Подметный манифест

К Волконскому поехали на двух санях – впереди полицейские, сзади сильно обеспокоенный, хотя и не подающий виду, обер-полицмейстер.

Кар был в доме московского градоначальника таким гостем, что одно смущение: и не принять было нельзя, и принимать – гневить государыню. Поскольку генерал-майор, бросив своих солдат, самовольно передал командование другому генерал-майору, Федору Юрьевичу Фрейману, и помчался было через Казань и Москву в Санкт-Петербург, но в Москве узнал, что государыня запретила ему являться в столицу, и отправился к Волконскому за помощью и советом.

Доставили его в таком виде, что из саней – да в постель. Горячку свою он привез из башкирских степей, и доктор Воробьев, за коим сразу послали, диву дался – спятить надобно, чтобы в таком положении из Казани в Москву тащиться. Жар был умопомрачительный, хотя Кар божился, что превосходно все понимает и помнит. Выпускать его из постели Матвей запретил, так что светская жизнь переместилась в спальню гостя.

Архаров был в обществе Волконского и Кара младшим – всего лишь полковник – потому голоса не подавал, а лишь слушал, делая в уме разнообразные заметки. Волконский тоже много не говорил – насоветуешь, а потом и расхлебывай. Зато генерал-майор, опираясь на локоть, изливал свое возмущение, уже почти не беспокоясь, слушают ли, и не нуждаясь в вопросах.

– Учинить над злодеем поиск! Переловить разбойников! – он явно передразнивал не совсем верный русский выговор государыни. – И прекратить сей глупый фарс! Бывали подобные фарсы, объявлялись самозванцы, да только ни один не исхитрялся поставить под ружье пол-России!

Волконский и Архаров переглянулись – Кар, желая оправдать свои неудачи, явственно перегибал палку.

– В какое село ни войду с солдатами – пусто! Жители покинули свои дома и ушли к государю Петру Федоровичу! Я – следом, он – пятится! Сведений о нем – никаких! Пошлешь солдат в разведку – а они прямиком к изменнику являются и про наш марш все сказывают! Тут я велю Чернышову идти наудачу в Татищеву крепость, преградить злодею путь к отступлению. Разумно, не так ли? Но кое-что я разведал. Есть у него под началом каторжник клейменый, хитер и зол, как бес. Он был послан поднимать работных людей Авзяно-Петровского завода и с ними возвращаться под Оренбург. Я шлю полтысячи человек с двумя орудиями ему наперехват, сам с основными силами – следом, и туда же, к Юзеевой, должна быть рота гренадер – сто восемьдесят солдат, четыре офицера. И тут среди ночи пушки палят! Кто ж мог знать, что гренадеры с перепугу пойдут сдаваться?

«С перепугу ли?» – подумал Архаров. Его с самого начала бунта беспокоило пылкое желание черни быть обманутой…

– Мы восемь часов от его казаков с башкирами уходили, насилу ушли. Они-то чем рискуют? Учинят пакость, учинят смертоубийство, да тут же по степи, как ветер, рассеиваются. А их артиллерия не в пример действенней нашей, потому что в лошадях убытку не знают, всегда им свежих подгонят, с одной горы стрельбу произведут – тут же к другой скачут, и весьма проворно!

– Сколько ж вы под Юзеевой человек потеряли? – спросил Волконский.

Кар замялся. Вопрос был ехидный – по сведениям, ушедшим в Санкт-Петербург, из полутора тысяч он потерял всего-навсего сто двадцать три человека.

– Потеряли немного, точно. Да только вы подумайте, князь, сколько же у нас на плечах тех бунтовщиков висело, коли вынудили нас отступать? – спросил он. – Могу сказать – двадцать пять тысяч!

– Побойся Бога, Василий Алексеич! – вскричал Волконский. Архаров недоверчиво посмотрел на генерал-майора – цифра была ужасающая. Может, и впрямь у самозванца столько войска, да не все же оно разом за Каром гналось…

– И не мужики, не деревенщина, – казаки да башкиры, которые чуть ли не в седле родятся. Почему, вы полагаете, мне в столицу ехать не велено? – спросил Кар. – Да потому, что там все еще зовут бунт глупым фарсом да кличут зачинщика маркизом Пугачевым. А это не фарс, это – война!

Волконский от страшного слова картинно шарахнулся, даже руками замахал.

– Помилуйте, какая война? Со своим же народом война?

– Да, ваше сиятельство, не извольте гневаться! Со своим же народом! А в Санкт-Петербурге сего знать не желают! Меня не с народом – с сотней, много – с тысячей бунтовщиков справиться посылали. А против народа…

– Молчи, сударь, молчи! – приказал Волконский. И явно уже думал, как бы сбежать, не вступая в склоку с бредящим больным.

– А коли народишко-то прав? – вдруг прошептал Кар. – Что скажете? Коли не напрасно к самозванцу и офицеры пленные на службу идут? Сказывали, Михайла Шванвич ему служит, а ведь покойной государыни крестник! И покойного государя знал в лицо! Что скажете, сударь?

Архаров засопел. Но промолчал.

Вот это и была главная беда – не количество бунтовщиков и не захваченные ими пушки, а образ долгожданного царя, который, спасшись от неминуемой кончины, жил среди простого народа и ведает его нужды. И все более доказательств тому, что армию ведет именно обучавшийся у немцев, а именно – у голштинцев военному делу Петр Федорович…

– А ничего не скажу – я государыне присягал, и тут других речей не надобно, – отвечал Волконский. – Угомонитесь, сударь, и сидите тихо, лечитесь. Незачем вам в Санкт-Петербург ездить и громы небесные на себя навлекать. Самовольно оставили свой пост – ну так хоть не усугубляйте.

Это был почти что приказ.

– Нет, я поеду, дабы оправдаться, – сказал Кар. И еще некоторое время они спорили, причем Волконский все более ссылался на Карову горячку, пока не явилось в разговоре имя полковника Чернышова, взятого в плен и повешенного маркизом Пугачевым за одно лишь то, что был дворянин и служил государыне – причинить бунтовщикам особого вреда Чернышов не успел.

– Каких вам еще аргументаций? Стал бы покойный государь вешать полковника? – спросил Волконский.

– Взятого в плен на войне вражеского офицера…

– Молчите, сударь! – тут уж Волконский не выдержал. – С кем, в таком случае, этот мнимый государь ведет войну? С собственным своим дворянством? С собственным народом?

Спор, понятное дело, зашел в тупик.

Архаров не вмешивался. Он хотел услышать то, что могло бы пригодиться в его собственной деятельности – а ему велено обеспечивать спокойствие Москвы: как изволила выразиться государыня, задача полиции есть благочиние. Полезного услышал мало.

Все то же самое они уже не раз проговорили между собой с Волконским – и без крика, без суеты.

Поняв, что более нет смысла сидеть, он откланялся. Князь удерживать не стал, зато Кар явственно забеспокоился. И то – сидел-сидел, молчал-молчал обер-полицмейстер, да вдруг и засобирался. Мало ли – а вдруг этой же ночью донос напишет? В свои сорок три года Кар был довольно опытен, чтобы знать: человек в должности обер-полицмейстера не может быть ангелом невинным и беспорочным, наверняка по дороге к своему званию одолел немало соперников. Опять же – наиудобнейше одолеть человека, когда он валяется в полубреду, отпиваясь клюквенным морсом…

Архаровцы ждали в теплых сенях, куда им подали чай с ромом и постные пироги – с капустой и с грибами.

Их было пятеро – Федька Савин, Тимофей Арсеньев, недавно лишь оправившийся от раны новый архаровец – Степан Канзафаров, Захар Иванов и за кучера в передних санях – Максимка-попович. Все – при оружии, тепло одетые, премного довольные согревающим чаем.

Во вторых санях с Архаровым обычно ехал секретарь Саша Коробов, но в тот день он остался на Пречистенке – в тишине и покое отвечать на скопившиеся письма. Поэтому Архаров к князю ехал один, с конюхом Григорием на облучке. Но для дороги домой он пожелал собеседника. Посмотрел на своих орлов – и выбрал Степана.

Степан на вид был – степной житель, и из весьма дальних степей, плосколицый, узкоглазый, с калмыцким носом, с особенным оттенком темной кожи, какой в Европе и не встретишь. Шустрый Демка утверждал, что отцом его был китаец, а в доказательство приводил картинки на ширмах в доме Волконского – с китайцами и китаянками на мостиках и в окружении пагод. Даже стянул где-то фарфоровую тарелку в стиле «шинуазри», на которой был изображен человек в причудливой одежде и островерхой шляпе, охотящийся с сачком на бабочку. Сходство было несомненное. Саша Коробов, начитавшийся трудов академика Миллера, десять лет изучавшего сибирских инородцев, как-то не поленился расспросить Степана – но тот был незаконнорожденный и о родне своей мог лишь догадываться, сам же себя считал русским человеком, русский язык был ему родным, а других он попросту не знал. Прозвание же ему дал усыновивший его содержатель постоялого двора. И где тот двор – Степан тоже затруднялся ответить.

Архаров знал, как Канзафаров был предан своему барину, измайловцу Петру Фомину, царствие ему небесное, и хотел как-то показать бывшему денщику, что понимает и одобряет его поведение – хотя из-за Степанова своевольства немало было у полиции совершенно лишних хлопот. Но говорить кумплиманы обер-полицмейстер и не умел, и не желал. Он полагал, что взять человека к себе в сани – и есть наилучший кумплиман.

Потому, когда сани тронулись, он сперва молчал, потом задал несколько простых вопросов: доволен ли Степан жалованием, товарищами, новым жильем. Правдивого ответа не ждал – это было лишь ритуалом, означающим благосклонность начальника к подчиненному.

Когда подъехали к особняку на Пречистенке, первые сани сразу покатили в переулок, к воротам черного двора, чтобы тут же и распрягать, а архаровские замедлили ход – полагалось бы хозяину дома прибыть к себе достойно, через курдонер и парадное крыльцо, однако хотелось поскорее в тепло, а не выписывать вензеля.

– Со двора давай, Гриша, – сказал Архаров конюху. Тот кивнул, прошелся вожжами по-над конским крупом – и мерин без вразумления понял, что надобно двигаться рысцой к родной конюшне.

Тут и раздались два выстрела.

Стрелявший полагал, что архаровским саням вот-вот отворят ворота, и не предположил, что обер-полицмейстер вдруг прикажет заезжать со стороны переулка. Поэтому первая пуля ушла туда, где была бы голова Архарова, если бы гнедой мерин сразу не послушался вожжей. А вторая, более разумная, тоже не достигла цели – Канзафаров произвел действие, которое товарищи потом определили как подзатыльник. Но другого способа быстро заставить обер-полицмейстера пригнуться, очевидно, не было.

Без оружия Архаров давно уже не ездил. Пистолеты были упрятаны под сидение. Он выдернул один, выпалил туда, где в глубине Чистого переулка мелькнула и исчезла длинная тень.

И тут же прозвучал еще выстрел – на помощь неслись сани с архаровцами. Максимка-попович как раз сворачивал к воротам – и Федька, соскочив на снег, схватил коня под уздцы, завернул вокруг себя, пробежал, давая ему верное направление, несколько шагов и, чуть приотстав, бросился в сани, на колени к товарищам.

– Навпереймы! – закричал Архаров. – Гришка, гони!

Он хотел перехватить ночного стрелка на выходе из Чистого переулка, и это почти удалось. Вот только стрелок оказался не один – его там ждали и товарищи, и сани.

Архаров со Степаном налетели первыми. Еще в сенях расстегнув, а затем и вовсе скинув шубу, Архаров с пистолетом в левой руке выпрыгнул в глубокий снег, выстрелил, кто-то заорал, и тут, словно нарочно под обер-полицмейстерский кулак, подскочил человек с замотанным лицом. Не стоило ему этого делать – тут же он, схлопотав жестокий тычок в зоб, полетел затылком вперед и, кабы не забор, мчался бы по воздуху далеко и долго.

Залаяли ополоумевшие от стрельбы собаки, попрыгали с саней архаровцы, и какое-то время было совершенно непонятно, кто тут кого бьет: все в темных шубах и полушубках, сковывающих движения, один обер-полицмейстер – в кафтане с золотым галуном в три ряда, и при этом – в валенках.

Архаров выстрелил, промазал; сбросив рукавицы, пошел махать чугунными кулаками; бился отчаянно, вмазал с разворота туза, другого туза – не будь противники в тулупах, поломал бы им ребра, а так – лишь раскидал. Как назло, валенки скользили, и он, не удержавшись посре резкой свили, тяжко рухнул, сел на задницу и, ошарашенный, нелепо взмахнул руками. Тимофей, испугавшись, кинулся к нему, за Тимофеем – Федька, а в результате и стрелок, и его приятели успели, отступив, сесть в сани – да не только в свои, но и в полицейские. Раздался свист, кони понеслись, заорали Степан и Федька, Максимка-попович, самый из всех быстроногий, взял у Захара пистолет и побежал вдогонку. Неожиданно метким выстрелом он достал в шею кучера, тот завалился, но, когда подбежали Захар со Степаном, в санях лежало лишь полумертвое тело – преступники дали стрекача.

Архарова подняли, он, ругаясь, побежал за Степаном и Захаром. Тимофей, выхватив из саней его шубу, поспешил следом. И, собравшись возле отбитых у противника полицейских саней, архаровцы обнаружили, что покушение на их командира осталось почти безнаказанным: стрелок сбежал, имени-прозвания своего не сообщив, а подстреленный кучер был весьма плох.

Его перенесли в дом, но ясно было – он на белом свете не жилец. Максимка выстрелил так удачно, что пуля угодила в позвоночник, как раз туда, где голова крепится к шее, от чего кучер лишился употребления рук и ног, а также языка.

Сам виновник отличного выстрела забился в какой-то угол и там горько плакал – испугался дела рук своих. К нему послали Меркурия Ивановича – утешать.

– Ну-ка, братцы, взять фонари – да в Чистый, – велел Архаров. – Изучить следы, пока их спозаранку не затоптали.

– Какие следы, ваша милость? – спросил Тимофей. – Мы там так снег перемесили – будто вепри воевали.

– Не знаю, какие, а поглядеть надобно сейчас, – уперся Архаров.

Федька и Тимофей переглянулись – что же, приказы не для того, чтобы их обсуждать, и покушение на обер-полицмейстера – дело нешуточное. Тут же Федька махнул рукой Канзафарову, Захару Иванову, и они поспешили из сеней особняка на конюшню, где у Сеньки было в чуланчике немало разных фонарей, и старых, и новых.

Вернулись архаровцы чуть ли не час спустя.

Кучер все не помирал, даже, коли судить по взгляду, и в беспамятство не впал. Архаров велел его раздеть. Никодимка и прачка Настасья, баба удивительной силищи, отмотали с кучерского кожуха пояс, распахнули его, и тут вышло первое диво – под кожухом явился вполне благопристойный кафтан. Такой кафтан впору было бы носить чиновнику за пределами присутственного места, а не крепостному кучеру и даже не обывателю, подрядившемуся в кучеры.

– Заговор, – пробормотал Архаров.

И точно – все это мало походило на случайные затеи какой-нибудь шайки голодранцев. Несколько пистолетов, сама мысль – подкараулить в такое время, когда Архаров обыкновенно возвращался от Волконского, и меткость стрелка – сии аргументы показывали, что убийство обер-полицмейстера задумали и пытались совершить люди более или менее толковые.

– Обыскать!

В карманах нашли табакерку с хорошим табаком, кошелек с деньгами, платок с вышитым вензелем («От невесты, поди, подарок…» – заметил Архаров), несколько бумажек.

– Сашка, читай, – велел обер-полицмейстер секретарю.

– Счет от булочника, – просмотрев, сказал Саша. – По-немецки выписан.

– Прав был Шварц – вот и немецкий след объявился. А кем и кому выписан?

– Тут оборвано.

– Далее.

– А тут по-русски. Тоже счет. Только это он, сдается, сам для себя писал. И на обороте – по-немецки, вирши. Почерк прескверный, не разобрать…

– Грамотный… – неодобрительно сказал Архаров, подошел к лежащему на полу кучеру и опустился на корточки, низко нагнувшись к лицу раненого. – Ну что, либер херр, плохи наши дела? Может, к тебе хоть вашего немецкого попа позвать?

Кучер закрыл глаза.

– Согласен, что ли? Сашка, ты не знаешь, как там у них? Исповедуют, причащают? Или как-то иначе?

Тут кучерская рука задергалась, заскакала по полу, пальцы стали сжиматься и разжиматься.

– Гляди ты, воскресает! – удивился Архаров. – Не желает на тот свет!

Подошел Меркурий Иванович.

– Ваша милость, не извольте его сейчас шевелить, – сказал домоправитель. – Я, на войне бывши, такое видывал.

– А где ты воевал?

– Под командой капитана Кайсарова был в морском сражении при Корпо, со шведами дрались, – неохотно отвечал Меркурий Иванович. – Там был ранен в грудь навылет, пришлось уходить в отставку.

Архарову сделалось неловко – об этом надобно было спрашивать сразу, когда брал Меркурия Ивановича в домоправители с хорошей рекомендацией. Решив придумать ему какие-нибудь наградные, Архаров опять уставился в кучерское лицо, пытаясь вычитать на нем подробности заговора. Но лицо не двигалось, лишь рука бестолково моталась, как бы ведя самостоятельную жизнь и пытаясь избавиться от окаменевшего тела.

В сени вошел Федька, весь в снегу, встряхнулся, направился к Архарову и остановился шагах в пяти от него – чтобы не совсем уж сверху глядеть на свое начальство.

– Ну, что? – спросил Архаров.

– Вот и вся добыча, – Федька достал из-за пазухи и протянул мятую тетрадку.

– Что такое? – Архаров поднялся и двумя пальцами взял в руки сомнительный трофей. – Более ничего не сыскали?

– Более ничего, – отвечал Федька. – Пистолет разве, и то – на нем не написано, чей и откуда. Хорошей работы пистолет, Тимофей сказал – аглицкой работы, для малого заряда.

Оружие оказалось при нем – засунул за край валенка.

Вошли Степан, Тимофей, Захар – все с пустыми руками. Обступили обер-полицмейстера, удрученными лицами показывая: вот ведь незадача…

– Ну, поглядим.

Архаров открыл тетрадку и поморщился – она была исписана виршами. Причем вся. Он удивился было – кому взошло на ум смастерить столь длинное стихоплетство, пригляделся – понял: отдельные короткие строчки содержали лишь имена «Ксения», «Димитрий», «Георгий», «Пармен», «Шуйский», стало быть, в руках обер-полицмейстера была пиеса.

К театру Архаров был не совсем равнодушен – в юные годы бегал смотреть кадетов Шляхетного корпуса, которые разыгрывали при дворе трагедии господина Сумарокова. Зрелища были прескучные, но государыня Елизавета Петровна, ныне покойная, им покровительствовала, Архарову же забавно было видеть молодых людей, коих он знал в мундирах, обряженными на театральный лад и возглашающими вирши. Кончилось тем, что он этим увеселением объелся – как-то на масленицу удалось ему посмотреть шесть трагедий подряд, и как отрезало. Впоследствии он бывал в петербургских театрах, но в московских – ни разу.

Архаров перелистал и даже потряс тетрадку – ничего не выпало.

– Сдается, там днем актеришка какой-то пробегал и потерял, – сказал он архаровцам. – Теперь ему ролю учить не по чему. Клашка, забирай. Будешь мимо воронцовского театра пробегать – занеси. Федька, показывай пистолет… ишь ты, занятно…

* * *

Шварц, узнав про покушение, был сильно недоволен. Заперев изнутри дверь кабинета, он принялся читать Архарову нотацию.

– Все не так делается, сударь, все не так, – сказал он. – Теперь хоть, сударь, наберитесь ума да будьте осторожны. Брать с собой четверых полицейских да парнишку на облучке в вашем положении – ребячество. Следующая же пуля ваша будет. И извольте наконец хороших кобелей у себя на дворе завести. Спустили бы кобелей – они бы за людей всю работу сделали.

Архаров молчал.

– И полицейские пока еще плохо обучены. Что им помешало хоть одного злодея в плен захватить? Максимку же следует отметить и выдать ему наградные.

Что помешало – Архаров знал, да не хотел рассказывать. Он сам и помешал – когда в общей суете шлепнулся, подчиненные, все бросив, поспешили к нему – спасать.

– Как погляжу на наших молодцов, так и вспоминаю с печалью пресловутого Ваньку Каина, – сказал Шварц. – Было бы вашей милости ведомо, он умнейшую мысль породил, только воплотить не успел. Кабы успел – нам бы с архаровцами поменее хлопот вышло.

– А что за мысль? – спросил Архаров, словно не замечая, как ловкий немец назвал полицейских, поди знай – по привычке или с умыслом.

– А училище собрался открывать – сыскное и для иных государевых нужд. Думал набрать туда сирот и учить полицейскому ремеслу, сам даже грозился приходить в классы, вести занятия. Но тут Алексей Данилович до него добрался, стало не до учеников.

– Алексей Данилович?

– Господин Татищев, бывший в ту пору у нас генерал-полицмейстером.

– Рассказал бы ты, черная душа, хоть раз про все это дело подробно, – попросил Архаров. – А то Марфу послушать, так краше Ваньки Каина на Москве и кавалера не было. А у нас в полицейской канцелярии старики от одного имени плюются. Говорят – по грехам его Каином прозвали.

– И то, и другое – чистейшая правда, – объявил Шварц. – Кавалер был отменный – девок перепортил, что нам с вами и не снилось.

Архаров, как всегда, подивился, сколь занятно вплетает Шварц в свою гладкую и несколько вычурную, как если бы по книжке вслух читал, речь простонародные словечки.

– Коли его самого послушать, так был он из крестьян, семилетним отдан к купцу в услужение, – продолжал немец. – Может, и так, проверить невозможно, давно все это было, еще при покойном государе Петре Алексеиче, поди, или несколько позже, но до того, как покойная государыня Анна на престол взошла. При государыне Анне он уж воровским ремеслом промышлял. Сказывали, собиралась его шайка под Каменным мостом, до вашей милости дома – рукой подать. В двадцать лет стал главарем шайки, тоже ведь способности нужно было иметь. И сколько-то времени промышлял. А в тысяча семьсот сорок первом году от Рождества Христова словно подменили молодца – решил на государственную службу определиться. Тогда в Москве Сыскным приказом князь Кропоткин заправлял. Ванюша ему подал челобитную, в которой обещался всю Москву от воров очистить. Тот возьми да и поверь. Дали Ванюше людей, и в первую же ночь он человек с тридцать ведомых воров доподлинно изловил и представил. Тут вся прежняя братия и прозвала его Каином, сиречь – братоубийцей.

– Лихо…

– После чего он прослужил в Сыскном приказе без нареканий лет с пятнадцать. И Москва при нем сделалась такова, что можно было дать дитяти кошелек с золотом и ночью отправить его от Разгуляя до Новодевичьей обители пешком – и золото было бы доставлено в целости и сохранности. Полагаю, вашей милости придется немало потрудитьтся, чтобы достичь такого же благочиния.

Архаров засопел – но сдержался. Государыня Екатерина полагала главной задачей полиции соблюдение благочиния, и слово сие уже основательно застряло в печенках.

– Далее, – велел он.

– Москву-то Каин вычистил, спору нет, порядок установил, я тот порядок превосходно помню. И при нем, при Каине, чума бы не разгулялась.

– Это как же?

– А так, сударь мой, что у него всюду свои люди имелись. Коли угодно вспомнить, чума с Суконного двора пошла, там первые покойники явились. Но начальство думало сию беду утаить. А был бы Каин – ни хрена бы не утаили, и тут же мы взяли бы весь Суконный двор под крепкий караул, провиант бы им туда через забор кидали. Человек с сотню бы погибло – да вся Москва бы уцелела.

– Выходит, права Марфа? – несколько удивился Архаров.

– Марфа хитрая особа, много чего знает, да молчит. Я ее с тех времен помню, как Ванюша ее наряжал пуще боярыни и в карете по Москве возил. Я много кого с тех времен помню – и Камчатку, и Мохнатого, они к Каину в Зарядье частенько езжали.

– Кто таковы?

– А давние его дружки. Сперва вместе воровали, а потом, как он в Сыскной приказ попал, стали ему подручными, да только без должности, а так, вроде по старой дружбе. А позвольте милостиво, сударь мой, вопрос задать.

– Да что ты, Карл Иванович? – удивился таковому раболепию Архаров.

– Как вы полагаете, с чего при Каине таковое благочиние развелось?

Архаров пожал плечами.

– То-то и оно, что вы, сударь, по сю пору петербуржец, – с некоторой укоризной и без всякого ехидного раболепия молвил Шварц. – А вся Москва помнит, как господин Татищев с Ванюшей воевал.

– Вот, вот, про сие – подробнее! – обрадовавшись, что наконец дошло до дела, велел Архаров.

– Слухи ходили, будто Каин на господина Татищева донос в Петербург посылал, только это вранье. Не таков был Ванюша, чтобы доносы слать. А вот вам правда – при мне было дело, он Алексея Даниловича обложил матерно.

– Как это – обложил матерно? – Архаров не поверил, что служащий Сыскного приказа может так отнестись к генерал-полицмейстеру, но Шварц понял иначе.

– Сказал доподлинно: хрен ты стоптанный, блядин сын, растак тебя конем, – меланхолично принялся он повторять Каиново изречение. Было, видать, и продолжение, но Архаров жестом велел ему замолчать.

– И господин Татищев сие запомнил. Первым делом адресовался к некому своему служащему, кой по природной бережливости не изничтожил, а приберег зачем-то шесть фунтов доносов на Каина.

– Ты, что ли, черная душа?

– Я, сударь. Я-то видел, откуда в Москве порядок, и разумел, что сие ненадолго и доносы пригодятся. Коли в пруду все караси пропали – что сие означает? Что щука завелась. Вот и тут – мелкие налетчики и мазурики притихли, потому что Москву в лапы крупный ворюга взял. Было более сотни шаек – осталась одна, Каинова. Он про многих такое знал, что по единому его слову на соседа и на брата родного ему доносили. Купцов поборами обложил, кабатчиков, своден. Воровская добыча к нему попадала – что-то бывшему владельцу возвращал, но большую долю – себе. На него в Петербург доносили, да он знал, кому барашка в бумажке поднести, доносы те к нему же и возвращались, а он не все уничтожить успел. Господа Сенат, наслушавшись, как в Москве стало благостно, циркуляр прислали – не трогать Каина и всячески ему содействовать.