bannerbanner
Только женщины
Только женщиныполная версия

Полная версия

Только женщины

Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
13 из 14

– Я убеждена, что мы поступили справедливо, – говорила Эльзи Дургам. Но нам не удалось бы составить большинство, если б тут не был затронут вопрос о коммунальной собственности. Чего доброго, они теперь прилепятся к ней еще сильней, чем к собственности частной.

Наводнение

К половине ноября вода в реке поднялась почти вровень с берегами, и электрической энергии теперь было так много, что Трэйль считал возможным осветить электричеством даже ближайшие к реке дома.

С полдюжиной помощниц он трижды ездил в Лондон и привез оттуда две динамо-машины и вагонов двадцать угля.

Однако, машины, пока что, стояли на платформах, прикрытые брезентом. Трэйль рассудил, что, пока все зерно не будет вымолочено и смолото, незачем думать о такой роскоши, как электрическое освещение. Работа эта уже подходила к концу, и муки в Марлоу было запасено достаточно, чтобы всей общине прокормиться в течение года. Можно было приняться и за электрическое освещение. Но тут подоспели новые беспокойства.

Всю первую неделю декабря шли непрерывные дожди, и река стала выходить из берегов, разливаясь по лугам, добираясь и до улиц. Пока серьезной опасности не предвиделось; небо прояснилось, начинались заморозки, и жители Марлоу на время успокоились; но к Рождеству опять пошли проливные дожди, и Трэйль ходил озабоченный.

– Надо отворить шлюзы ниже по течению, – объяснял он Эйлин. – Нечего бояться, что мы останемся без воды; раз наша собственная запруда будет закрыта, мы всегда можем удержать у себя столько воды, сколько нам нужно.

– Вы находите положение серьезным?

– Пока еще нет, но может случиться, что весь Марлоу будет затоплен.

А дожди все не прекращались и на мельницу приходилось идти чуть ли не по колено в воде.

– Придется мне проехать вниз по реке и открыть все шлюзы, – накануне Рождества заявил Трэйль комитету. – Я осмотрел здешний паровой катер он в полной исправности. Завтра я приведу его к городской пристани и захвачу с собой достаточно угля и еды, чтобы хватило на неделю.

– Но ведь не одни же вы поедете? – спросила Эйлин.

– Нет. Придется взять с собой кого-нибудь, кто бы управлял машиной и отворял ворота шлюзов.

– Я поеду с вами, – весело предложила Эйлин.

Трэйль покачал головой. – Вы оставайтесь здесь хозяйничать.

С того сентябрьского вечера, когда они возвращались вдвоем в Марлоу, между ними не было никаких интимных разговоров. Трэйль думал, что он совсем отделался от неожиданного прилива страха, а Эйлин терпеливо ждала. Ей было всего двадцать лет.

– За мельницей присмотрит Бланш. Теперь не очень много дела.

Трэйль нетерпеливо отвернулся от нее. – Лучше пускай со мной едет Бланш.

– Но мне так хочется! – взмолилась Эйлин.

– Почему?

– Это будет занятно.

– Мне не хотелось бы оставлять мельницу на попечение Бланш.

– Она ничуть не хуже меня. Он покачал головой.

– Ну, послушайте, почему вы не хотите, чтоб я ехала? Или вы – боитесь – что скажут женщины? – Она стояла у окна, запорошенного мукой, и царапала ногтем по стеклу, силясь очистить прозрачное местечко.

Трэйль не сразу ответил; он подошел к ней ближе. – В чем дело? Вам надоела ваша работа на мельнице?

– Да, я не прочь от перемены, – ответила она, не оборачиваясь и продолжая царапать стекло.

– Я все забываю, что вы женщина. Женщины никогда, кажется, не способны заинтересоваться делом ради самого дела.

– Может быть. Вот теперь видно. Отчего у нас не моют этих окон?

– Можете заставить их вымыть без меня.

– Я еду с вами.

– Ну что ж, поезжайте, если вам так хочется. Только вам придется управлять машиной.

– Отлично. Я буду управлять машиной, – ответила она, глядя на свои маленькие, ловкие, откровенно грязные руки.

* * *

Шлюзы в Марлоу и Хедсоре были открыты настежь еще за десять дней до начала поездки Эйлин с Трэйлем; но вода напирала снизу и гнала излишек обратно, вверх по реке. Только то, что выше Хенли ни один шлюз не был закрыт, и спасло Марлоу. В Соннинге разлив был грандиозный; от Горинга до Кульхэма вся местность была залита водой. Очень скоро Трэйль убедился, что положение весьма серьезное.

С большим трудом он добрался до Тэпловского шлюза и еще с большим отворил его затворы; один из них был сломан силой течения, но, несмотря на это, напор воды был так силен, что он провозился часа два, пока отпер последний затвор.

Эйлин ждала его в шлюзном канале, где течение было не такое стремительное.

– Не знаю, удастся ли нам довести это дело до конца, – заметил Трэйль, присоединяясь к ней.

– Но мы должны.

– Да вы видите, что тут происходит? Вся вода скопилась внизу. Следующий шлюз мы, наверное, найдем под водой, и, значит, не сможем отворить его.

– Надо как-нибудь ухитриться, объехать его, подобраться снизу.

– Да, но я не знаю, вправе ли мы это сделать. Если нам не удастся освободить всю реку вплоть до Ричмонда, мы только увеличим количество воды в нижних плесах, – а ведь там тоже, может быть, есть живые люди. И, кроме того, сами рискуем не вернуться назад. Мы затеяли опасное дело. Против такого течения ехать немыслимо. Если лодка наша опрокинется и нас занесет в шлюз, нас мгновенно разобьет об ворота, и от нас ничего не останется. А вы думаете, община может обойтись без нас?

– А ну ее, эту общину! – вскричала Эйлин.

Все, связанное с Марлоу и его жизнью, отошло для нее на задний план, далеко. Перед ней открылся романтический мир приключений. Ей хотелось одного – исследовать эту разлившуюся реку, из которой возвышались островками полузатопленные деревья и дома, называвшиеся когда-то Мэденхедом.

– Ну, что ж. Попробуем.

– Так значит, трогать?

– Не торопитесь. Следующие четверть мили сплошная быстрина. Вы должны быть готовы сразу пустить машину полным ходом, как только мы сдвинемся с места; иначе я не смогу направить лодку, и мы попадем поперек течения. Вы только снимите веревки со столбов и тотчас же пускайте. Пусть свободный конец веревки тянется – после подберем. Готовы? Ладно – трогай!

Маленькое суденышко, едва освободившись от сковывавших его пут, подпрыгнуло и ринулось в быстрину; течение подхватило его и понесло. Это был легкий катер для увеселительных прогулок по спокойным водам летней Темзы, и на порогах пониже островка он мгновенно зарылся носом в волны и затем вскинул его кверху, как нервная лошадь.

– Пускайте полный пар! – крикнул Трэйль, сидевший у игрушечного колеса. Эйлин кивнула головой, изогнувшись вся над своей крохотной машиной; рев потока заглушил слова, но смысл приказа она угадала.

Глаза ее блестели возбуждением, но страха никакого она не испытывала. Стремительность, движения веселила ее. Никогда еще ей не случалось плыть на лодке с такой быстротой. В узком протоке между островами и городом скорость течения была, приблизительно, десять миль в час, да машина прибавляла еще миль восемь. Для океанских путешествий это совсем небольшая скорость, но катер мчался под гору, в узком канале, усеянном многими опасными препятствиями, а убавить скорость хода было не во власти едущих.

Трэйль чувствовал, что катер не вполне повинуется рулю. Прибрежные деревья неслись навстречу с быстротой экспресса, а, между тем, впереди виднелся мост, под которым, он сразу сообразил это, им не проехать. И круто повернул колесо, чтобы выехать в спокойную полосу воды у вновь открывшегося берега. Но как только лодка повернулась и стала поперек течения, волна захлестнула ее и чуть не опрокинула. Но тотчас же машина, пущенная полным ходом, вынесла ее в полосу спокойной воды.

– Стойте! – крикнул Трэйль.

– Что такое? – в свою очередь спросила Эйлин, выполняя приказ.

– Под мостом не пройти.

Пришлось тащиться вдоль берега, подталкиваясь багром. В одном месте они застряли на десять минут. Но зато дальше, за мостом, путь был свободный и легкий до самого Брэя. Они с торжеством пронеслись под главной аркой железнодорожного моста в Мэденхэде. Эйлин была в восторге.

Со шлюзом в Брэе пришлось провозиться еще дольше, чем с первым, и, когда, наконец, он был отворен, уже наступили ранние декабрьские сумерки.

Ночь они провели в катере привязав его к двум вязам, возле залитой водой луговой церковки близ Вовенэй.

– Этак у нас уйдет целая неделя только на то, чтобы добраться до Ричмонда, – говорил Трэйль, устраиваясь на ночь. – Пока, мы отворили только два шлюза из тринадцати.

* * *

Трэйль преувеличивал. Они добрались до Ричмонда на четвертый день, открывши девять шлюзов; десятый снесло половодьем, а одиннадцатый, пониже ричмоднского моста они отворили под вечер четвертого дня.

В эти четыре дня они мало видели признаков жизни, – может быть, поэтому, что держались все время в главном течении; кругом была только безлюдная пустыня, залитая водой.

В Виндзоре им кричали что-то из окон три женщины, но они не разобрали слов; одна женщина стояла на мосту в Стэнсе, когда они стремительно пронеслись сквозь главную арку, но они не успели даже разглядеть цвета ее платья. Если б не эти исключения, можно было бы подумать, что они плывут по мертвой стране, среди остатков угасшей цивилизации; там и сям отдельные дома и башни церквей выступали из серебряной глади вод. Ричмонд также был пуст. Все жившие там перебрались на ту сторону реки или дальше к югу, в Питерсгэм и Суррей.

– Ну, – говорила Эйлин, вытирая руки, перепачканные машинным маслом – дело сделано. Но как же мы вернемся домой?

– Найдем где-нибудь пару велосипедов.

День был ясный, морозный. Солнце садилось большое, багровое за оголенными деревьями на том берегу. Кругом была тишина; только река булькала и шипела. Маленький катер, сослуживший им такую верную службу, и порядком помятый в борьбе с течением, был вытащен на берег, возле моста. Трэйль стоял возле него на земле, но Эйлин все еще не отходила от своей машины.

– Ужасно не хочется бросать лодки, – выговорила она после долгого молчания.

– Мы можем съездить за ней потом, когда вода спадет.

– Мы хорошо поработали, мы все трое.

– Да, все трое.

– Очень занятно было! – вздохнула Эйлин. Трэйль не ответил. Он ушел мыслью в прошлое.

Ему вспомнилась улица в Мельбурне, декабрьский вечер, огни в витринах и разряженная маленькая брюнетка, потешавшаяся над ним на жаргоне кокоток – допытываясь, почему он такой хмурый. – «Мы не на похороны идем», говорила она. – Но потом ему казалось, что в нем что-то умерло и было погребено в эту ночь. Он увидел себя самого опьяненным страстью, и ему стало противно. Увидел призрак демона, который мог взять верх над ним, и стал бороться с ним, и победил; он думал, что в ту ночь в Мельбурне, десять лет тому назад, он навсегда убил в себе плотскую похоть, и она уже не воскреснет. И, действительно, даже после чумы, когда в его распоряжении была целая уйма женщин, она не просыпалась. Ему не нужно было даже бороться с искушением – искушения не было, – значит враг убит и погребен. Один лишь раз, в тот теплый сентябрьский вечер, ему вдруг безумно захотелось схватить на руки нагую девушку, вышедшую из реки, и убежать с ней в лес. Но желание это пришло и ушло; он победил его в себе, и во всяком случае, это вовсе не было похоже на ту грязь, в которую он окунулся в Мельбурне.

И теперь, когда он стоял возле Ричмондского моста и смотрел на небосвод, постепенно темневший, чувство, которое владело им, ни мало не походило на бешеный приступ страсти, тогда, в Мельбурне, вспыхнувшей и умершей. Он не умел проанализировать своего чувства к этой мужественной ясноглазой девушке-товарищу, которая в течение четырех дней делила с ним опасности без единой тени страха. Она не делала ему авансов; они были просто друзья; с ним был как будто просто чистенький, здоровый мальчик. И вдруг, перед ним встал ужасное видение, холм, разделявший Марлоу от Вайкомба, и одинокая маленькая фигурка, крадучись, взбирающаяся на него. Он вонзил ногти в ладони, чтоб не вскрикнуть, и все-таки вскрикнул.

– Что с вами? – повернулась к нему Эйлин. – Что-нибудь забыли?

Он прыгнул в лодку и сел рядом с ней.

– Я хочу знать – мне нужно знать…

Она посмотрела на него и улыбнулась. – Ничего, старина. Выкладывайте, что там у вас.

– Помните, я вам раз сказал, что испугался вас. Мне надо знать – испытывали вы это когда-нибудь сами – было вам когда-нибудь страшно самой себя – или меня?

– Я не могу бояться вас, – ответила она, глядя в надвигающиеся сумерки, – и себя я ни разу еще не боялась – пока. И не думаю…

– Вы бы не испугались, если б я схватил вас на руки и с торжествующим криком убежал в лес? – почти гневно допытывался он.

Она посмотрела ему прямо в глаза. – Голубчик мой, я бы обрадовалась. Я так рада, что вы, наконец, поняли. Это одно мешало нам быть настоящими друзьями. Мне так хотелось быть с вами вполне – вполне искренней. Эти глупые недомолвки так ужасно портят жизнь. А теперь мы можем быть славными, веселыми друзьями, которые понимают друг друга – так ведь? И мы всегда будем такими друзьями, вполне искренними и откровенными друг с другом – как это будет чудесно!

С глубоким вздохом облегчения, он обнял ее, привлек к себе и прижался щекой к ее щеке. – Какой же я был осел! А я-то думал, что в любви есть что-то грязное. Все равно, как дженкинитки. Сам горел желанием и сам грязнил его своей подозрительностью. Как те, которые прикрывают статуи. Но я ведь, не знал – потому что не встречал до сих пор женщины такой, как вы. Все женщины, которых я знал, были хитрые и скрытные. И грязнили в моих глазах любовь, делая вид, что в ней есть что-то грязное, что ее надо прятать. О, конечно, мы будем друзьями, малютка Эйлин – чудесными друзьями!

– Какая это милая лодка, правда?.. Да не тискайте же меня так, голубчик – вы меня раздавите.

– Слушайте, как вы думаете, можно тут будет где-нибудь достать мыла? Вы только посмотрите на мои руки. Разве можно дружить с человеком, у которого такие руки?..

– Знаешь, о чем я думаю, – говорила на другое утро Эйлин. За ночь подморозило, и они могли надеяться без труда добраться на велосипедах до Марлоу.

– Ну? О чем? – Трэйль озабоченно разглядывал выпустившие воздух шины двух велосипедов, выбранных им в магазине на главной улице города.

– Никогда бы мы не поняли так хорошо друг друга, если б не работали вместе, над одним и тем же делом.

– Ну, разумеется, нет! – воскликнул Трэйль таким тоном, как будто это была непреложная истина, очевидная для всякого мало-мальски разумного человека.

* * *

Третий фактор, способствовавший их полному пониманию друг друга, выяснился для них только, когда они уже стали спускаться с холма.

– Не хочется мне возвращаться, – сказала Эйлин. – Давай сделаем передышку. Надо поговорить Мы, ведь, еще не думали о том, что мы будем делать дальше.

– Ну что ж, остановимся, – Джаспер соскочил с велосипеда. – Что мы будем делать? Объявимся и конец. Дженкинитки, ведь, ушли.

– Это не конец; это только начало, – возразила Эйлин. – Как же ты не видишь, что мы даже объяснить им не сумеем.

– И не станем объяснять.

– А ведь надо. А они не поймут, никто из них – ни даже Эльзи. Здесь мы, ведь, уже не свободны. – В Марлоу мы не одни.

Трэйль нахмурился. – Да, я понимаю. Это общественное мнение заставляет нас прятать любовь, как что-то постыдное. Пока мы были одни, вдали от всяких подозрений, у нас сомнений не было. А теперь надо объяснять, а объяснить мы не можем, и против воли вынуждены спрашивать себя: действительно ли мы правы, а все остальные неправы.

– Конечно, правы мы.

– Да, но этого мы не сумеем доказать никому, кроме себя.

– И доказывать не надо было бы, если б не надо было жить с ними вместе.

С минуту они задумчиво глядели друг на друга.

– Нет, убегать мы не должны, – решительно заявил Джаспер. – Смотри, разлив уже спадает. Это – наше дело. И у нас впереди еще много дела.

Некоторое время они молча глядели на Марлоу и на долину, тянувшуюся за ним.

– За этот холм мы не ходили, – выговорила, наконец, Эйлин, указывая на далекий Ханди-Кросс.

– Нет. И не станем прятаться за холмами. К черту общественное мнение!

– О да! К черту общественное мнение! – согласилась Эйлин. – Но не всегда же мы будем жить в Марлоу.

Весенние страхи

На третью ночь стало подтаивать и затем дней десять погода стояла мягкая, дождливая. Карри Оливер уже подумывала, не начать ли пахать, или, вернее, не докончить ли начатое. В этом году она решила вспахать больше земли, чем в минувшем году, и насажать побольше картофеля, бобов и гороху. Ибо питание в Марлоу преобладало вегетарианское. Мясника в общине не было, а женщинам претило самим убивать животных. Они пробовали, но делали это нерешительно и неумело, наносили несмертельные раны и сами падали в обморок при виде мук и крови животного. Когда же милосердная смерть прекращала, наконец, его страдания, им претило разнимание трупа на части, и эта работа тоже не шла на лад.

– Не могу – противно – лучше с голода умереть, – неизбежно заявляла после первого же опыта каждая новая волонтерка, героически бравшаяся снабжать Марлоу говядиной, и даже Карри Оливер соглашалась, что это «чертовски грязная работа».

– Дело только в том, – прибавляла она, – что нам все равно придется поить молоком телят, иначе у нас у самих молока не будет – а что же мы будем делать с бычками?

Оставалось одно – попробовать обмениваться ими с Вайкомбом и Хенлеем на что-нибудь другое, или же просто отдавать им ненужных бычков, с возвратом только шкур и рогов, которые в будущем могли пригодиться. Овец надо разводить – из-за шерсти – ведь не на век же хватит запасной одежды. Специальная комиссия расширенного теперь комитета заблаговременно занималась изучением дубления, выделки кож; то и другое никаких непреоборимых трудностей не представляло.

Теперь, когда известный запас пищи был обеспечен, община направила всю свою энергию на индустрию. Вырабатывались и обсуждались различные планы. Марлоу был удобно расположен, изобиловал лесом и водой; был даже поднят вопрос о привлечении желательных рабочих рук из других местностей. Но приводить в исполнение эти планы, пока, было нельзя: на новый год ударил мороз и уже не сдавал до конца февраля. Первые три дня Марлоу стоял одетый в иней, преображенный в волшебную белую сказку. Затем суровый северо-восточный ветер принес с собой тонкий, колючий снег и на шесть недель сковал землю ледяной броней.

Полая вода почти спала еще до первых морозов, но река все еще не вошла в берега, и плавучие льды стиснули клещами запруду и мельницу и сплошным ледяным щитом ползли назад к мосту.

Все работы в поле и на мельнице были приостановлены, и Трэйль с Эйлин каждую неделю дня три проводили в дороге, разъезжая в Лондон и обратно, за углем и другими продуктами.

* * *

Опасения Эйлин и Трэйля оказались преувеличенными. Эльзи Дургам только улыбалась, когда они стали объяснять и оправдываться.

– Милые дети, – сказала она, – не волнуйтесь. Я страшно рада; и, разумеется, я давно уже предвидела, что у вас этим кончится. И напрасно вы говорите, что ваше – как бы это выразиться – соглашение, что ли – совершенно особого рода. За чем же так превозносить себя? Вы такие же люди, как и все прочие.

– О, какая вы милая! – с восторгом вскричала Эйлин.

Однако, все же, в Марлоу, было еще много женщин, потихоньку сплетничавших на счет отношений Эйлин и Трэйля и осуждавших их «соглашение», благо работы было мало и времени достаточно, чтоб почесать язычки. Старые взгляды слишком глубоко укоренились, чтобы они могли вытравиться в несколько месяцев. И, странное дело! – мясника Ивэнса из Вайкомба судили менее строго, чем Трэйля и Эйлин. Там было что-то новое, невиданное раньше и явно порожденное новыми условиями жизни, а здесь – нечто привычное и в то же время обставленное иначе, чем это было принято раньше, и, следовательно, подлежавшее осуждению и с старой, и с новой точек зрения…

Масса женщин совершенно неспособны были выдумать для себя новую мораль…

* * *

Но все эти сплетни, критика и вздутые эмоции кончились вместе с морозами. Теплый дождь в первых числах марта растопил оковы земли и запоздалая весна спешила вступить в свои права, призывая людей к труду.

Но, чем дальше, тем страннее оказывалось, ее воздействие на людей. Вся природа жила интенсивной жизнью, горела, росла, плодилась и множилась, копила новые силы для борьбы с оставшейся кучкой угасающего человечества. А женщины, обреченные на одиночество и на бесплодие, были унылы и удручены. Опускались руки, не было охоты к труду и все усилия казались тщетными. Правда, после чумы уже в общине родилось несколько ребят; несколько молодых девушек, в том числе и Милли, были беременны, но все же эту зиму смерть работала энергичнее жизни, и в других общинах было то же, если не хуже того.

На что могли надеяться уцелевшие? Для того необъятного дела, которое стояло перед ними, их было слишком мало. Улицы заросли травой; дома нуждались в ремонте, а после целого дня работы в поле ради одного пропитания у них не хватало сил на другое.

А главное, жизнь утратила интерес. Не хватало в ней пряности, остроты, стимула для работы. Женщины перестали заботиться о себе, о своей внешности и костюме, как-то перестали ценить себя. Ради удобства они одевались в полумужской костюм: свободные куртки и короткие до колен шаровары: Молодые, правда, рядились по вечерам в юбки и ленты, но и это выводилось, за ненадобностью. Половые и классовые различия сгладились. Что за важность, что одна девушка красивей другой, или лучше ее одета? Что за важность, что она сильнее и толковее, как работница? Свойственная каждой женщине жажда любви и поклонения не находила исхода. Каждая чувствовала, что она сохнет, черствеет, утрачивает свою женственность, и возмущалась против надвигающейся перемены. То, что внутри их кричало и требовало удовлетворения, не находя выхода, обращалось на зло.

В общине назревали истерия, половые извращения, всевозможные формы, религиозной мании. Молоденькие женщины устраивали оргии с нелепым плясом; более пожилые предавались преувеличенной, извращенной религиозности.

Даже комитет заразился общим унынием и приходил в отчаяние, думая о будущем, когда машины и орудия, которыми община пользовалась при работе, откажутся служить, а заменить их будет нечем.

Железнодорожный путь в Лондон стал небезопасным: рельсы заржавели; дожди и наводнения размыли насыпи; шпалы обрастали цепкой травой, а чистить и чинить их было некому. В былые времена на одну эту работу высылали целые армии мужчин. Дороги портились, дома ветшали; река прорвала плотину и образовала целое озеро на заливных лугах близ Борн-Энда. Природа шаг за шагом неотступно надвигалась на человека, отбирая назад свое, и человек был бессилен бороться с ней.

Век железа и машин быстро клонился к упадку. Впереди можно было ждать лишь возврата к первобытным условиям борьбы за жизнь. А орудия борьбы с каждым годом будут тупиться, а природа с каждым годом становиться могущественнее. Через десять лет им придется пахать землю деревянной сохой, размалывать зерно между камнями, жить впроголодь, перебиваясь со дня на день. На благодатном юге еще можно кой-как прожить и при таких условиях, но что сулит своим обитателям скупой и ненадежный север?

И чем жарче горело солнце на небе, чем пышней становился зеленый убор земли, тем сильнее завладевало уныние душами обитательниц Марлоу. Ради чего им работать, на что надеяться, чего ждать?..

Дымок надежды

Однажды ясным апрельским утром Эйлин и Трэйль сидели на прибрежных скалах и говорили о будущем.

За десять дней до того они выехали, на велосипедах, на разведку – не навсегда, а приблизительно, на месяц, считая необходимым, в виду прогрессирующего общего уныние, посмотреть, что делается в других частях Англии – может быть, они и не так сильно пострадали от чумы, – может быть, там осталось больше мужчин – и попытаться восстановить сообщение между Марлоу и остальным миром.

Природное чутье направило путь их к западу. Но, чем дальше, тем быстрее гасли их надежды. И, когда они доехали до Плимута, Марлоу стал представляться им местом, к которому Провидение было особливо благосклонно.

Вначале, изредка им попадались общины, вроде у: их собственной, где женщины, объединившись, работали кооперативно. Во многих таких общинах оказывался один-двое мужчин, понимавших свои обязанности по отношению к обществу в том же духе, как и вайкомбский мясник.

Но, чем дальше, тем малолюдней были эти редкие уголки цивилизации. Здесь были уже не города, или села, а просто напросто фермы, хутора, да и те по большей части стояли пустыми. По-видимому здесь, на западе, чума косила женщин наравне с мужчинами. И, курьезное дело, здесь мужчины медленнее умирали. Одна женщина рассказывала им, что муж ее два месяца лежал в параличе, прежде – чем наступил конец.

На страницу:
13 из 14