Воспоминания кавказского офицера

В Бамборах я не терял долго времени. Одна из моих первых поездок была направлена в Пицунду, куда я поехал вместе с Пацовским, с целью осмотреть место для постройки укрепления, долженствовавшего обеспечить сообщение Гагр с Бамборами. Пицундский монастырь, занимаемый нашими войсками, лежал на берегу моря, совершенно в стороне от прямой гагринской дороги, загороженный от нее и от Бамбор цепью невысоких, но очень крутых, покрытых лесом гор. Через эти горы вела в Пицунду довольно неудобная вьючная дорога, проходимая только для войск, а не для артиллерии и для тяжестей, которые принуждены были доставлять туда морем. От Бамбор до Пицунды считалось двадцать восемь верст, от Пицунды до Гагр восемнадцать. Прямая гагринская дорога была двенадцатью верстами ближе, и на ней не встречалось гор. На ней же существовал около Аджепхуне довольно удобный брод через Бзыб. Между Пицундою и Гаграми переправа через эту реку, возле ее устья, была в полноводье положительно невозможна, а в остальное время года чрезвычайно опасна, по причине переменчивого ложе, то заносимого с моря песком, то размываемого быстрым речным течением. Бзыб обтекал северную подошву горного хребта, заслонявшего пицундский мыс от Бамбор. Между Бзыбом и отраслью главного кавказского хребта, примыкавшею за Гаграми к морскому берегу, открывалась широкая равнина, принадлежавшая по своему положению к Абхазии; но загагринские джекеты завладели ею для пастбища, и абхазцы молча терпели это нарушение своих прав, чтобы не заводить открытой ссоры с своими нахальными соседями. На берегу Бзыба, у поворота дороги через горы в Пицундский монастырь, находилось многолюдное селение Аджепхуне, в котором жили Инал-ипы, считавшиеся, после владетеля, самыми богатыми и сильными князьями в Абхазии. От Бамбор до Аджепхуне существовала уже весьма удобная дорога; далее не встречалось никакого затруднения проложить ее по совершенно ровной местности до самого Гагринского монастыря. Выгоднее Аджепхуне нельзя было найти пункта для предполагаемого укрепления: оно оберегало бы здесь в одно время дорогу от Бамбор к Гаграм и к Пицунде и переправу через Бзыб, повелевало бы неприятельскими пастбищами и наблюдало за пограничным абхазским населением, имевшим постоянные сношения с приморскими, одноплеменными с ним джекетами. Пацовский одобрил мой выбор во всех отношениях; я прибавил чертеж проектированного мною укрепления, приспособленного к местным обстоятельствам: земляного редута с деревянными оборонительными казармами посреди фасов, от которых выдавались капониры для обороны рва. Каждая казарма, представляя собою отдельный редут, способный защититься, если бы неприятель даже ворвался во внутренность его, должна была делиться на две равные половины помощью больших сеней, находившихся в непосредственной связи с капониром. Окна казарм я предлагал обратить во внутренность укрепления; в наружной стене должны были находиться одни бойницы с задвижками. Нары помещались бы посреди казармы, для того чтобы солдаты, в случае тревоги, вскочив с постели, находили свои ружья возле стены, которую им следовало оборонять. Я считал это необходимым для того, чтоб облегчить нашим солдатам мучительное положение, в которое приводили их черкесы, заставляя их несколько раз ночью выбегать на бруствер в одной рубашке и по целым часам напрасно ожидать нападения, которое обыкновенно они производили, измучив сперва гарнизон пустыми ночными тревогами, продолжавшимися иногда целые месяцы. Моя мысль была в то время совершенно нова на Кавказе, и, кажется, только по этой причине не заслужила одобрения тифлисского инженерного управления, которому следовало ее подробно рассмотреть. В 1840 году начали строить, с некоторым изменением, подобного рода укрепления на всей береговой линии, убедившись, как мало защищают простые земляные насыпи от черкесского способа вести войну, особенно в обстоятельствах подобных тем, в каких находились тогда наши войска на восточном берегу Черного моря.

Пицундский монастырь занял мое внимание еще более Драндской церкви; положение его было не менее живописно, а постройка отличалась величиною и некоторыми частными достоинствами, которых не было у последней. Церковь чисто византийской архитектуры, воздвигнутая по указанию Прокопа в шестом веке, в царствование Юстиниана, сохранилась довольно хорошо. В одном приделе были видны на стенах и на потолке весьма любопытные фрески, пережившие время владычества турок в Абхазии. На большом ореховом дереве, возле церкви, висел колокол весьма искусной работы, с изображением Мадонны и латинскою надписью, указывавшею, что он был отлит в 1562 году. Уважение, которое абхазцы и джекеты питали по преданию к остаткам Пицундского монастыря, не позволило им коснуться этого колокола, принадлежавшего ко времени генуэзского владычества на восточном берегу Черного моря. Пицунда было снабжена отличною ключевою водой посредством древнего водопровода, сохранившегося в полной целости. На Пицундском мысу существовала, кроме того, сосновая роща, единственная по всему абхазскому прибрежью, доставлявшая отличный строевой лес. Две роты егерского полка, занимавшие Пицунду, помещались в монастырской ограде, к которой Пацовский пристроил по углам деревянные башни для фланговой обороны. Они пользовались здоровым климатом, хорошею водой, но находились здесь без всякой особой цели. Лесистые окрестности монастыря скрывали неприятельские партии, проходившие через горы или пристававшие к берегу на галерах; двух рот было слишком мало для того, чтобы отыскивать их и драться с ними в лесу; поэтому пицундский гарнизон ограничивался собственною обороной, довольный тем, когда ему удавалось сберегать от неприятеля свой скот и казенных лошадей. До Гагр мы не пытались доехать, так как пространство, лежавшее между ними и Пицундою, было, как я уже упоминал, в руках неприятеля. Туда еще можно было проехать, не подвергаясь опасности; но обратно пришлось бы пробиваться через неприятеля, который, конечно, не упустил бы удобного случая отрезать нам дорогу. Это обстоятельство доказывало ясно, что гагринское укрепление, невзирая на свою позицию, вследствие которой оно считалось ключом береговой дороги, вовсе не открывало нам пути в неприятельские владения и не запирало для неприятеля входа в Абхазию. Чего же можно было ожидать от других подобных крепостей на морском берегу?

После того я продолжал, не давая себе отдыха, странствовать по горной Абхазии, осматривать дороги и знакомиться с людьми, от которых надеялся узнать что-нибудь полезное для моего скрытого намерения. Беспрестанно бывал я в Сухуме, в Келассури у Гассан-бея, или в Драндах, не говоря уже о моих частых посещениях владетельского дома. Дороги были в то время весьма небезопасны. Между Бамборами и Сухумом появлялись нередко разбойники из Псхо и Ачипсоу, двух независимых абазинских обществ, занимавших высокие горы около источников Бзыба и Мдзымты; между Сухумом и Драндами встречались цебельдинские искатели приключений. Трудно было уберечься от них, тем более что все выгоды находились на их стороне. Спрятанные в чаще, они выжидали путешествующих по открытой дороге, пролегавшей между морем и густым лесом, убивали их из своей засады и грабили, не подвергаясь сами большой опасности. Абхазские леса были непроходимы для того, кто не знал местности и всех проложенных по ним воровских тропинок. Дерево теснилось возле дерева; огромные пни и корни дерев, опрокинутых бурею, загораживали дорогу со всех сторон; колючие кусты и тысячи нитей от вьющихся растений, снабженных острыми шипами и широкими листьями, пресекали путь и составляли непроницаемую сеть, через которую можно было прорываться только с помощью топора или кинжала. Поэтому, иногда даже видя неприятеля, нельзя было до него добраться и его преследовать. Беспрестанно получались известия о солдатах и казаках, убитых из лесу неведомо кем; нередко сами абхазцы подвергались той же участи, и только после долгого времени успевали узнавать, кто были убийцы. Впрочем, каждый участок береговой дороги имел своего героя, присвоившего себе право грабить путешественников преимущественно на его протяжении. Между Бамборами и Сухумом делал обыкновенно засады с своей шайкой абхазский беглец Софыдж Гублия, живший в Псхо, которого имя наводило неописанный страх на каждого из его соотечественников, имевшего повод считать его своим недругом. Про его хитрость и отвагу рассказывали чудеса. Что Софыдж ненавидел русских и подстерегал их где было возможно, считалось в порядке вещей и никого не удивляло. За Сухумом и около Дранд грабил чаще других цебельдинский князь Богоркан-ипа Маршомий, молодой, ловкий и смелый наездник.

Николай Шакрилов был моим неразлучным товарищем во всех поездках. Люди, встречавшие нас на дороге в горской одежде, с винтовками за спиною, ни в каком случае не могли принять нас за русских служащих. Это было первое условие нашей безопасности. Зная, что от случайной встречи с Софыджем, с Богоркан-ипою или с другим разбойником и от пули, направленной из лесу, не существовало другой защиты кроме случая же и счастья, мы заботились только о том, чтоб уберечь себя от засады, приготовленной собственно для нас. С этой целью я менял беспрестанно моих лошадей и цвет черкески; выезжал в дорогу то с одним Шакриловым, то с его братьями или с более многочисленным абхазским конвоем, который мне давали владетель или Гассан-бей. Никогда я не говорил заранее, когда и в какое место намерен ехать; никогда не возвращался по прежней дороге. Эта последняя предосторожность соблюдается постоянно у горцев, из коих редкий не имеет врага, способного выждать его на пути, если он ему будет известен. Моего Николая Шакрилова знали весьма многие в Абхазии. Встречая его часто с незнакомым человеком в горском платье кабардинского покроя и с бородою, усвоенными мною с намерением противно абхазскому обычаю, потому что я не знал языка и не мог выдавать себя в Абхазии за абазина, любопытные стали дознавать, кто я таков и по какому поводу бываю так часто у владетеля и у Гассан-бея. Находя ответы, которые давали им по этому случаю Шакриловы, да и сам Гассан-бей (владетеля не смели спрашивать), недовольно ясными, они начали за мною следить, и я сделался, не зная того, предметом частых разговоров абхазских политиков. Вследствие этих толков и внимания, которого я не мог избегнуть со стороны людей, заботившихся более всего о том, что происходило на больших дорогах, мои поездки не остались без приключений.

В конце февраля сделалась тревога по всей Абхазии. Разнесся слух, будто цебельдинцы, восстановленные против абхазского владетеля происками Дадиана и Гассан-бея, намерены ворваться неожиданно в Абхазию с единственною целью дать явное доказательство того, как они его мало боятся и уважают. Дело было придумано довольно ловко. Одним ударом хотели поставить его на решительно враждебную ногу с цебельдинцами и уронить в глазах собственных подданных, которых кровь и разорение по этому случаю должны были пасть лично на него. Цебельда разделилась на две партии: одна желала сохранить с ним прежние мирные отношения; другая выжидала только случая нанести ему оскорбление. Для последней все предлоги были хороши. В первом порыве гнева владетель хотел арестовать Гассан-бея и сам напасть на цебельдинцев, прежде чем они успеют спуститься в Абхазию; с этою целью он разослал во все стороны собирать дружину из преданных ему людей. Перед тем он заехал посоветоваться с Пацовским, успевшим уговорить его не предпринимать ничего против Гассан-бея, вероломство которого невозможно было доказать и который явно ни в чем не нарушал своих обязанностей, а напротив того воспользоваться им же, для того чтобы покончить дело без кровопролития. Пацовский советовал созвать сперва цебельдинских князей и старшин на совещание в Келассури, предложив самому Гассан-бею принять на себя обязанность посредника в их распре с владетелем. Расчет Пацовского был весьма основателен: если Гассан-бей действительно поднял цебельдинцев, то он имеет возможность и унять их воинственный порыв. Пацовский знал хорошо Гассан-бея и был уверен, что он не решится действовать открыто против выгод владетеля, что довольный ролью посредника, из одного самолюбия, постарается покончить дело хорошим образом, как для того, чтобы явно обязать владетеля, так и для того, чтобы выказать перед русскими властями вес, каким он пользуется в Цебельде и в Абхазии. Сбор дружины Пацовский одобрил, находя весьма благоразумным со стороны владетеля показать своим неприятелям, что он имеет средства и готов встретить их силою, если добровольно не откажутся от своих враждебных намерений. Это был лучший способ кончить дело, не вынимая ружей из чехлов.

Собрав около пятисот конных абхазцев, владетель отправился к Гассан-бею в Келассури. Пацовский был нездоров и попросил меня ехать в Сухум, с тем чтобы следить за ходом переговоров и немедленно дать ему знать, если какое-нибудь неожиданное обстоятельство потребует его личного присутствия. На другой день я прибыл в Сухум с моим Эмином Шакриловым. Каца Марганий находился в числе дворян, провожавших владетеля. Не знаю, право, за что этот человек меня очень полюбил, и, следя за мною, кажется, один догадывался, что я имею скрытое намерение. Каца говорил только по-абхазски, и я очень жалел, что не мог объясниться с ним без переводчика; при его тонком уме и при значении, которым он пользовался в народе, я мог найти у него пособие или по крайней мере весьма полезные указания для моего дела; но я молчал, опасаясь поверить мою тайну кому бы то ни было, не исключая даже Шакрилова. Узнав, что я приехал в Сухум с одним Эмином, Каца покачал только головой. “Очень неосторожно, – сказал он мне, – ездить вдвоем в такое тревожное время; побереги свою голову, она нужна тебе для другого дела; не бойся меня, я тебе искренний приятель и не выдам тебя, а в доказательство моей дружбы скажу, что за тобою уже следят. Богоркан-ипа хвалился тебя поймать и привезти в Цебельду, живого или мертвого, если ты не перестанешь ездить по Абхазии, и прибавил, что он позволяет надеть себе через плечо прялку вместо ружья, если он не сдержит своего слова, только бы ему удалось тебя встретить. Ты знаешь, что значит у горца подобный зарок”. Поблагодарив Маргания за совет и за приятельское уведомление, я сказал, что у меня нет никакого тайного намерения, и уверял его, что езжу весьма часто в разные стороны из одного любопытства, а еще более потому, что не люблю сидеть долго на одном месте. Это не удовлетворило Маргания, прекратившего разговор словами: “Ты молодая лисица, а я старый волк, напрасно станем друг друга обманывать”.

Скоро съехались в Келассури цебельдинские старшины; владетель послушался совета, данного ему Пацовским. Я остался с намерением в Сухуме и только посылал Шакрилова в Келассури узнавать каждый день, что там делается. В то время, я знаю, партизаны Дадиана обвиняли меня в Тифлисе перед главнокомандующим, будто бы я вмешался в цебельдинское дело и дал ему неблагоприятный оборот. Это обвинение было несправедливо уже потому, что распря владетеля, Гассан-бея и цебельдинцев распуталась самым лучшим образом, без военной тревоги, как требовали тогда наши выгоды в Абхазии. Так называемое усмирение Цебельды путем переговоров была бессмыслица, которой могли верить только люди решительно незнакомые с положением дел в западной части Кавказа. Кроме того, я никогда не мешался в самый ход дела, а только следил за ним со стороны, изучая его, как я говорил владетелю и Гассан-бею. Изучать дело значило знакомиться с положением Цебельды и с отношениями ее к Абхазии. Для этой цели я мог выслушивать каждого и даже высказывать иногда мое личное мнение, что меня ни в чем не связывало и не обязывало никого действовать, как я думал.

В Сухуме я проводил почти все мое свободное время на судах нашей эскадры или в крепости у доктора К*, с которым я познакомился очень близко, находя у него всегда готовую квартиру, место за столом и постель, как водилось в старину на Кавказе. Он был женат на молоденькой и хорошенькой черноглазой армянке из Астрахани, которая была в Сухуме единственная представительница своего пола и во всех отношениях представляла его весьма недурно. Сам он, хороший доктор и очень умный человек, пользовался уважением всего сухумского общества, состоявшего почти исключительно из наших моряков, и имел один только недостаток: он был беден и своими трудами не мог ничего нажить, не имея в Сухуме другой практики кроме военного госпиталя. Лишь Гассан-бей призывал его иногда на совет, когда заболевала одна из его жен, и платил за визиты натурою, баранами или табаком. В таких случаях К* приходилось прописывать рецепты заочно, основываясь на описании болезни, какое делал сам Гассан-бей, строго соблюдавший турецкий обычай никому не показывать жен своих. По этому поводу К* рассказывал довольно оригинальный анекдот. У любимой жены Гассан-бея заболело колено. К*, призванный на помощь, отказался положительно дать совет, не видав прежде больной. Об этом Гассан-бей не хотел и слышать, требуя, чтобы доктор удовольствовался его рассказом. Завязался спор, из которого доктор вышел наконец победителем. Гассан-бей нашел способ удовлетворить медика, не нарушая законов гарема. Перед диваном, на котором лежала больная жена, поставили ширмы с прорезанным в них небольшим отверстием. В присутствии Гассан-бея просунули ее ногу через это отверстие для осмотра доктором, которому не позволили, впрочем, до нее дотронуться и который никогда не видал лица своей больной.

Скажу несколько слов о жене моего знакомого доктора. В таком глухом месте, как Сухум, единственная порядочная женщина невольно должна была обратить на себя внимание и занять заметное место в многочисленном обществе мужчин, составлявших около нее постоянный круг обожателей. Моя докторша умела в одно и то же время исполнять обязанности небогатой женщины, заботясь беспрестанно о своих домашних делах, и удовлетворять требованиям общества, составленного, к счастью, из одних военных, которые при подобных обстоятельствах весьма не взыскательны и довольствуются существенным наслаждением простого, но дружеского приема, нисколько не обращая внимания на щегольство или на бедность обстановки. Свое маленькое хозяйство она держала в большом порядке, занимаясь им в продолжение целого дня, а вечером, нарядившись, как позволяли обстоятельства, принимала гостей; и в гостях, право, не бывало недостатка. Гостеприимные хозяева жили в старом пашинском доме, стоявшем на крепостной стене. Перед окнами находилась большая терраса, обращенная к морю и покрытая кустами самых лучших душистых роз, составлявших единственное хорошее наследство, перешедшее к нам от турок. На этой террасе собирались каждый вечер почти все офицеры нашей эскадры, начиная от почтенного командира и до младшего мичмана; и все они без исключения сыпали к ногам хорошенькой докторши богатую жатву комплиментов и самых изысканных любезностей, а она отвечала им только улыбками и стаканами горячего чаю. На кораблях давали в честь ее обеды и вечера, убирали суда флагами, освещали разноцветными фонарями, устраивали фейерверки на воде, заставляли флотскую музыку играть на крепостной площади – все из угождения ей одной. Немногим женщинам, я полагаю, удавалось видеть разом у своих ног такое большое число поклонников, преданных ей исключительно.

Пока я в Сухуме переезжал с одного корабля на другой или проводил целые дни у доктора и, казалось, решительно ничем не был занят, я не упускал из виду Келассури и знал все, что там происходит. Дело не ладилось сначала, и было мгновение, в которое оно стало принимать довольно раздражительный оборот. Я не замедлил дать знать об этом Пацовскому, который, как бы случайно, приехал в Сухум инспектировать гарнизон, разумеется, имел при этом случае свидание с владетелем и с Гассан-беем, и успел их согласить и дать переговорам более выгодное направление. Сделав свое дело, он уехал обратно в Бамборы, а я остался ожидать окончательного исхода переговоров. Дней через пять все было приведено в порядок, сколько позволяли обстоятельства и нравы переговаривавшихся: цебельдинцы дали обещание не вторгаться в Абхазию, взамен чего Михаил обязался не нападать на них и не обижать тех из них, которые станут приходить в его владения без дурных намерений. Лишь одна частная вражда между каким-то цебельдинским семейством и владетельскими телохранителями осталась не решенною, потому что первые упирали на право кровомщения, а вторые на свою полицейскую обязанность задерживать и даже убивать воров и разбойников; сам же Михаил весьма основательно не считал возможным сделать в этом случае уступки. Гассан-бей старался всеми силами дать переговорам возможно благоприятный оборот для владетеля и покончить их в самое короткое время, столько же из самолюбия, чтобы возвысить себя в его глазах, сколько, полагаю, и для того, чтобы скорее избавиться от него и от его многочисленной дружины, которую он, как княжеский вассал, был обязан кормить, пока она находилась в его округе. По наружности все остались довольны исходом дела и начали разъезжаться по домам.

В день отъезда владетеля сухумский комендант дал обед в его честь, задержавший нас до пяти часов вечера. Когда мы сели на лошадей, небо было покрыто тучами, море волновалось, и ветер дул с большою силой. Накинув бурки и окутав головы башлыками, мы выехали густою толпой на береговую дорогу. Я ехал возле владетеля, окруженного полусотнею своих телохранителей, за которыми следовала конница, собранная из разных мест Абхазии. Погода становилась хуже с каждым часом, ветер усиливался, и дорога исчезала под водой. Волнение заливало ее все более и более, разбиваясь с шумом и пеною под ногами наших лошадей, которые от испуга храпели и только под ударами плети подавались вперед. Наконец двум человекам нельзя было ехать рядом, и наш поезд растянулся в одну длинную нить. Стало темнеть, когда незнакомый человек обскакал нас всех и, сказав несколько слов владетелю, скрылся в лесу. Михаил имел под собою светло-серую лошадь, и мы оба были очень заметны по белым черкесским башлыкам, которых абхазцы не имеют привычки носить, предпочитая темные цвета. Вслед затем Михаил пересел на другую лошадь, переменил башлык и приказал одному из своих людей дать и мне башлык другого цвета, прося меня настоятельно держаться как можно ближе к нему. Все эти предосторожности объяснялись известием, доставленным ему догнавшим нас человеком, будто цебельдинцы, имеющие против него канлу (так называют в горах обычай кровомщения) из-за его телохранителей, намерены убить его, пользуясь темнотою и дурным временем, чрезвычайно облегчавшими подобного рода предприятие. Им нетрудно было вмешаться в число провожавших нас людей, растянутых на чрезвычайно большом пространстве, закутанных в башлыки и не узнававших друг друга, сделать покушение против владетеля, а при случае и против меня, как он сам меня предостерегал, и потом, бросив лошадей, скрыться в лесу, где их никто бы не отыскал в подобную погоду. Долго следовал я за Михаилом, впереди которого ехал на светлой лошади его любимый слуга, хорошо говоривший по-русски и по-грузински, без которого он никуда не выезжал. Ветер обратился между тем в настоящий ураган; крупный дождь бил в глаза и ослеплял нас совершенно. В темноте была видна одна белая пена, мелькавшая под ногами лошадей; брызги воды обдавали меня с ног до головы; я потерял из виду владетеля. Шакрилова уже давно не было возле меня, и мне пришлось ехать между совершенно незнакомыми людьми, обгонявшими меня беспрестанно, не обращая на меня никакого внимания. В одном отношении это было для меня, может быть, и хорошо, но, с другой стороны, ставило меня в самое затруднительное положение: не зная языка, я ни с кем не мог объясниться и не понял бы, чего от меня хотят, если бы кто-нибудь ко мне подъехал. На половине пути между Сухумом и Бамборами дорога огибала мыс, усеянный огромными обломками скал. Здесь море захватило совершенно дорогу; волнение дробилось о камни с громовым шумом; лошадь не хотела идти вперед, подымалась на дыбы и бросалась в сторону; я решительно не знал, что делать, но, всматриваясь в темноту, скоро заметил, что я один бьюсь открыть себе проезд между скалами. Абхазцы исчезали один за другим в лесу, возвышавшемся вправо от дороги подобно высокой черной стене. Я поворотил мою лошадь в ту же сторону, но этого было недостаточно для того, чтобы поправить мое положение. После первых шагов в лесу я заметил, что не выпутаюсь из чащи в подобную ночь. Тут было еще темнее, чем на морском берегу, вой ветра оглушительнее; деревья трещали и скрипели под напором бури; изредка мелькали возле меня, подобно черным теням, конные абхазцы, ехавшие по разным направлениям, каждый из них, зная местность, более или менее предвидел, куда он должен был приехать, а я даже не мог об этом спросить. В эту минуту я решился остановить лошадь и звать наудачу Шакрилова, не имея, впрочем, большой надежды его дозваться. Однако моя попытка не пропала даром: я вздрогнул, почувствовав неожиданно на моем плече чужую руку, и мое первое движение было схватить пистолет, но голос подъехавшего ко мне абхазца успокоил меня, я узнал в нем Кацу Маргани. Знаками он звал меня ехать за собою. Долго мы пробирались по лесу, то под гору, то на гору, местами он вел свою лошадь на поводу, наконец выехали на открытую площадку, посреди которой темнелся балаган, освещенный изнутри редкими вспышками огня. Возле шалаша стояли две лошади. “Хорошо! – сказал Маргани по-абхазски, увидав лошадей. – Владетель здесь”. Столько я мог понять, хотя и не знал языка. Привязав своих лошадей, мы вошли в шалаш и увидали в нем владетеля с одним человеком, которые, нагнувшись над кучею сырого хвороста, усиливались развести огонь. Они нас не заметили, будучи заняты своим делом; да и, кроме того, буря шумела так громко в лесу, что они не могли слышать, как мы подъехали. Тихо начали мы снимать с себя мокрые башлыки и бурки, когда Михаил сказал своему товарищу: “Только раздуем огонь, ты, Якуб, ступай опять в лес собирать наших людей из Лехне и непременно отыщи с ними Т.; он пропадет в эту ночь, не зная языка. Тебе известно, какие молодцы есть между нашими; другой из них не долго задумается попотчевать его кинжалом в темноте; да и концы в воду”. – “Меня не надо отыскивать, я здесь”, – отозвался я на слова владетеля. Неожиданность моего ответа поразила его до того, что он отскочил на несколько шагов и, бледный, вперил блуждающие глаза в темноту, из которой раздался мой голос, пока я не выступил к огню, освободившись от башлыка. Тогда он оправился и задыхаясь проговорил: “Так это вы; как вы сюда попали? Право, я полагал, что вас уж нет в живых и что ваш дух ответил мне; говорят, подобные случаи бывают”. В первые минуты действительно нелегко было объяснить, каким образом нашел я в темную бурную ночь, среди совершенно незнакомой мне местности, охотничий шалаш владетеля, о существовании которого знали только весьма немногие абхазцы. Потеряв в лесу бамборскую дорогу и разлучившись с провожавшими его людьми, сам Михаил и не отстававший от него Якуб отыскали его с большим трудом. Съехались же мы в шалаше самым естественным образом. Каца Маргани знал о нем и повел меня туда, рассчитывая застать в нем владетеля, если буря не позволила ему продолжать путь, или по крайней мере воспользоваться им для ночлега. На меня Каца наехал случайно и, услыхав, что я зову Эмина, понял, в чем дело, и поспешил мне помочь. В ночь собрались к шалашу несколько человек владетельских телохранителей, ветер стих поутру, и на другой день мы прибыли благополучно в Бамборы. Перед нашим выездом из шалаша, приехали сказать владетелю, что два человека из провожавших его абхазцев найдены убитыми на берегу моря. Михаил не сомневался в том, кто были виновники этого дела, и знал, где их должно было отыскивать, да сила его не хватала так далеко. Это были цебельдинцы, о которых я уже говорил, отплатившие за кровь своих родственников, убитых несколько времени тому назад владетельскими людьми. Не отыскав случая или не имея довольно решительности отомстить, как они грозили, самому владетелю, они обратили мщение на двух посторонних абхазцев, которых родственники теперь были обязаны в свою очередь подстерегать цебельдинских разбойников и непременно заплатить им кровью за кровь. Канла переходит по наследству от отца к сыну и распространяется на всю родню убийцы и убитого. Самые дальние родственники убитого обязаны мстить за его кровь; даже сила и значение какого-нибудь рода много зависят от числа кровомстителей, которых он может выставить. Канла прекращается не иначе как по суду, с уплатою кровавой пени, когда враждующие стороны того пожелают. Они могут судиться духовным судом, по шариату, или по адату, произносящему свои решения на основании обычая. По силе шариата все мусульмане равны перед Кораном, и кровь каждого из них, князя или простого землевладельца, ценится одинаково; адат признает постепенное значение различных сословий; и жизнь князя стоит дороже жизни дворянина, имеющего в свою очередь преимущество над простым вольным человеком. По этой причине люди высшего звания предпочитают адат, а низшие стараются подвести дело под шариат. Одно соглашение враждующих сторон передать дело канлы решению шариата или адата порождает столько споров и ссор, что горцы прибегают к суду только в крайнем случае, когда канла угрожает принять слишком большие размеры, или когда весь народ заставляет семейство кончить свою распрю этим способом.