Полное собрание стихотворений

Директорский имея пост,

Михал Петрович, добр и прост,

Любил отца любовью братской.

Его помощник, инженер,

Был женихом моей кузины,-

Поклонник рьяный хабанер,

Большой знаток своей машины,

Предобродушнейший хохол

И очень компетентный химик,

На голове его хохол

Не раз от трудолюбья вымок…

Жених хохлацки грубоват,

Но Лиля ведь была земною,

И разве муж был виноват,

Что сделалась его женою

Лилиесердная Лилит?

Летит любви аэролит.

Поберегись-ка ты, прохожий:

Ты выглядишь, как краснокожий,

Когда аэролит летит…

Но я… но я не поберегся.

И что же? Сердца краснота

Вдруг стала закопченней кокса,-

Гарь эта временем снята…

Теперь, пролетив четверть века,

Сменяет лирику сарказм.

Тогда же я рыдал до спазм.

От боли был почти калека…

Вспеняя свадебный фиал

И пламную эпиталаму

Читая, я протестовал.

Из пира чуть не сделал драму…

Перед отъездом видеть маму

Мне не дали, и, сев в экспресс,

Умчались мы к горам Урала.

Душа, казалось, умирала,

Но срок истек – и дух воскрес!

6

Ах, больше Крыма и Кавказа

Очаровал меня Урал!

Для большей яркости рассказа

На нем я сделаю привал.

В двух-трех словах, конечно, трудно

Воспеть красоты этих гор.

Их тоны сине-изумрудны:

На склонах мачтовидный бор.

Круть! олесненные скаты,

Стремглавны шустрые ручьи.

В них апельсинные закаты

Студят дрожащие лучи.

Вздымаются державно сопки,

Ущелья вьются здесь и там;

Но мы в вагоне, как в коробке,

И потому могу ль я вам

Сказать достойно об Урале,

Чего он вправе ожидать?

Молниеносно промелькали

Мы гор Урала благодать.

И мимо чукча, мимо чума,

Для рифмы вспомню про имбирь,

По царству бывшему Кучума

Перемахнули всю Сибирь!

Я видел сини Енисея,

Тебя, незлобивая Обь.

Кем наша матушка-Рассея,-

Как несравнимая особь,-

Не зря гордится пред Европой;

И как судьба меня ни хлопай,

Я устремлен душою всей

К тебе, о синий Енисей!

Вдоль малахитовой Ангары,

Под выступами скользких скал,

Неслись, тая в душе разгары;

А вот – и озеро Байкал.

Пред ним склонен благоговейно,

Теряю краски и слова.

Пред строгой красотой бассейна

Взволнованного божества.

Святое море! Надо годы

Там жить, чтоб сметь его воспеть!

Я только чую мощь природы…

Ответь когда-нибудь, ответь

Моей душе, святое море,

Себя воспеть мне силы дай!

В твоем неизмеримом взоре

Я грежу, отражен Алтай…

Манчжурия, где каждый локоть

Земли – посевная гряда,

В нее вонз н китайский ноготь

Эмблемой знойного труда…

Манчжурия! Ты – рукотворный

Сплошной цветущий огород.

Благословен в труде упорный

Твой добродетельный народ.

И пусть в нем многое погано,

Он многие сердца привлек,

Когда, придя к ногам Хингана,

В труде на грудь твою возлег…

Кинчжоу, узкий перешеек;

За ним, угрюмец и горюн,

Страна сафирных кацавеек,

В аренду нанятый Квантун

На девяносто девять весен

Портсмутским графом, центр смут.

Вопрос давно обезвопросен:

Ответ достойный дал Портсмут…

7

Мы в Дальнем прожили полгода,

И, трафаретно говоря:

“Стояла дивная погода”

От мая вплоть до декабря.

Я был японкою Кицтаки

Довольно сильно увлечен:

С тех пор мечтать о Нагасаки

Пожизненно я обречен…

И пусть узнает мой биограф,

Что был отец ее фотограф,

А кем была Кицтаки-мать -

Едва ль сумею вам сказать…

Когда, стуча на деревяшках,

Она идет, смотря темно,

Немного сужено на ляжках

Ее цветное кимоно.

Надменной башенкой прическа

Приподнялась над головой;

Лицо прозрачней златовоска;

Подглазья с темной синевой.

Благоухает карилопсис

От смутного атласа рук.

Любись и пой, и антилопься,

Кицтаки, желтолицый друг!..

В костюме белопарусинном

В такой же шляпе и туфлях,

Я шел в Китайский парк пустынный

Грустить о северных полях…

И у театра Тифонтая

Почти в тропической жаре,

Ложился на траву, мечтая

О вешней северной заре…

Любуясь желтизной зеленой

Воды, чем славен Да-Лянь-Вань,

Вдыхая воздух вод соленый,

Пел Сканды северную ткань

Текучую. У Балтиморья

Скоплялись мысли и мечты.

Так у Квантунского нагорья

Мечтал с утра до темноты.

Вода Корейского залива

Влекла в Великий океан,

В страну, где женщина – как слива…

Вдали белел Талиенван,

Напоминая о боксерском

Восстаньи: днях, когда хунхуз,

В своем остервененьи зверском,

Являлся миру из обуз

Едва ль не самою ужасной,

Когда, – припомни, будь так добр,-

Его смиряли силой властной

Суда: “Кореец”, “Сивуч”, “Бобр”.

У нас был “бой” в халате ватном.

Весь шелковый и голубой,

Ах, он болтал на непонятном

Китайском языке, наш “бой”.

Китаец Ли – веселый малый,

Мы подружиться с ним могли,

И если надо, что ж, пожалуй,

Я вспомню и китайца Ли.

Мы с ним дружили, но китаец

Однажды высмеял мой флаг.

Он в угол загнан мной, как заяц,

И мой почувствовал кулак:

“Герой” ему вцепился в косу

И, подтолкнув его к откосу,

На нем патриотизм излив,

Чуть не столкнул его в залив.

На вопли Ли сбежались кули,

О чем-то с жаром лопоча,

Но я взревел! И точно пули,

Они “задали стрекача”…

Мы вскоре с боем помирились,

Вновь дружба стала голуба.

Мне в нос всплывал не амарилис,

А запах масла из боба…

8

Вот в это время назревала

Уже с Японией война.

И, крови жаждя, как вина,

Мечтали люди – до отвала

Упиться ею: суждена

Людскому роду кровь в напиток,-

Ее на свете ведь избыток.

И людям просто пир не в пир,

Коль не удастся выпить крови…

Как не завидовать корове:

Ведь ей отвратен лязг рапир!

Туман сгущался, но, рассеяв

Его, слегка поколебал

Наместник царский, Алексеев,

Угрозу битв, устроив бал,

В противовес всему унынью.

Тогда в кипящий летний зной

Над всею необъятной синью,

Верней сказать: над желтизной,-

Красавец-лебедь, мелких бурек

Не замечавший в громе бурь,

Наш броненосный крейсер “Рюрик”

Взвивает гордо флаг в лазурь.

К нему вперед пуская катер,

Припятитрубился “Аскольд”,

От “Рюрика” встав на кильватер.

И увертюрой из “Rheingold”

На крейсере открытье бада

Оповещают трубачи.

Как он, потомок Ганнибала,

Я бал беру в свои лучи.

9

К искусственному водопаду

На палубе подвешен трап.

Всю ночь танцует до упаду

Веселья добровольный раб:

Будь это в Ницце ли, в Одессе ль,

Моряк – всегда, везде моряк!

И генерал приморский Стессель

Шлет одобрительный свой “кряк”.

И здесь же Старк и Кондратенко,

И Витгефт с Эссеном, и Фок,

И мичманов живая стенка,

И крылья, крылья дамских ног!

Иллюминованы киоски,

Полны мимоз и кризантэм.

По рейду мчатся миноноски

С гостями к балу между тем.

Порхают рокотно ракеты,

Цветут бенгальские огни.

Кокеток с мест берут кокеты…

А крейсер справа обогни,

И там, у Золотого Рога,

Увидишь много-много-много

И транспортов, и крейсеров

В сияньи тысяч огоньков…

Тут и “Паллада”, и “Боярин”,

И тот, чье имя чтит моряк,

Чей славный вымпел оалтарен,

В те дни обыденный “Варяг”.

“Аскольд” поистине аскольдчат.

Вокруг хрустят осколки фраз

И в дальнем воздухе осколчат

Мотивы разных “Pas de grв ce”…

Военной строгости указки

Бросает в воду вальса тур.

Эскадра свой справляет праздник,

И вместе с ней весь Порт-Артур.

В серебряных играет жбанах

Шампанское, ручьем журча,

В литаврах звон, а в барабанах -

Звяк шпор весеннего луча!

Замысловатых марципанов

Полны хрустальные блюда,

И лязг ножей, и звон стаканов,

И иглы “ягодного льда”…

Какой бы ни был ты понурик,

Не можешь не взнести бокал,

Когда справляет крейсер “Рюрик”

В ночь феерическую бал!..

10

За месяц до войны не вынес

Тоски по маме и лесам,

И, на конфликт открытый ринясь,

Я в Петербург уехал сам,

Отца оставив на чужбине,

Кончающего жизнь отца.

Что мог подумать он о сыне

В минуты своего конца,

В далекой Ялте, в пансионе?

Кто при его предсмертном стоне

Был с ним? кто снес на гроб сирень?

На кручах гор он похоронен

В цветущий крымский майский день.

Я виноват, и нет прощенья

Поступку этому вовек.

Различных поводов скрещенье:

Отца больного раздраженье,

Лик матери и голос рек,

И шумы северного леса,

И шири северных полей -

Меня толкнули в дверь экспресса

Далекой родины моей.

Чтоб целовать твои босые

Стопы у древнего гумна,

Моя безбожная Россия,

Священная моя страна!

Toila

ПАДУЧАЯ СТРЕМНИНА

РОМАН В 2-х ЧАСТЯХ

ПРОЛОГ

Кто говорит, что в реках нет форелей,

В лугах – цветов, а в небе синевы,

У арфы – струн, у пастухов – свирелей?

Кто говорит, не знаете ли вы?

Кто говорит, что в песне нет созвучий,

В сердцах – любви, а в небе – нереид,

Что жизнь – пустой, нелепый только случай?

Не знаете ли вы, кто говорит?

Да только тот, кто чужд душой искусству,

Фантазии, любви и всплеску вод,

Кто не дает в груди развиться чувству

И гонит прочь его, – да, только тот.

* * *

И лишь поэт, безвозрастный ребенок,

Юродивый, блаженный и пророк,

Чья мысль свята, чей слух прозрачно-тонок,

Кто знает путь в заоблачный чертог.

О, лишь поэт, вседневно ждущий Чуда,

Печальное увидевший в смешном,

Великое в ничтожном, в царстве блуда

Услышавший моленья о ином.

Лишь он один владетель душ народа

Постиг, взойдя на нерушимый трон,

Какую мощь таит в себе природа,

Каким бы сам ничтожным ни был он.

Ничтожны все, рожденные в убогом

И бренном мире нравственных калек,

Но в миг, когда поэт стал полубогом,

Остался человеком человек.

* * *

И в этом их различье. Так для света

Нередко трудно вникнуть в суть стихов:

Ведь для того, чтоб воспринять поэта,

Необходимо знать язык богов.

Ему нельзя в земной учиться школе,

Недопустим для смертных и Парнас,

В лесу, в горах, в степях и в поле

Познать язык возможно, не учась…

И в светлый миг, когда познают люди

Язык богов, смысл мира станет прост.

Нежней цветов вздохнут тогда их груди

И засияют взоры ярче звезд.

Так пусть молчат прозаики-невежды.

Ах, не для них и святость, и краса,

Блажен, неугасающий надежды:

Он уготован видеть чудеса!

ЧАСТЬ I

В год первой революции на дачу

Мы в Гатчину поехали. Весною

Произошла Цусима. Катастрофа

Нежданная совсем меня сразила:

В ту пору я большим был патриотом

И верил в мощь любимой мной эскадры.

Я собирал коллекцию из снимков

Судов всех флотов; на почетном месте,

Примерно вымпелов сто девяносто,

Висел на стенке русский флот, причем

Разделены суда все по эскадрам:

Из Балтики, левей – из Черноморья

И Тихоокеанская. Тогда мне

Лишь восемнадцать было лет. В ту пору

Мои стихи рождались под влияньем

Классических поэтов. Декаданс

Был органически моей натуре,

Здоровой и простой по существу,

Далек и чужд. На графе Алексее

Толстом и Лермонтове вырос я.

Итак, мы жили в Гатчине: я, мама

И старая прислуга, пятьдесят

Лет жившая у нас. Ее ребенком

Лет девяти, не больше, взяли в дом.

Я Гатчину люблю: ее озера -

Серебряное, с чем тебя сравню?

И Приорат, и ферма, и зверинец,

И царский парк, где павильон Венеры,

Не нравиться не могут тем, кто любит

Действительно природу, но, конечно,

Окрестности ее, примерно Пудость,

Где водяная мельница и парк

С охотничьим дворцом эпохи Павла

Гораздо ближе сердцу моему.

Но эту местность я узнал позднее,

Спустя почти что год. Другое лето

Я проводил, само собой понятно,

Уже на мельнице. Однако это

Я расскажу впоследствии. Тоска,

Терзавшая меня в связи с Цусимой,

Мне не давала наслаждаться летом

И даже парк тогда мне был не в парк.

Мы в Петербург уехали в июле,

Ни с кем знакомства не приобретя,

И если позабыть о Тимофее,

О старом дачном дворнике, пожалуй,

И вспомнить это лето будет нечем.

Но Тимофея позабыть нельзя.

И я сейчас вам объясню причину:

Я, как-то разговаривая с ним,

Обмолвился о скуке. Пригласил он

Меня к себе. Я, с детства демократ,

Зашел к нему однажды. Проболтали

До позднего мы вечера. В беседе

Бутылку водки выпили. Со Златой,

Своей дочерью, он познакомил.

Ей тоже восемнадцать лет. Блондинка,

Высокий рост и чудный цвет лица.

Она вернулась вечером с работы

И, поклонясь слегка, прошла в каморку

К себе. Я мельком на нее взглянул,

Но все же различить успел и свежесть

Ее лица, и красоту походки,

И общее изящество. Не странно ль,

Но сразу я почувствовал влеченье

К той девушке. Я больше не встречал

Ее ни разу в это лето. Вскоре

Уехали мы в город.

* * *

В сентябре

В осенний парк поэта потянуло,

И я поехал в Гатчину. Весь день

Я пробродил в безлюдном Приорате,

А к вечеру зашел и к старику,

К отцу красивой дочери. Приветлив

Он был со мной и чаем угостил.

И в этот раз мы выпили изрядно

Убийственно-живительного зелья.

Я вскользь спросил о Злате, но она

Уж месяц, как уехала работать.

И в Петербурге у портнихи модной,

Вблизи Стремянной улицы жила.

Ее же сестры – Маша, Анна, Лиза

И Феня – находились при отце.

Две первые, замужние, имели

Уже детей по два-четыре года.

И красотой совсем не отличались.

Но Лиза, младше Златы, миловидный

Утонченный и хрупкий был ребенок,

Которому двенадцатый шел год.

И крошка Феня, шустрая резвунья,

Была мила; ей было только семь.

Два месяца еще прошло. Настала

Зима, – мне захотелось в зимний парк.

Ах, Гатчина, излюбленное место

Моих прогулок на норвежских лыжах,

Музей моей весны, как я однажды

Назвал тебя в одной поэме, много

Ты говоришь душе моей и сердцу!

Люблю благословенно повторять

Упругое и звучное названье.

Ах, Гатчина, какая ты теперь?

Боюсь подумать. Скройся, злободневность,

Минувшего собой не оскверняй!

И в этот раз зашел я к Тимофею

Из парка отдохнуть и посидеть;

Зашел к нему я в полдень отогреться:

Мороз трещал румяно на дворе.

Все были дома: было воскресенье,

И, как приятный для меня сюрприз,

Приехала из Петербурга Злата,

Одетая со вкусом, очень просто,

Она играла с маленькою Феней

И весело шутила. Я, любуясь,

Невольно засмотрелся на нее.

Она мгновенно взгляд мой уловила,

Слегка смутилась, волосы оправив,

И скромно села к чайному столу.

Я после чая предложил ей вместе

Со мною в парк пройтись; она охотно

Без всякого ломанья согласилась.

И, говоря вполне непринужденно,

Мы с ней прошли, так молодо смеясь.

О белый снег, холодный и пушистый,

О, старый парк, дремотный и тенистый,

О первая священная любовь!

* * *

Да, верил я тогда в предназначенье,

Во вдохновенность встреч, в любовь такую,

Которая охватывает вдруг

Всего-всего, безразумно владея

И сердцем и душой. Интуитивно

Я понял вдруг, что Злата неспроста

Мне встретилась, а послана судьбою.

И к девушке присматриваться зорче

Я стал тогда, и вот что я заметил:

Под кажущимся внешним оживленьем

Таилась в ней какая-то печальность,

Какая-то неясная мне боль.

Я подошел к ней осторожно,

И, тронутая ласковым участьем,

Мне девушка доверчиво открылась.

* * *

“Я вижу, человек вы благородный,-

Так начала свое повествованье,-

И с вами познакомиться отрадно,

Поверьте, было мне, но не сердитесь,

Таится в этом маленькое « но»:

Раз вы хороший, добрый, честный, чистый -

А в этом я хочу не сомневаться,-

Как вы могли, как только вы решились

С моим отцом поддерживать знакомство?

Вы юноша еще, почти ребенок,

И всячески вам надо опасаться

Дурных влияний, и людей порочных,

Испорченных, стараться избегать.

А мой отец (Господь, прости мне эти

Для дочери опасные слова!)

Пропойца, негодяй, он нехороший,

Нечестный человек. Вы пьете с ним.

При том, мне кажется, гораздо больше,

Чем следует; не глупо ль прозвучало,

Что следует пить водку, эту мерзость,

Губящую как тело, так и дух?

Я – враг ее: она мне причинила

Так много горя; матери моей

Ускорила кончину, потому что

Отец мой, вечно пьяный, поведеньем

Бессовестным ее в могилу свел.

Я – враг ее, а раз отец – пропойца,

Естественно, что и ему я враг.

И если вы действительно хотите

Мне другом быть, не пейте больше, милый,

И не ходите в этот дом проклятый,

Где нераздельно властвует вино”.

* * *

Мы долго в этот вечер говорили

И с каждой фразой думами сближались,

Бродя сначала зимним Приоратом,

А под вечер по улицам-аллеям,

Залитым электрическим сияньем

И занесенным белым покрывалом.

Снег сыпался, и, в отблесках фонарных,

Любовь в глазах у Златы расцветала;

В своих глазах любви не мог я видеть,

Но девушкины очи говорили

Так ясно мне, что и в моих глазах

Заметили они расцвет любовный.

Я этого не чувствовать не мог.

С последним поездом мы возвратились

В столицу, я отвез ее до дома

И, слово взяв встречаться и по почте

Беседовать, отправился к себе.

* * *

В те годы я бывал ежевечерне

В театрах, преимущественно в Зале

Консерватории, где Церетели

Держал большую оперную труппу.

Я музыку боготворю не меньше

Поэзии, и удивляться надо ль,

Что посещенье оперы являлось

Потребностью моей необходимой.

В сезон поста великого, у Гвиды

Я слушал итальянцев с упоеньем.

По воскресеньям даже дважды в день я

Ходил в театр: и вечером, и утром.

Нечасто исполняемые пьесы

Давались там: “Германия” Франкетти,

“Заза” Леонковалло, “Андриена

Де Лекуврэр” синьора Чилеа,

Там удалось прослушать “Джиоконду”,

Чтоб временно увлечься Понкиелли,

Где так неподражаем Титто Руффо…

Да, имена там были звездоносны:

Певала там и Лидия Берленди,

И Баронат, и Гай с Пеллингиони,

И Арнольдсон с Ансельми, Баттистини,

И Собинов, и Фигнер, и Клементьев.

Липковская там делала карьеру,

И Монска промелькнула метеором,

И упояла нас колоратурой

В “Титании” кудесница Ван-Брандт.

Она была великою малюткой,

И это имя – целая эпоха

В моих переживаниях музыкальных.

И Мравина Евгенья Константинна,

Моя сестра троюродная, Сказка,

Снегурочка и Жаворонок Вешний,

В тот год дала прощальный свой концерт,

Заканчивая деятельность грустно,

С печатью смерти, со следами прежней,

Блистательной когда-то красоты.

Со мной в театр ходить любила Злата,

И юная старушка “Травиата”

Сближала нас немало, слава ей!

И как бы “Травиату” ни бранили

За ветхость, примитивность и слащавость,

Не поддаваться чарам этих звуков

Не в силах я и “слабостью” горжусь:

Любя ее до дней своих последних,

Я этим самым верен милой Злате,

И, отдавая должное Пуччини

И Дебюсси, я Верди не отверг.

* * *

По вечерам, когда она кончала

Работу в мастерской, я приходил к ней

И дожидал у лестницы. Она

Спускалась вниз. Я целовал ей руки,

Заглядывал в глаза и, повторяя

В восторге имя, сладостное слуху,

И плакал, и смеялся, как дитя…

О, как она была нежна со мною,

Моя подруга, золотая Злата!

Как глубоко и солнечно любила,

Во всем меня оправдывая вечно!

Мы с нею шли по улицам бесцельно,

Но и бесцельный путь был полон цели:

Он вел к вершинам чувства молодого,

И в этом крылась благостная цель.

Так мы встречались часто, но и писем

Немало посылали мы друг другу,

И, если же собрать теперь, поэма

Моя, пожалуй, станет бесконечной,

И не ее ли письма неземные,

Земной рукой написанные, дали

Тебе, о Русь, жемчужную поэзу:

“Не может быть! вы лжете мне, мечты!”

* * *

Я беден был. Я жил на средства дяди.

Он маме ежемесячные суммы

До дня, когда мне счастье улыбнулось,

Переводил корректно-аккуратно,

Но переводы были так мизерны,

А жизнь в столице не была дешевой.

Сестра, имея дом свой, нам квартиру

Давала gratis и немного денег.

Я беден был, но поступать на службу

Упорно избегал: дух канцелярий

Был для меня, свободного, противен.

И чувствовать начальство над собою

Казалось мне позорным униженьем,

Но мамочка всегда со мной делилась

Последним и, отказывая часто

Себе в необходимом, доставляла

Возможность посещать театр и книги

Приобретать. Мне было лет 16,

Когда приехал к маме я с Квантуна,

Где в Порте Дальнем больше полугода

С больным отцом провел. Он после в Ялту,

Один уехал, и весной четвертой

Столетья нового, во время русско-

Японской бойни, умер от нефрита.

Замечу между прочим, что в реальном

Еще учась, стал собирать я книги.

В два года, проведенных в Петербурге,

Мне удалось, томов в пятьсот, любовно

Составить библиотеку, где были

Все классики и много иностранных

Фантастов с Мариэттом во главе.

Я к фантастической литературе

Питал с младенчества большую склонность:

За благородство бедных краснокожих,

За чистоту отважных амазонок,

За красоту тропической природы,

За увлекательный всегда сюжет.

Густав Эмар, Майн Рид, Жюль Верн и Купер,

Андре Лори, Люи де Буссенар

И Памбертон… не вам ли я обязан

Живою фабулой своих стихов?

Но Эдгар По, Джек Лондон с Конан Дойлем

Меня не увлекали никогда.

Из мистиков любил я Метерлинка

И в Лохвицкой улавливал его

Налет. Из скандинавов Генрик Ибсен

Едва ль не первый эго-футурист.

Оскар Уайльд и Бернард Шоу явно

Влиянье оказали на меня.

Из классиков Тургенев с Гончаровым

Излюблены мной были: русских женщин

Они познали сущность. Мопассан

Гуманность воспитал во мне, и Пушкин

Мой дух всегда заботливо яснил.

Благодаря хожденьям постоянным

По операм и к музыке влеченье

Мои стихи исполнены мелодий.

* * *

Я беден был – душа была богата.

Я счастлив был: меня любила Злата,

Но с ней разлука мучила меня,

И то, что приходилось ей работать,

Чтоб жить самой и помогать сестричкам,

Меня терзало непрестанно. Мне

Хотелось жить с-ней вместе, но на это

Изрядно много денег было нужно:

К себе же взять в квартиру не решался,

Боясь ее подвергнуть оскорбленьям

Не матери, конечно, нет – она

Меня любила слишком беззаветно,

Да и воспитана была прекрасно.

Боялся я другого: муж сестры

И экономка, – их квартира выше

Над нашей этажом, – могли принудить

Мою сестру лишить квартиры маму

За потаканье всем моим причудам.

Да и сама бы Злата, я уверен,

От этого проекта отказалась.

Она была горда, самолюбива,

И “сесть на шею”, выразясь вульгарно,

К моей старушке-матери, понятно,

Ее натура ей бы воспретила.

Жениться же на ней, сказать по правде,

Мне было дико и смешно немного

Не оттого, что я боялся шага

Подобного, и просто оттого лишь,

Что не имел в виду работы вскоре,

Не знал, какие ждут меня успехи.