. – Но это, так мне кажется, само не пройдет. Надобно бы чего-то с этим делать…

– Зачем мы, – заворчал Ян Плуг, – медика искали и привезли? За зря?

Пульпан застонал, упал на подушки, пот обильно покрыл ему лоб и щеки.

– Не выдержу… – выдохнул он наконец. – Ладно, давай, пускай этот коновал делает, что должен делать… Лишь не оставляйте меня с ним сам на сам, братья, смотрите за его руками и ножиком… Чтоб не зарезал меня, нечестивец, или не обескровил… И горилки мне принесите… Горилки, живо!

– Горилка, – Рейневан засучил рукава, подушечкой пальца проверил острие ножа, – и в самом деле будет нужна. Но для меня. В твоем состоянии, Пульпан, медицина запрещает употребление спиртного.

– Заживление и рубцевание продлится минимум неделю, – поучал Рейневан фельдшера-аптекаря, заканчивая упаковывать сумку. – Все это время больной должен лежать, а за раной нужно ухаживать. Пока не затянется, использовать компрессы.

Аптекарь торопливо покивал головой. С его лица не сходило глуповатое выражения удивления и обожания. Это выражение украсило лицо юноши сразу после того, как Рейневан закончил операцию. И исчезать не собиралось.

Рейневан далек был от того, чтобы заноситься, но стыдиться за операцию ему в самом деле не приходилось. Хотя, принимая во внимание величину карбункула, сечения должны были быть глубокие и сделанные накрест, обезболить же пациента магически при свидетелях он не отважился, операция прошла почти молниеносно. Смил Пульпан успел только вскрикнуть и потерять сознание, тем самым значительно облегчая удаление гноя и обработку раны. Один из наблюдающих сиротских сотников не сдержался и облевался, но остальные наградили ловкость и умелость хирурга полным признания бормотанием, а Ян Плуг под конец даже фамильярно потрепал его по плечу. А аптекарь только вздыхал от удивления. К сожалению, становилось ясно, что ни на что большее с его стороны нельзя было рассчитывать.

– Ты говорил, что перед этим вы применяли припарки. Приготовленные женщинами.

– Так точно, пан медик. Бабы готовили. А накладывала одна такая… Эльжбета Донотек. Позвать?

– Позови.

Эльжбета Донотек, женщина на вид неполных двадцати лет, имела волосы цвета льна и голубые, как у незабудки, глаза. Она была бы необычайно красивой, если бы не обстоятельства. Ибо была она женщиной в гуситских войсках, женщиной переходов, отступлений, побед, поражений, жары, холодов и слякоти. И непрерывного изнуряющего труда. И выглядела, как и все остальные. Одевалась во что попало, лишь бы понадежней, светлые волосы прятала под серым толстым платком, а ладони имела красные от холода и потрескавшиеся от влаги. И при всем этом, о чудо, лучилось от нее что-то, что можно было бы назвать достоинством. Самоуважением. что-то, что просилось на ум и язык как das ewig Weibliche.[67]

Рейневан пришел к выводу, что фамилию уже он слышал. Но женщину видел впервые.

– Ты делала гейтману компрессы? Из чего?

Эльжбета Донотек подняла на него глаза незабудок.

– Из тертого лука, – ответила она тихо. – И из растолоченых березовых почек…

– Ты что-то понимаешь в лечении? И в зелье?

– Что там понимать… То, что любая баба в селе знает. Да и не помогли ничем те компрессы…

– Неправда, помогли, – возразил он. – Причем много. Теперь снова ему поможешь. После снятия повязки на рану надо будет прикладывать клейстер из семян льна. Хотя сейчас весна, но на болотцах уже должна быть ряска. Делай компрессы из выдавленного сока. Попеременно: раз клейстер, раз ряска.

– Хорошо, паныч Рейневан.

– Ты знаешь меня?

– Слышала, как о вас говорили. Бабы говорили.

– Обо мне?

– Два года тому… – Эльжбета Донотек отвела глаза, но только на минуту. – Во время рейда на Силезию. В городе Злоторыя. В приходской церкви.

– Ну?

– Вы с друзьями не позволили обидеть Богородицу.

– Ах, об этом… – удивился он. – Неужели это происшествие приобрело такую известность?

Она долго смотрела на него. Молчала.

– Это происшествие, – ответила она наконец, медленно выговаривая слова, – произошло. И только это важно.

«Донотек, Эльжбета Донотек», – мысленно повторял он, едучи рысью на север, опять в направлении Гауношовиц.

«что-то болтали о ней, – припоминал он. – какие-то сплетни были».

О женщине, пользующейся большим уважением среди сопровождавших Сироток женщин, о прирожденной предводительнице, с мнением которой считались даже некоторые гуситские гейтманы. Была также, связывал он сплетни, во всем этом какая-то тайна, была любовь и смерть, большая любовь к кому-то погибшему. К кому-то, кого никто уже не заменит, кто оставил по себе только вечную пустоту, вечную скорбь и вечную незавершенность.

«История, как со страниц Кретьена де Труа, – думал он, – как из-под пера Вольфрама фон Эшенбаха». Совсем не соответствующая сермяжному виду ее героини. Совсем не соответствующая. И поэтому, наверное, правдивая.

Ветер от Снежника обдувал ему лицо, несколько сглаживая стыд, который он почувствовал, когда она говорила о происшествии в злоторыйском храме, о деревянной Мадонне. Скульптуре, на защиту которой он, действительно, стал, но не по собственной инициативе, а лишь следуя примеру Самсона Медка. И не ему предназначен был почет за этот случай. И признание в глазах такой личности как Эльжбета Донотек.

За Ганушовицами тракт поворачивал и вел на запад. Все сходилось. От Мендзылеского перевала, как он подсчитал, отделяла его миля с гаком, он надеялся добраться туда до наступления ночи. Пришпорил коня.

Его догнали на десяти конях, окружили, стянули с коня, связали. Протесты ничего не дали. Они ничего не говорили, его, когда он продолжал протестовать и требовать объяснений, утихомирили ударами кулаков. Повезли его назад в лагерь Сироток. Связанного бросили в пустой хлев, ночью он чуть не околел там от холода. Когда звал, никто не реагировал. Утром выволокли, полностью окоченевшего повели, не жалея пинков, на постой главного гейтмана. Там ждал Ян Плуг и несколько других уже знакомых ему сиротских начальников.

Случилось то, что Рейневан предчувствовал. Чего боялся.

Внутри, на лежанке, почти в той самой позе, в какой он оставил его после операции и перевязки, опочивал Смил Пульпан. Только твердый. Абсолютно покойный и тотально мертвый. Лицо, белое, как творог, жутко обезображивали вытаращенные, едва не вылезшие из глазниц глаза. И гримаса губ, скривившихся в еще более жуткую ухмылку.

– Ну, и что ты на это скажешь, медик? – хрипло и враждебно спросил Ян Плуг. – Как нам такую медицину объяснишь? Сможешь объяснить?

Рейневан проглотил слюну, покрутил головой, развел руки. Он приблизился к лежанке с намерением поднять попону, покрывающую труп, но железные руки сотников тут же его осадили.

– Нет, браток! Следы преступления ты бы рад замести, но мы тебе не дадим. Ты его убил и ответишь за это.

– Что с вами? – дернулся Рейневан. – С ума сошли? Какое убийство? Это ж абсурд. Вы же все присутствовали при операции! Жил после нее и хорошо себя чувствовал. Вскрытие карбункула никоим образом не могло вызвать смерть! Позвольте проверить…

– Ты просчитался, колдун, – оборвал его Плуг. – Думал, что сойдет тебе с рук. Но брат Смил очнулся. Кричал, что его жжет в легких и кишках, что боль ему голову разламывает. И перед кончиной обвинил тебя в магии и отравлении.

– Это безумие!

– А я сказал бы, что умно. Ты ненавидел брата Смила, это все знают. Выпала возможность, и отравил горемыку.

– Вы же были при операции! Ты тоже был!

– Ты чарами затуманил наши взоры! Знаем, что ты колдун и чародей. Имеются свидетели.

– Какие свидетели? Чего свидетели?

– Выяснится на суде. Взять его!

Столпившееся на майдане собрание Сироток гудело, как улей, как рой шмелей.

– Зачем этот суд? – орал кто-то. – К черту этот цирк. Жалко времени и сил. Петлю отравителю. Повесить его на дышле.