Сфакиот

«Любезный супруг мой и брат ваш господин Христо братски лобзает вас и, отправляясь на время в Афины, приказал мне вам еще сказать, чтобы вы Анастасию Пападаки верили во всем. Будьте спокойны: все готово для великой цели. Супруг мой, подобно другим, исполнит свой долг для свободы и славы отчизны, и он надеется, что и вы, Иоанне, последуете его примеру!» (Задумывается опять, потом встает и делает рукой движение, как будто ятаганом.) Раз! два! Полетели головы турецкие… Хорошо говорил Никифор тогда о том черногорце молодом, что диплом имел такой: «срубил уже пять турецких голов!» Я ведь и прежде всегда думал о том, как хорошо быть воином, и изо всех икон в церкви мне всегда больше всех нравилась икона Архистратига Михаила, воин молодой, в латах и с мечом в руке… (Прицеливается, как будто у него в руках ружье.) Раз! Упал!.. «Браво тебе, Яна́ки наш Полудаки! Браво тебе! А ну-ка вот в того, в офицера пометь… Сказано, стрелок сфакийский… Раз!.. Пропал офицер… Браво тебе, Полудаки. Что за золото у нас сфакиоты, эти разбойники… Собаки дикие они все… А лучше всех Полудаки!» Вот как надо… А жена здесь побудет с своими родными… Конечно, жалко мне! Что делать! Я имею душу и люблю ее! Запевает унылую песню.

АРГИРО́ выходит из дома, снова садится около него с работой и опять просит докончить рассказ. – Мне бы хотелось узнать, как вы с Афродитой встретились и что вам с братом после турки сделали. Отчего тебя послали в изгнание, а брат в Крите остался?

ЯНИ. – Что такое Афродита! Я тебе скажу и об этом, если хочешь, только это ничего не значит. Пустяки! Вот, когда их привезли в город, то разлучили тотчас же, Афродиту отвели прямо к отцу, а брата в тюрьму заперли. Никифор в лавке был, когда ему сказали, что дочь на муле к нему в дом прямо со стариком драгоманом проехала. Он, говорят, закричал от радости, заплакал, побежал по улице, всю свою важность и гордость забыл. Бежит по базару домой. Ничего не говорит, и слезы у него бегут, бегут по лицу… Так весь народ его видел и жалел: «Вот как его эти разбойники-мальчишки обидели! Глаза бы им вырвать надо!» А потом через день, через два люди другое заговорили. Все узнали, что брат уже обвенчан с нею и что Никифор гневается и старается развести их. Все стали говорить: «Вот глупый человек! На что ж ему теперь дочь порочная? Зять хороший молодец. Брак законный; поп венчал. Чего он теперь хочет, глупый?» Так переменились у людей скоро мысли. Никифор не уступает; к паше бежит, к епископу бежит, консулов иностранных просит; паша говорит: «Мне что! Это дело церкви. Я накажу за похищение и разбой, за бесчинство вашего зятя». «Он мне зять? Он!.. Он злодей мне! Он побродяга!..» Паша еще прибавляет: «Вам, впрочем, господин Никифоре́, это по заслугам. Зачем вы, горожанин мирный, такую тесную дружбу с этими сорванцами горными водите». Идет Никифор к епископу. А епископ ему: «Брак твоей дочери по желанию ее состоялся. Оставь уж это; что Бог соединил, людям зачем расторгать!» А дочь на колени пред ним: «Папаки! папаки! Я не хочу разводиться с Христо! Люблю его! Люблю всею душой!» – «Отчего ты его любишь, псица! Псица ты анафемская! Распутная! За что? Ведь брат его, Яни, говорил доктору, что ты противу воли обвенчана, что ты все плакала и отказывалась». – «Лжет, папаки, Яна́ки-брат, лжет от зависти. Он сам в меня влюблен… Лжет он! Возьми, мой золотой папаки, Христо моего из тюрьмы…» – «Так, значит, негодная девчонка ты такая, твоего старого отца, ты сама теперь говоришь, вязать приказывала? А, так ты говоришь! Прочь, прочь от меня!» – «Нет, – говорит Афродита, – пусть я пропаду и погибну сейчас, если я приказывала тебя вязать. Такой грех… Богородица Госпожа моя! Разве может дочь на такое дело согласиться?.. Это они сами сделали». Никифор в словах ее путался и не знал, что подумать. Истерзали этого человека в те дни… Туда, сюда его тиранят люди. Зверь был из себя и ростом и толщиной, похудел ужасно! Кричит: «Разведу ее! Разведу!» А епископ не разводит: «Дочь сама желала!»

Пришел он к доктору Вафиди при мне, сел на диван, заплакал и говорит мне: «Яна́ки, другим радость, а нам с тобой обида. Помиримся, мой сын! Поди сюда, обними меня. Ты чрез псицу эту, Афродиту мою, отравился и похудел, и я вот – смотри». И подсунул руку под жилет и показывает, как у него живот уменьшился… Я хотел еще раз ему в ноги поклониться и сказал ему: «Меня, господин Никифор, Господь Бог жестоко за вас наказал, но я вас еще раз прошу простить мне». Он обнял меня и сказал: «Ты проще брата, видно, сердцем, Яна́ки мой». А жена доктора ему: «И тот хорош, кир-Никифоре́, и Христо хороший… Простите и его… Простите». И я говорю: «Простите брата… Простите!» И доктор к нему: «Э! прости, прости, зять он тебе теперь… Да и герой он какой… Он у нас, погоди еще, полководцем будет при случае». Видишь, Вафиди даже бунтовщиком и патриотом ужасным притворился, чтобы только помирить нас всех и чтобы сказать что-нибудь в угоду Никифору. А у меня от радости, что мне Никифор простил, сердце смягчилось, и я кланяюсь ему и умоляю его:

– Вы, господин Никифор, не сами ли нас хвалили и говорили прежде, что мы отечеству надежда… Не гордитесь же, что брат не богат: он вам всячески заслужит за это после…

Никифор смирился и сказал, что он примет брата. На другой день брата паша выпустил из тюрьмы часа на три, и он пошел к тестю и к молодой жене в дом. Пошел и я туда обнять брата и поздравить его. Пили мы все там вино. Афродита всю одежду и белье на брате переменила и сокрушалась, как это ему в тюрьме быть. Никифор как выпил и говорит дочери: «Ты, птичка моя, что смотришь? Поцелуй при мне мужа». Они поцеловались. Тогда Никифор топнул ногой и кричит:

– Извольте видеть! Извольте видеть разбойника! A, bastardico! И рукой своею еще придерживает ее за шею… Э! ну, воля Божия… Что делать!..

И всем была радость! Брат, я видел, очень жалел меня; он обнимал и целовал, и звал меня: «Яна́ки мой, сын мой! Я тебя не обижу и не забуду никогда!» И уходя опять в тюрьму, приказал Афродите посещать меня без него, и чтобы сделала все, чтобы со мною примириться. Афродита приходила ко мне с большою роскошью: платье шелковое небесного цвета; шляпка белая с белыми цветами; зонтик с бахромой; перчатки, благоухания… Я ей все так холодно! Она мне ласково: «Яна́ки мой, Яна́ки мой!» А я ей угрюмо: «Кира моя, кира моя!» Неприятно мне все-таки было ее видеть. Так она и ушла. Помирились мы уже позднее. Наконец решил паша нашу участь. Наши сфакиотские начальники были противу нас за то, что Сфакия чрез нас пострадала; а Никифор и городские люди теперь уже за нас у паши старались, чтоб облегчить нам наказание. Паша решил, чтобы всех нас, которые помогали, меня, Антонаки и Маноли, в изгнание отправить. А брата в тюрьме год строго продержать, чтобы в дома не врывался для похищений. Но была тут хитрость великая! Афродита сама, по совету отца, ходила просить пашу, чтобы брата не изгонять; и хотя, по-видимому, наказание ему строже было, но ни в шкап узкий никто его не ставил, как докторша тогда пугала, ни даже цепей никаких на него не надели, и месяца не прошло, как взяли его сильные люди на поруки, и пошел он к тестю в дом, и стали они жить прекрасно. Я собрался ехать в Сиру и потом сюда, и Никифор сам принес мне на дорогу пятьдесят золотых лир и сказал уже шутя: «Это брат тебе твой посылает за то, что ты ему разбойничать у меня в доме пособлял и завязывал мне рот, на здоровье тебе». Также и Антонаки и Маноли обоим брат помог деньгами. Никифор ему все свое хозяйство поручил. Через год, не больше, всех нас простили; Антонаки и Маноли вернулись в Крит; а я остался здесь, и судьба мне вышла здесь с тобой… Вот твои глаза чорные удержали тут меня. И с тех пор я и в Крит все не хотел… (Останавливается и молча глядит пристально на Аргиро́.) Да! Я все не хотел… А теперь хочу…

Аргиро́ смотрит на него вопросительно.

ЯНИ. – Теперь опять хочу… (Беспокойно взглядывает еще раз на нее.) Если будет восстание… пусти меня!..

АРГИРО́ опускает глаза на работу. – Иди!.. (Начинает потихоньку плакать.)

ЯНИ взволнованным голосом. – А ты что будешь делать, когда я буду сражаться?

АРГИРО́. – Я? пожимая плечами. Мне что делать одной без тебя! Я буду Богу молиться…

Стучатся в дверь. Входит полный мужчина с большими усами, Анастасий Пападаки, в европейском платье, в широкой шляпе, и говорит, обращаясь к Яни и подавая ему бумагу с величайшим энтузиазмом:

– Яна́ки! Читай! Пошло дело наше! Капитаны критские воззвание к оружию обнародовали… Zito!.. Машет шляпой и обращается к Аргиро́ восторженно: Не плачь, кира моя, не плачь… Будь элленидой крепкою!.. Положи себе сталь в сердце твое!.. Муж твой вернется к тебе героем, капитаном великим, кира моя! Не бойся, не бойся, милая дочка моя! Он вернется к тебе, и ты сладкими поцелуями твоими смоешь с рук его вражью турецкую кровь! Zito!

Аргиро́ начинает рыдать.

Примечания

1

Молодцы с бешеною кровью.

2

Епископ.

3

На Афоне в иеромонахи предпочитают посвящать людей, сохранивших целомудрие во время мiрской и безбрачной жизни.

4

Бурнус из темного толстого сукна.

5

Фрак.

6

Из Египта.

7

Шляпа.

8

Торговля в критских городах преимущественно в руках местных мусульман, греческого же происхождения; в этом отношении Крит не сходен с другими городами Европейской Турции, где мусульмане обнаруживают мало коммерческих способностей.

9

Католический священник.

10

Старче мой. Старче мой.

11

Пышность, великолепие.

12

Истинное событие.

13

У греков есть исстари привычки в просторечии христианами называть только православных, противополагая их не только туркам и евреям, но и армянам и франкам.

14

Эдирне – Адрианополь.

15

Теперь, т. е. в 1866 году.

16

Эмпор – негоциант, богатый купец.

17

Барышня.

18

На-на, На-на! – баюшки-баю!

19

Иоргаки – Егорушка.

20

Алтаря.

21

Смотри повесть «Хамид и Маноли», там эти исторические события описаны.

22

Незаконный сын, бранное слово.