Сфакиот

Афродита же на это отвечала ему: «Я монахиней лучше буду, чем мне за простого деревенского человека, за горца-мальчишку выйти замуж. Я на остров Тинос уеду. Пусть Бог за мной смотрит и хранит меня, когда люди будут ко мне насправедливы». Поп Иларион вышел от нее недовольный и сказал: «Много ума и много мужества у этой девчонки. Она очень красноречива и разумна!.. Как ее убедить?»

Мы с братом посмотрели с сожалением друг на друга; но я еще скажу, что я и обрадовался, когда подумал, что она не его мне предпочитает, а от обоих нас отвращается.

Сестра Смарагдица сказала нам: «Она не ест ничего; кроме воды свежей ничего не желает… Чтоб она не умерла у нас!»

Смутился брат мой сильно; подумал и пошел к Афродите сам, и я за ним.

Брат поклонился ей с великим уважением и спросил ее о здоровье.

Она очи свои светлые возвела на нас и ответила брату кротко: «Благодарю вас. Я здорова».

Брат, не садясь, сказал ей:

– Ты ничего, деспосини моя, не кушаешь. Ты огорчаешь нас этим ужасно!

Афродита ни слова. Все сидит и молчит. Сели и мы против нее и тоже молчим. Брат говорит, улыбаясь: «Ты хоть бы, госпожа моя добрая, с братцем моим, Яна́ки вот этим, удостоила поговорить что-нибудь. Может быть, он тебе больше нравится, чем я?..»

Как покраснеет она, как поглядит на нас на обоих!.. Гордость, гордость!.. Боже мой… Что делать! Терпение!

Так мы от нее даже ни одного доброго слова не дождались и ушли опять.

Поп ждет и спрашивает: «что нового?» Я говорю: «Отчаяние!», а Христо брат: «Зачем ты говоришь – отчаяние! Я тебе еще в городе говорил: есть Бог. Я законным браком хочу соединиться с ней… Может быть, она переменит еще мнение».

Сестра Смарагда все ее защищает и нас осуждает: «Что ты Христо – бре, говоришь есть Бог! Что́ имени Божию делать тут в ваших воровских делах? Всесвятая Матерь Божия не на вас разбойников и злодейских мальчишек смотрит, а на людей честных и добрых… Анафемский ваш час, несчастные…»

Смарагда за нее, а поп за нас: «Грех сделан; семья девушки опозорена; поправлять браком надо, а не препятствовать. А впрочем, если она в монастырь пойдет – это разговор иной! За другого же кого-нибудь выходить ей замуж не стоит труда».

Пока мы так спорили, бегут Антонаки и Маноли и говорят:

– Идут к вам старшие, и капитан Ампела́с сам приехал.

Тогда брат в первый раз пожелтел весь от испуга, хлопнул себя по коленке и сказал:

– Э! братья!.. Не выдайте меня теперь, добрые братья мои…

Мы все укрепились духом и сказали:

– Будь покоен! Вместе дело делали, вместе и все понесем!

Решил и я не отставать от других; иначе мне было бы очень стыдно перед другими паликарами, и хотя мне было очень жалко Афродиту, однако я побежал к ее двери и запер ее там.

Смарагда нам кричит:

– Что вы хотите делать, разбойники, пожалейте вы душу невинную и меня, вдову бедную, и маленьких детей моих…

А я кричу ей:

– Прочь, глупая! Чтоб ты даже «кхх!» не смела бы сделать…

Вот пришли капитаны и старики.

– Добрый день вам, молодцы.

– И вам тоже добрый день, капитаны!

– Здоров ли ты, Христо? Здоров ли ты, Яни?

– Благодарим вас… Садитесь, капитаны!..

– Благодарим, садитесь и вы…

– Ничего, капитаны! Мы постоим. Мы за честь считаем, что вы удостоили сами потрудиться к нам…

Так приняли мы старших с уважением великим и посадили их всех на стулья, а сами стоять остались и велели сестре кофе скорее сварить.

Начали мы сами разносить кофе со всевозможными комплиментами и селямами.

Наконец сам капитан Коста́ начал так:

– У вас, Христо, новости есть?

Брат отвечает:

– Какие новости? Кажется, у нас все по-старому.

– А Никифорова дочка здорова? – спрашивает капитан Коста́.

Брат молчит и глаза опустил. Старики улыбаются и просят его отвечать. Брат долго молчал и стыдился (все это, понимаешь, притворно) и наконец отвечал им так:

– Вы, как старшие, свет лучше нас, молодых, знаете. И я не смею скрыть от вас, что я Афродиту увез у отца. Только вот вам Бог мой, что я ни ей самой, этой молодой, ни ее отцу, ни даже служанке их вреда не сделал никакого… А только связали их всех, кроме Афродиты. Она же, Афродита, по воле своей со мной бежала, потому что, капитан, с того дня как мы с тобой в Галате кушали у Никифора, уже началась между нами любовь. Но так как она знала, что Никифораки, отец ее, имеет гордость и по согласию ее не отдаст мне, то и приказала себя украсть как будто силой. И все в надежде на милость Божию и на то, что Никифораки после простит нас.

Я удивился, слушая брата. Дивился его уму и какой он на всякий случай молодец и мошенник. А впрочем, стал думать с досадой в то же время: «А если и в самом деле у них соглашение было? Где же это они успели? И не знал уже, что подумать. Старики сказали на это: «Что ж, когда ее воля была на это, то это счастье этому молодцу Христо и нашим сфакиотам гордость, что их горожанки молодые из архонтских семейств так любят!»

Потом спросили у меня:

– А ты, Яна́ки, как об этом обо всем скажешь? Я говорю:

– Что мне думать? Он брат мне и старший!

– Хорошо ты это говоришь, Яна́ки! – сказали старики. И капитан Коста́ пожелал сам видеть Афродиту. «Я, – сказал он, – очень бы желал сам с ней поговорить и утешить ее, и даже я могу много для вас постараться, чтобы Никифораки вам простил».

Христо согласился как бы с радостью и сказал:

– Я только пойду посмотрю, не почивает ли она. Устала от дороги. Сейчас она вас примет.

Побежал к ней и затворился с ней. Старики сидят, говорят между собой, смеются и рады как будто этому делу; только капитан Коста́ вздыхает немного: «Боюсь, чтобы Никифор этот мне у паши не повредил и все дела мои не испортил, не сказал бы мне: это ты привел разбойников в мое жилище и через тебя лишился я возлюбленной и единородной дочки моей. Затруднение большое! И стыдно моей белой бороде будет слушать такие речи».

– Напишите ему письмо, – советуют ему другие.

– Я думаю поговорить с ней и от нее письмо взять. И сам поеду туда, когда обвенчают их. Когда же брата будут венчать, Яна́ки?

Я говорю:

– Еще не знаю я.

А все другие старики капитану закричали:

– Ни, ни, ни! Не езди туда, капитане! Ум ты потерял что ли? Тебя-то непременно по жалобам Никифора паша схватить велит, и всем нам будет труднее.

Потом старики успокоились и спрашивают у Ампела́са и у меня:

– Хороша ли она?

Я смотрю, что капитан Коста́ ответит.

А капитан отвечает: «Э! нельзя и дурной назвать: нежная, – горожанка, архонтопула!»

А брат все нейдет.

Наконец он пришел и стал извиняться перед стариками.

– Афродита, невеста моя, – сказал он, – очень много вам кланяется и просит извинения, что теперь никак даже видеть не может никого. Прошу вас, капитан Коста́, господин мой, простите ей. Девушка! Вы сами лучше меня все это знаете… Стыдится! Очень стыдится… И я вас прошу и пренизко вам кланяюсь, чтобы за это на нее не сердились… Что делать, стыдится!.. Я завтра уговорю ее, чтоб она хоть вас, капитан Коста́, повидала. Я и теперь говорю ей: «Ведь он твоему отцу друг, чего ты боишься?» «Стыжусь!» – говорит.

И начал еще просить, чтобы капитан завтра непременно бы повидался с ней.

Старшие говорят: «Конечно, так! Девушка застыдилась. Сама убежала с паликаром, разумеется, стыдно».

А старик Коста́ спрашивает у брата: «Скажи мне, однако, Христаки, отчего ж ты вязал отца и работника, когда она по воле убежала? Разве она не могла из дверей вечером сама к тебе выйти?»

– Все стыд, все стеснение, капитан! Девушка! Пусть лучше думает народ, что ты, Христо, силой меня унес! Что ж мне делать!

Ампела́с головой покачал и сказал: «Этого я не хвалю со стороны ее. Хорошо! Люби молодца, хочешь уйти с ним против воли отцовской и обвенчаться – один грех; а из лукавства любовнику приказывать, чтоб он родителя веревками вязал насильно и рот ему зытыкал – еще больше грех… Нехорошо Афродита сделала. Но может быть, ты, Христо, и лжешь?»

Брат начал клясться капитану, что он говорит правду, все правду, и капитаны ушли.

Христо еще раз просил, чтоб Ампела́с повидался с Афродитой, когда она больше привыкнет.

– Я на вашу помощь надеюсь, – сказал он ему. – Что вы у господина Никифора Акостандудаки попросите прощения за нас обоих и что он нас с Афродитой своими благодеяниями не забудет.

Капитан ничего ему не отвечал; все он брату не верил, кажется, и ушли все старшие от нас.

Ушел и поп Иларион к себе.

Брат тогда сказал мне: «Я уж отдохну теперь, Яна́ки! Спать хочу». Он лег, а я пошел к Антонию и к Маноли и долго у них сидел. Мы покушали там и пили вино и песни пели; но я все думал об Афродите и сказал наконец друзьям: «Послушайте, Антонаки, и ты, Маноли, я вам как друзьям скажу. Как вы думаете, что брат мой Христа правду говорил капитанам, будто согласился прежде с Афродитой или нет, так что даже и я этого не знал?» Они подумали и сказали, что скорее лжет. Я же ободрился после этого и думал, что еще повернется дело в мою пользу; и брату решился об этом ни слова не говорить из гордости.

XIV

Дня два-три еще мучились мы с Афродитой. Сначала она все отвращалась от нас и все отвергала. Только с одною сестрой говорила и от нее принимала все. Спать одна боялась и верила только Смарагде.

– Спи со мной ты, моя милая, во имя Божие прошу я тебя.

Так она Смарагду просила. Сестра затруднялась через детей своих, мальчик был еще мал и кричал по ночам, а старшая дочь ее, хотя ей было уже пять лет, боялась спать одна без матери. Сестра говорила Афродите: «Коконица моя! тебе мои дети спать не дадут». Но Афродита клялась, что ей это ничего. Брат узнал об этом, велел Смарагде затвориться с нею и взялся сам детей няньчить и баюкать.

– Пусть только ей во всем удовольствие будет, – сказал он.

И как только вечер, он от детей не отходит, уговаривает, ласкает их и мальчика сам песнями баюкает и качает.

На-на,[18]На-на, дитятко!Белое, пребелое,Сахаром кормленное,Мускусом политое,Пригласили в город.Девушки две видятСхватились, дерутся…– Я не дам дитятко!– Я возьму себе!!

Мальчик у него спрашивает: «Это я белый?»

Христо говорит: «Ты белый».

– А ты разве не белый; не хороший?

– Нет, – отвечает брат, – и я белый, а ты еще лучше меня.

Мальчик говорит:

– А ты сахару мне не дашь?

– Если ты не будешь кричать, эта хорошая девочка, которая там спит, тебе много сахару даст.

Мальчик и молчит.

Я говорю брату: «Однако, ты, Христо, кормилица хорошая!» – Он смеется: «что делать!»

Терпение было у этого молодца, чудная вещь!

На второй день сестра Смарагда уговорила Афродиту немного покушать. Мы с братом обрадовались, сами изготовили лучшее кушанье и хотели подавать ей, но сестра опять сказала: «оставьте вы ее; она хочет, чтобы только я одна с ней обедала».

После этого Афродита стала два раза в день кушать; и кушала хорошо, как следует; и кофе пила, и варенье наше кушала, а на третий день даже иголку взяла, начала сестре в работе помогать и с детьми ее немного играла; но все печальная, все вздыхает.

Мы с братом по нескольку раз в день входили к ней, все в надежде, что она простит нам и помирится с нами. Входили и оба вместе, и порознь; она здоровалась с нами благородно, но разговаривать все не хотела; всякий раз закрывала лицо платочком, прислонясь головой к стене, и молчала.

Я говорю сестре:

– Она спокойнее стала; не плачет и не сердится больше. А сестра отвечает мне:

– Я ей сказала: «не убивайся, не заболей, глазки мои. Бог поможет. Подожди еще немного, либо твой папаки из города пришлет кого-нибудь сюда, либо капитан Коста́ заставит их тебя отправить домой».

Я не знал, что подумать и чего нам ожидать. В селе об этом деле все разговоры и смех; одни радуются, другие осуждают. А снизу, из города, никаких слухов, ни худых, ни хороших. Капитан Коста́ не показывается. От Никифора ни письма, ни выкупа, ни посланного какого-нибудь человека нет. Так прошла неделя. И к нам никто в дом не ходит. Тишина!

Я начал уже скучать и тосковать и думать: «Не лучше ли бы ее вернуть к отцу? Она нас знать не хочет, и Бог нас за насилие наше как бы не наказал».

Брат же Христо в это время то сердится, то вздыхает, то опять радуется и терпит все. То выйдет от Афродиты разгневанный, ударит себя в грудь и кричит мне: «Надо бы, Яна́ки, эту псицу маленькую убить! Зачем она нами так пренебрегает? Разве с деньгами и мы купцами не будем?» То опять идет к ней, старается служить ей, смирение и почтение всякое обнаруживает, стоит перед нею как раб и спрашивает:

– Что вам нужно для вашего удовольствия, госпожа моя?

Но у нее один ответ: «Ты сам знаешь, что мне нужно!»

Однако один раз я вернулся домой от попа Илариона и вижу, что брат выходит от Афродиты веселый, смеется тихонько. Я к нему бросился: «Что нового?» А он сейчас серьезней стал опять и холодно отвечает: «Ничего».

Я спросил у Смарагды, а Смарагда с простотой говорит мне всю правду.

– Видишь, Яна́ки, Христо не велел тебе этого сказывать; но я тебе скажу. Он рад оттого, что Афродита сама его позвала к себе и долго с ним говорила. О чем они говорили, не знаю. Только потом она мне сказала: «Кира-Смарагда, если я вашего брата упрошу отослать меня к отцу моему, я вам за вашу доброту большие подарки сделаю: для Мариго, для вашей дочки, сделаю платье какое хотите и платочек жолтенький на голову ей куплю с бахромой хорошею. А вам серьги из золотых монет; и мальчику вашему пришлю то, что вы мне прикажете. Просите и вы вашего брата».

Я спрашиваю:

– А обо мне, Смарагда, она ничего не сказала?

– О тебе она ничего не сказала, – говорит сестра. Я обиделся, оставил сестру и подумал так:

«Я, кажется, глуп в этом деле. Не должно быть глупым. Человек должен иметь ум пробужденный. Посмотрю – не обманывает ли меня теперь брат».

И вот я дождался, когда Христо опять пошел к Афродите и затворил дверь. Я спрятался, чтоб он думал, что меня дома нет, а потом подкрался к дверям и стал в щель смотреть и слушать.

Есть песенка одна; если ты, Аргиро́, у меня спросишь, из какого места эта песенка, я не могу тебе сказать, а кажется мне, что она смирниотская. В ней поется о том, как молодой один сватается за девушку. Он ей комплименты делает. А она ему с гордостью: «А ты кто же это такой?» А он ей: «Я из дому хорошего, известного». Потом она соглашается, потому что уже любит его. Понравились ей эти вещи, которые он ей говорил. Так точно и Христо с Афродитой говорил; а я в дверь все видел и слышал.

Он ей любезно, и так, и так: «Деспосини моя! Кокона моя! Коконица моя!»

А она ему: «Любопытное это дело. Разве я могу насильно тебя любить?»

Я жду за дверью и думаю, что брат скажет ей еще раз: «Может быть, тебе мой младший брат Яна́ки больше лицом нравится».

Но он, лукавый, обо мне уж перестал говорить, а все о себе.

– Я (говорит он ей) благодарю тебя за честь, которую мне делаешь, что приглашаешь меня сама говорить. Только не просись домой, потому что я тебя люблю!

– Деньги ты отцовские любишь, – говорит на это ему Афродита.

Брат ей на это отвечает очень умно: «Напрасно ты говоришь, что я деньги твоего отца Никифора люблю, а не тебя. А если я тебе скажу так, что отец твой, может быть, денег и не даст нам, если мы женимся с тобою. Прогневается и не даст. А если я теперь потребую большой выкуп и отпущу тебя домой, так выкуп этот я, конечно, получу. Отец твой мне, верно, сюда с нарочным человеком пришлет. А я все-таки хочу, чтобы ты женой моею была и без денег. Теперь ты слышала? Повенчайся только со мной; а я тебе клянусь, что не стану ни слова о приданом говорить, пока ты сама не соскучишься без денег и не скажешь мне: «Христе! пойдем поклонимся отцу моему, чтоб он нас простил и денег нам дал».

Я гляжу, гляжу в щель на лицо ее – что она скажет и как поглядит? Задумалась. Подумала немного и спрашивает у него очень ласково: «Ты когда ж меня полюбил, Христо?»

Он говорит: «Я тебя полюбил, Афродита, с первого дня, как увидал тебя на гулянье, когда арабы плясали. Я тогда подумал: Господи Боже! Господи Боже! Какой такой счастливый человек возьмет за себя эту девушку. Я бы, кажется, жизнь отдал, чтобы только поцеловать ее раз. Вот что, госпожа ты моя, я тогда подумал, когда смотрел на белое лицо твое и на ручки твои, которые в перчаточках были, и на сережки красивые. Ты мне показалась точно жасмин душистый и белый, или померанцовый цветок».

А я стою за дверьми и говорю себе: «Вот что брат думал на арабском празднике, а я тогда думал, что она на переваренное яичко похожа. Его мысли лучше моих были».

Афродита в первый раз улыбнулась тогда и поглядела на брата весело. «Я думаю, ты все это лжешь, Христо!» – сказала она ему.

Встал мой брат и стал ужасно ей клясться. Она слушала его; начала вздыхать и сказала ему вот что: «Смотри ты, Христо мой, что я скажу тебе. Вот если ты меня так любишь и жалеешь, ты должен меня отдать отцу моему назад. Пошли за капитаном Ампела́сом за старым. Он меня и отвезет домой».

– А твой отец, – отвечает брат, – пашу попросит, и меня схватят здесь старшие и запрут в тюрьму и пошлют в изгнание. Так уж если терпеть наказание, так за вину, а не за хорошие дела. А если я покаюсь и отвезу тебя, а меня все-таки накажут, какой мне выигрыш? Потом бы ты, коконица, подумала о том, что худые люди про тебя скажут… Потому что ты с паликарами по горам ездила ночью. Скажут, ты согласна была на это.

Она опять молчит и вниз смотрит. Брат ей говорит: «Что ж ты молчишь? Скажи ты мне хотя одно доброе слово».

– Вот мое доброе слово, отправь меня назад к отцу моему и возьми с него побольше денег; сколько хочешь. Он тебе много за меня выкупу даст, хотя бы мельницу и все маслины свои продать пришлось, на то он согласится, чтобы только меня у себя опять в доме видеть. Сколько ты хочешь денег, Христо, скажи мне, я тебя прошу, мой милый Христо! Скажи, скажи… Я напишу отцу – он даст, сколько ты прикажешь.

Брат говорит ей на это с усмешкой:

– А если я тебе так скажу: мне бы лучше на тебе без денег отца твоего жениться. Деньги я могу еще найти, потому что я молод и очень умен; а такую девушку приятную я не скоро найду. Я в тебя очень влюблен. Лучше я тебя без денег возьму, чем деньги возьму большие и тебя отдам.

– Что ты во мне такое нашел хорошее? Ростом я мала!

– И лира золотая, – говорит брат, – гораздо меньше, чем подкова железная, но она золотая. Что мне искать хорошего в большой ослице?

Афродита на такие его дьявольские слова покраснела и сказала, застыдившись: «Какие, однако, ты слова хорошие знаешь! Я думала, ты не знаешь таких разных слов!»

Потом она взяла обеими ручками своими брата за руку и заплакала тихонько, и сказала: «Вот что я тебе скажу, мой бедный Христо, может быть, ты и правда в меня влюблен. Так если ты так влюблен, то пожалей меня и отошли назад отцу. И если он благословит, может быть, я привыкну к тебе и выйду за тебя замуж…»

Брат печально отвечал ей на это:

– Увы! кокона моя, если я тебя отошлю вниз, ты никогда за меня, несчастного и простого горца, замуж не выйдешь… Гордость тебе помешает.

Афродита побожилась ему, что она не имеет к нему отвращения и сказала еще так, очень для него приятно: «Если ты мне не веришь, спроси когда-нибудь у Кати́нко и у Афины, что я про тебя им говорила, когда вы все у нас в Галате кушали. Афина говорит: «какие прекрасные пали-кары, все эти сфакиоты молодые». А Кати́нко спросила: «Который лучше? Я не могу сказать – все хороши!» И я тогда сказала: «Все хороши. Только братья Полудаки эти оба лучше всех; а из братьев Полудаки старший мне больше нравится еще, чем младший». Посуди сам, разве бы я стала твои записочки принимать без этого? Не стала бы я к Цецилии ходить, чтобы с тобою видеться. И все, что эта Цецилия в саду тогда говорила, это все правда… Только я думала, что мы немного пошутим и оставим все это! Что делать, Христо, я виновата, я знаю… Только, ты если меня любишь, ты должен пожалеть меня!»

И после этого она долго просила и руку его держала в своих руках. А брат сидит вот так, облокотившись, печальный и задумчивый и слушает ее.

Наконец он ей сказал вот что:

– Я согласен, Афродита, отвезти тебя к отцу твоему, потому что я вижу, что гордость тебе мешает за меня замуж выйти. Ты богатого купца городская дочь, а я горец сельский! Хорошо! Только пожалей же и ты меня, пали-кара. У меня тоже гордость и любочестие есть. Разве не стыдно мне будет, когда все скажут: «Испугался и отдал ее». Или скажут: «Она таким дураком брезгала!» Или:

«Люди отняли ее у него. Плохой паликар!» Ели уже отдавать тебя отцу, я отдам сам тебя ему, я сам отвезу тебя опять вниз, а другому никому не дам. Только дай мне время – напиши отцу своему обо мне хорошее и похвальное письмо и чтоб он ответил и поклялся, что схватить меня не велит там внизу и никакого зла предательского мне за мою вину не сделает, когда я приду сам к нему в дом с покаянием. Напишешь, кокона моя?

– Ба! а то не напишу? Конечно, напишу. И сейчас! сейчас! – говорит с радостью Афродита.

Просит бумаги и чернил, и перо. Встала, от радости почти что прыгает…

Брат ей говорит на это: «Вот ты как рада, что оставишь меня!.. Это мне очень обидно! И даже никакой награды мне не будет от тебя за то, что я пошлю к отцу твоему письмо это?»

Она сжала ручки пред ним и глаза к небу вот так подняла и начала удивляться, что он ей не верит, и еще раз сказала: «Или ты, глупенький, не веришь мне, что отец мой все маслины свои продаст и наградит тебя, когда ты ему меня возвратишь…»

Брат покраснел и в землю смотрит, на нее не глядит и молчит.

Она говорит: «Не довольно тебе этого?» Христо отвечает: «Ты все о деньгах отцовских… А я тебе другое уж сказал… Когда бы ты хоть эти дни, пока ответ от отца придет, любила бы меня, а потом как хочешь…»

Афродита тогда тоже помолчала, и сидят они друг против друга. Он вниз глядит; она на него смотрит внимательно, внимательно!

Потом она закрылась ручками и говорит:

– Может быть, ты хочешь целовать меня и ласкать… за это. Так, если хочешь, целуй…

Христо отнял ей ручки от лица, и они стали целоваться и обниматься. И она спрашивает:

– Пошлешь письмо, пошлешь, утешь ты меня, душенька ты моя?

А он: «Не письмо – я жизнь мою пожертвую для тебя… Когда ты меня хоть немного полюбишь и так поласкаешь… Ты – моя жизнь!..»

Я уже не мог больше стоять за дверьми и смотреть. Мне стало завидно и так грустно, что он ей больше моего нравится, что я ушел скоро, скоро, и стал думать о том, как бы все это их дело расстроить. Все хитрости брата я теперь понимал и задумал я в злобе моей помешать ему.

Я думал: «Ты, лукавый мальчишка, меня вначале обманывал, а теперь я тебе помешаю счастие твое получить. Подожди!»

Так я думал и скрежетал зубами.

XV

Воскресный день после литургии. Народ толпой выходит из церкви.

Яни и капитан Лампро, высокий, худой мужчина, шкипер, муж старшей сестры Аргиро́, выходят вместе и отдаляются в сторону от других.

КАПИТАН ЛАМПРО. – Вчера вечером приехал из Афин Анастасий Пападаки. Он тебя спрашивал: имеет что-то передать тебе от брата твоего Христо. Я звал его сегодня к тебе; только он сказал, что ему теперь некогда; и хотел завтра утром сам к тебе в городе в лавку зайти. – Осматриваясь кругом. – А где же Аргиро́ наша?

ЯНИ. – Она осталась около церкви с другими женщинами; она сейчас придет. Это и лучше, что ее нет; свободно поговорим о делах. Скажи мне, что слышно нового из нашего Крита. Что старшины сбирались и послали свои требования Халиль-паше, это я знаю. А больше ничего еще и по газетам не слышно.

КАПИТАН ЛАМПРО, вздыхая. – Не хорошо! Мне не нравится все это. Не выгодно. Положим, в Европе дела запутаны… И Австрия с Пруссией на ножах. Однако Наполеон – лисица, бодрствует, и никому неизвестно, что у него на уме…

ЯНИ. – Из Афин советуют, слышно…

КАПИТАН ЛАМПРО с упреком. – Друже мой! Ты еще молод… Афины! Афины! Не видишь ты, как там падают одно за другим министерства… Несчастный! Несчастный! Пустят они ваших критян в танец, а потом?.. Остров; запрут вас турки и одним голодом замучают восставших. Что делать! Что делать! Видишь ты эти масличные рощи? Видишь это село наше, в котором ты дом теперь имеешь?.. Станут критские масличные деревья и критские села ваши, как эта моя рука, гладкие… Все погубят, все пожгут, все разорят и погубят турки… А деньги, где деньги? Деньги нужны…

ЯНИ. – Хорошо! Ты все отчаиваешься… Имеют же люди сердце! Мы все будем жертвовать… Я что могу, то дам… А Россию забыл?..

КАПИТАН ЛАМПРО. – Вот разве Россия… Посмотрим… – Приближается к дому.

Капитан Лампро прощается с Яни у дверей.

Аргиро́ в эту минуту тоже подходит и, здороваясь с капитаном Лампро, говорит ему: – Не зайдешь ли к нам покушать немного и кофе выпить?