Полное собрание стихотворений

Ведя отшельнический образ жизни,

Лишь в опере по-прежнему бывая.

Но, новым сердцем заинтересован,

Пошел охотно выслушать мотивы,

В нем ныне возникающие смутно.

В семнадцать лет она была блондинкой

Миниатюрной, полной, не лишенной

Пленительности. Очи голубые

Смотрели так безгрешно и открыто.

Ноябрьский снежный вечер над Невою

Уже сгустил свой лиловатый сумрак.

И возвещали дальние куранты

Грядущий час вечернего гулянья;

Меня остановила Зина первой,-

Рассеянно чуть не прошел я мимо.

Мы прогуляли с нею целый вечер,

И от нее я выслушал признанья

В любви давнишней, “с первого же взгляда”

Она жила одна у старой тетки,

Вдовы какого-то там адвоката.

Мне Зина приглянулась, и тогда же

Я предложил ей переехать в Пудость.

Она охотно сразу согласилась.

И вскоре мы поехали в деревню,

Где Александр Степаныч, тот крестьянин,

Что строил мне мою “Принцессу Грезу”,

В своей избе возвел перегородку

(Большая дача не имела печек),

И Зина поселилась там в уюте

И теплоте, а я из Петербурга

В неделю раза два к ней начал ездить.

* * *

Любил ли я ту девочку? Конечно.

Я всех любил по-своему. И как бы

Я мог брать женщин без любви взаимной?

Единственной любовью и бессмертной,

И неизменной, я любил лишь Злату,

И к ней любовь – с другими нет сравнений.

Но ведь из этого не вытекает,

Как следствие, что я остался верен

В отсталом смысле лишь одной, и сердце

Свое живое умерщвлял ненужным

Ни мне, ни Злате воздержаньем страсти

И нежности. Без женственных касаний

Моя душа художника зачахла б.

Мне с Зиночкой уютно было: томной

Она окутала меня любовью.

И я любил ленивые движенья

И теплоту ее объятий сильных.

Она была земною, равнодушной

К искусству и мещанкой в полном смысле.

Но все же с нею изредка приятно

Встречаться было мне.

* * *

Полковник Дашков,

Спирит и мистик, Фофанова стансы

Одни, любимые моей сестрою,

Напомнил невзначай и предложил мне

Поехать, познакомиться с поэтом,

В то время жившим в Гатчине. Мы к Зине

Заехали позавтракать, с собою

Слеурова корзину взяв с мадерой

И разными закусками. Оттуда

Пошли мы лесом в сумерки к поэту.

…Шлагбаум. Рельсы. Старая часовня.

Ноябрьский вечер. Звезды и луна.

Навстречу мужичок в тулупе теплом,

Дубленом, в валенках, в лохматой шапке.

– “Не знаешь ли, любезный, где живет тут

Писатель Фофанов?”– Проникновенный

Взгляд мужичка на нас из-под очков

И еле уловимая усмешка:

“Я – Фофанов”…

* * *

О, Константин Михалыч!

Да разве вас забыть я в состояньи?

Ведь вы такая прелесть, в самом деле!-

Герой, пророк и русский мужичок,

И с головы до ног поэт великий!

Герой вы потому, что не страшились

“Великих мира бренного сего”,

И хлесткие, и злые эпиграммы

Говаривали часто в лица людям,

Стоявшим у кормила черной власти.

Пророк Вы, потому, что предсказали

Мне будущность мою, ее предвидя,

Не ошибаясь в людях, с кем случалось

Встречаться вам на жизненном пути.

И потому Вы мужичок российский,

Что, им родясь, гордясь происхожденьем

Своим, Вы все условности отвергли

И своему мужицкому наряду

Остались верны в простоте душевной.

Поэт Вы потому, что Вы… поэт!

* * *

Он нас повел к себе, где познакомил

С женой и сыном Костей. Этот мальчик

Впоследствии Олимпов, футурист,

Сошел с ума, когда отец скончался.

Пункт – мания величья. Вырожденцем

Он несомненно был. Его мне жаль.

Детей всех было девять. Я их знаю.

Мне больше нечего о них сказать.

Жена поэта Лидья Константинна,

Седая в сорок лет, производила

Тяжелое, больное впечатленье:

Она пила запоем и держала

Себя совсем безнравственно. Не должен

Я это скрыть – совсем наоборот.

В причинах, право, трудно разобраться.

То ли поэт споил подругу, – то ли

Она его – судить об этом трудно.

Несчастная семь раз с ума сходила.

* * *

Восторженно приветствовал Поэта

Во мне экстазный Фофанов! И в первый

Знакомства день мне посвятил акростих.

Четыре года с этих пор мы были

Знакомы с ним. Его я видел разным:

Застенчивым, когда бывал он трезвым,

Нередко гениально вдохновленным,

В минуты опьяненья невозможным:

И наглым, и воинственным, и зверским.

Но все же доброта его бесспорна,

Талантливость ярка и разум ясен.

Он написал мне двадцать поевящений,

Гостил по дням, не пил, случалось, вовсе,

Причем дырой зияла эта трезвость

На нашей жизни, и ее чинили

Надежною заплатой опьяненья.

Чинили мы, как истые поэты,

Ухабно карусельные попойки.

* * *

По-прежнему меня тянуло к Злате,

По-прежнему исполнен был я ею,

О чем твердят весьма красноречиво

Того периода мои поэзы.

И вот, не в силах сдерживаться больше,

Попал я как-то снова к Тимофею,

Спросить его о ней мне захотелось,

Прочувствовать ушедшее былое,

Возникшее у дворника в подвале.

Знакомая прекрасно обстановка

Отчаянье такое всколыхнула

Во мне, что стал я пить, и в результате

Допился до потери представленья,

Где я, зачем и что со мной… В разгаре

Попойки (видно, было так угодно

Судьбе моей) раскрылась дверь и Злата

Предстала перед нами на пороге.

Я смутно понимал тогда; однако

От встречи получилось впечатленье

Тяжелое: любимая, сначала

Застывшая безмолвно и с тоскою

Смотревшая на оргию, вдруг резко

Какое-то ударное по сердцу

В негодованьи бросила мне слово

И скрылась, хлопнув дверью возмущенно.

Та встреча предпоследней оказалась.

Спустя семь лет мы встретились в последний,

Последний раз – на несколько минут.

* * *

Опять весна, вторая после счастья,

Испытанного с вечно дорогой.

Опять весна пришла, и сердце снова

Упилось пламным солнечным вином.

Опять сморчков коричневые губки

Набухли на опушке лесовой.

Опять подснежники заголубели,

И вся земля опять пошла вверх дном.

С Перунчиком, поэтом-анархистом,

Моих же лет, с которым я случайно

У Фофанова сблизился весною,

Уехали мы в Пудость, где избушку

На курьих ножках сняв, ловили рыбу,

Мечты, стихи и девок деревенских.

Еще в начале года я расстался

С любовницею третьей: поведенье

Ее меня принудило. Хозяин

Избы такие сообщил мне вещи,

Что поступить иначе я не мог бы.

* * *

Кума Матрена (с нею мы крестили

У лодочного мастера ребенка)

По вечерам в избу к нам забегала -

Поговорить, попеть и посмеяться.

Исполнилось ей только восемнадцать.

Она имела средний рост, фигурой

Была полна немного, но красивей

Матреши – девки не было в деревне.

Я называл ее Предгрозей: имя

Я произвел от душного: “предгрозье”.

Она томила, как перед грозою

Томит нас воздух. Всей душой простою

Она меня любила, и не мудрой

Была любовь моей ингерманландки.

Два лета мы любились. Много песен

О ней пропето, много поцелуев

Друг другу нами отдано взаимно.

Ах, хороша была кума Матреша!

* * *

Андрей Антоныч, краснощекий мельник,

Катюлиньку любовницей имевший,

Печальную и скромную простушку,

Наш постоянный ярый собутыльник,

Вдруг воспылал к моей Предгрозе страстью,

Ответной в девушке не возбуждая.

И как-то раз, во время запоздалой

На мельнице пирушки нашей, вздумал

Меня убить из ревности, огромным

Ножом взмахнул над головой моею.

Перунчик, благородный мой приятель,

Взревел, как тигр, и мельника за плечи

Схватив, швырнул под стол, тем спас мне

жизнь.

С утра чем свет пришел Андрей Антоныч

В избушку к нам с мольбою о прощеньи.

И я, его отлично понимая,

Сердиться и не думал. В этот вечер

Веселую справляли мировую.

И с той поры не трогал он Предгрози,

Ко мне питая искреннюю дружбу.

Хорошее, читатель, было время!

Свободными мы были удальцами,

И наши юношеские проказы

Отмечены в моих воспоминаньях

Отвагой, благородством, прямодушьем.

* * *

Прошло еще два года. Много женщин

Дарили мне любовь свою и нежность:

Annete, похожая на гейшу; Olli,

Эстоночка с эгреткой; Карменсита,

Мучительница сладостная; Флёртон,

Щекочущая мозг синьора,

И Шура с изумленными глазами,

И Паня с оскорбленными устами,

И Лапочка, и Дунь, и Maricon…

Достаточно. Довольно. Дальше, дальше…

Все это только сладостные миги.

Все это пусто, кратко и мишурно.

Не настоящее какое это.

Я вспоминаю день иной, сыгравший

Большую роль в моей дальнейшей жизни,

Я вспоминаю день прихода Лизы,

Сестры моей боготворимой Златы,

Я вспоминаю день начала с нею

Значительного властного романа.

* * *

Она пришла семнадцатой своею

Невинной и мечтательной весною.

Она пришла, как раненая серна,

В своей любви нашедшая фиаско.

Она пришла доверчиво, порывно,

Влекомая ко мне интуитивно;

Она пришла, как девушки приходят

В храм Божий или к Божьему поэту.

* * *

Князь Русов, кирасир императрицы,

Мисс Лиль полгода тонко развращая,

Обратного добился результата:

Он пробудил к себе в ней обожанье.

Когда ж ему наскучила малютка,

Жениться вздумал на аристократке

И с Лизою порвал, как подобает

Вельможе, очень грубо, очень резко.

Возмущена сиятельным коварством,

Она, недолго думая, в порыве

Негодованья, ранила кинжалом

Князька в плечо в его же кабинете.

Но тусклый князь здесь поступил, как

рыцарь:

Замяв пустячный инцидент с девчонкой,

Он просто приказал лакею Лизе

Надеть пальто и проводить до двери.

* * *

И вот пришла она ко мне и, плача,

Мне рассказала о своей обиде,

О поруганьи девственного чувства.

Она пришла, как раненая серна,

Она пришла, как девушки приходят

В храм Божий или к Божьему поэту.

– “Я лишь двоих люблю на этом свете,-

Сказала Лиза просто:– Вас и князя.

Вы мне всегда, еще в эпоху Златы,

Казались небывалой в мире болью”.

Из слов ее узнал, что Злата замуж

За видного чиновника из банка

Назад три года вышла и имеет

Уже ребенка: девочку Тамару.

Я был сражен: она ведь этим шагом

Со мной кончала навсегда. Жестокость

Ее мне причинила снова муки.

Последняя растаяла надежда,

Пусть смутная, на наше примиренье,

На съединенье в будущем, пусть – дальнем.

И странным мне казалось: Злата, чище,

Добрей кого мне не встречалось в жизни,

Вдруг эта Злата, благостная Злата,

Способна на жестокости. Как странно!

Я в тот раз, как мог, успокоил Лизу

И всматриваясь в личико, с сестрою,

С ее сестрой, мне причинившей горе,

Нашел большое сходство. Послужило

То обстоятельство причиной – новой

Глубокой связи с девушкою Лизой.

* * *

Мила мисс Лиль в английском синем платье,

Фигуру облегающем вплотную,

Когда она идет со мной по парку

С вокзала, где меня встречала.

Мила мисс Лиль с пикантной черной мушкой

У верхней губки; маленькой головкой

Каштановой качая грациозно.

Высокая и гибкая, вниманье

Всеобщее невольно привлекает.

Мила мисс Лиль, идущая со стэком

В бледнолимонной лайковой перчатке,

Картавящая щебетно, как птичка,

Кокетливые, глупенькие фразки.

Мила мисс Лиль в раздумии тяжелом,

Когда, отбросив глупости, так ясно

И глубоко умеет видеть жизнь.

* * *

“Мой милый друг, пожалуйста, немного

Побудь один и поскучай – я вскоре

Вернусь: мне надо экстренно работу

Снести”,– стрекочет девушка и, шляпу

Надев, сбегает с лестницы. Смеются

За дверью голоса, и оживленно

Две незнакомки в комнату вбегают,

Конфузятся, меня завидев. Робко

Одна из них, постарше, жмется к двери.

Другая… Но ведь это ж упоенье!

Сиреневый шнурок небрежно брошен

На тонкую точеную головку.

Ее прическа с правильным пробором

В ней выдает шатенку; брови стрелкой

Лицу, так, в меру, долю изумленья

Сурово придают; в лице тончайшем

Ирония и страстность; ноздри горды.

– “Ушла надолго Лиза?”– мне казалось,

Спросила не она, а жемчуг зубок,

Так ослепительно они блеснули.

– “Нет, вскоре будет, Вы, mesdemoiselles,

Любезны будьте сесть” – “Pardon, я дама.

А вот подруга – барышня. Садиться

Не станем мы: в такую ли погоду

По комнатам сидеть? Мы в парк стремимся,

А Вы, пожалуйста, ей передайте…

Нет, впрочем, нет: гораздо лучше, право,

Чем здесь скучать Вам одному без книги,

На полчаса пройтись – вернемся вместе”-

Я был в восторге от ее отваги

(Сказали бы “нахальство” фарисеи!)

И мы втроем ушли. Я не вернулся

В тот день к мисс Лиль. Я не пришел ни

завтра,

Ни через десять дней. Лишь через месяц

Мы увидались вновь, чтоб не расстаться

Семь полнолуний. И виной – Инстасса.

* * *

Да, мы ушли втроем. Но день весенний

Был так пригож, был так горяч и золот

И у Инстассы под сиренью глаза

Блестели так приманчиво и важно

Большие темно-серые соблазны

И так интимно прижимала руку

Мою она, что мы… вдвоем остались.

Подруга поняла, что нам помехой

Является она; на перекрестке

Ближайшем поклонилась и исчезла.

А мы пошли не в парк, а в чащу леса,

Откуда целый вечер, ночь и утро

Дороги не могли найти обратной:

Мешала страсть, затмившая глаза,

Дня через два приехала Инстасса

Ко мне на час, и ровно три недели,

Захваченная страстью, прогостила.

Была ль то жизнь? Я думаю скорее

Ее назвать сплошным дурманом можно:

Болели губы от лобзаний страстных,

Искусанные в кровь; бледнели лица

И не работал мозг в изнеможеньи.

Но ревность Инсты так была несносна,

И так дика, и так невероятна,

Что я устроил бунт, и мы расстались

Молниеносно с пламенной Инстассой.

Впоследствии, однако, с ней друзьями

Встречались мы, когда на содержанье

Ее взял князь… Атракцион Цимлянский!

Я отдохнуть хотел от связи с Инстой

И написал покаянные строки

Своей мисс Лиль. Смущенно улыбаясь,

В мой дом вошла незлобивая Лиза.

* * *

Великий Римский-Корсаков и Врубель,

И Фофанов скончались в эти годы.

И благовестом звонов погребальных

Гудели необъятые пространства.

Три гения, как светочи, погасли.

Их творчество трехкратно, триедино,

И души их, насыщенные Русью,

В слиянии своем – уже эпоха.

Ах, незабвенны Александра Блока

Слова над свежей Врубеля могилой.

“Лишь истый гений может в шуме ветра

Расслышать фразу, полную значенья”.

Все трое обладали этим даром

И постоянно вслушивались в ветер,

Отображая в творчестве тот голос,

Который изъяснял России душу:

Ведь русский ветер веет русским духом.

* * *

Роман с мисс Лиль, неровный и волнистый,

То в нежных замираньях, то во вспышках

“Чудовища с зелеными глазами”.

Как говорит Шекспир про ревность,

вспышках

Моей косматой ревности, дремавшей

До той поры и Лизой пробужденной,

Благодаря былой новелле с князем;

Роман с мисс Лиль, нам давший темень муки,

В котором искры счастья слишком тусклы.

Роман с необъяснимым недоверьем

К ее словам, и взорам, и поступкам,

Тем более, что в скверном не заметил

Ее ни в чем, был прерван новой встречей.

Взошла Мадлена на престол фатальный

Моей души тревожной и мятежной,

Моей души, как вихрь, неугомонной.

* * *

Мой дар расцвел в ту пору полным цветом,

И ею вдохновенные поэзы

Мне дали имя. Я судить не стану

О наших отношеньях, не приведших

К взаимности, как я ее трактую.

Не стану я судить Мадлены строго,

Чтоб не сказать ей много неприятных

И едких слов: к чему? – Ее кузина

Тиана ей сказала их немало

В мою защиту. Я отмечу только

Что с мужем, к сожаленью, слишком поздно,

По-моему, она рассталась; сердце

Свое тогда Тринадцатой я отдал.

Еще отмечу, что, не помня злого,

Я навсегда признателен Мадлене

За ею принесенную мне Славу.

И до сих пор не гаснет наша дружба.

И ныне в Югославии, в Апатии

Я ей пишу желанно, получая

Печальные, молитвенные письма.

В одном из них из старого романса

Цитата – “Бога ради, ей подайте:

Она была мечтой поэта”,– больно

Мое кольнуло сердце. О, Мадлена!

Не плачьте, не тоскуйте, было надо,

Должно быть, поступить, как поступили

Со мною Вы… Я вас не обвиняю.

* * *

С мисс Лиль расстались мы по доброй воле

Ее, она заметив чутко склонность

Мою к Мадлене, больше не хотела

Жить у меня. Я нежно, осторожно

Придерживал ее, но было тщетно:

Она ушла. Я, стоя на коленях,

Рыдая, провожал ее. И, плача

Ответно, Лиза долго колебалась

И вдруг ушла, стремительно ушла…

Смущен одним, как сообщает Злата,

Она сказала ей: ее я выгнал

И даже… надругался… Спорить с мертвой

Я не могу – я просто умолкаю.

А что касается ее ребенка,

Меня письмом ее сестра просила

В тринадцатому году о ней подумать.

Я жил тогда на мызе “Пустомерже”

У старенькой княгини Оболенской

С той женщиной, которая имела

Ребенка шестимесячного, дочку

Мою; та, несмотря на уговоры

И просьбы взять малютку, энергично

Противилась. То ревность или глупость?

Во всяком случае – жестокосердье.

* * *

Так шли года, и женщины мелькали,

Как лепестки под ветром с вешних яблонь:

Княжна Аруся, Сонна, Валентина

И Нефтис, и Гризельда, и Людмила,

И Фанни, и Британочка, и Вера,

И Ната – и я всех имен не помню.

Я не со всеми был телесно близок,

Но так или иначе с ними связан.

И много филигранных ощущений

Вы, милые, вы, нежные, мне дали.

Я вспоминаю всех вас благодарно.

Так шли года, и год пришел Всемирной

Войны. И Лиза вновь пришла к поэту.

Спустя три года добрая все та же

И любящая так же, как и прежде,

Она звала к себе меня. И как-то

В компании собратьев-футуристов,

Чудесно пообедав у Эрнеста,

Заехал я за нею в лимузине.

Эгисты поджидали на площадке.

Я позвонил – мне дверь открыла… Злата!

Она меня войти просила. Лизы

Не оказалось дома. Как в тумане

Я к ней вошел. Вошел угаслый, вялый

И бледно вспоминающий былое…

И было в этом что-то роковое…

Я был нетрезв и утомлен. Неясно

Соображал. Мне все казалось сном.

* * *

Спустя семь лет, в Эстонии, в июле

Пришло письмо от Златы из Берлина.

Откуда адрес мой она узнала?

Но своего мне не дала. О, Злата!

О, Женщина! Твое письмо – поэма.

Я положил его, почти дословно

На музыку – на музыку стихов.

ПИСЬМО ЗЛАТЫ

Hermsdorf, 6 июля 1921 г.

Родной мой! Все твое, что в нашей скудной

Читальне зарубежной я нашла,

Я прочитала. Чистый, благородный

Мой друг, спасибо. Оказалось ложью,

Что грязью ты забрасывал меня.

А эта мысль пятнадцать лет терзала

Меня, и я, под этим впечатленьем,

К твоим стихам боялась прикоснуться.

Не странно ли, что я пишу тебе,

Когда уж все давным-давно забыто?

Я чувствую, ты горе перенес,

И ты поймешь меня, я в это верю.

Душа твоя скорбит, и, значит, ты -

Мой брат, душе моей родной и близкий.

О, правильно пойми меня: ведь мне

Не надо ничего; я знаю – поздно.

Поэтому мне легче говорить,

Забытую потерю вспомнить легче.

Я расскажу тебе, что на душе

Давно уже лежит тяжелым камнем.

Я одинока в мире. Я живу

Лишь для детей, для девочек двух бедных;

Имею мужа, чуждого душе;

Меня он любит искренно и нежно,

В ответ себе не требуя любви,-

И я ему за это благодарна.

Моих детей он любит, как отец,

Заботится о них; он свято верит

В порядочность мою и твердо ждет,

Что полюблю когда-нибудь его я -

Но благородство умерло во мне…

Ведь одинокой женщине детей

Воспитывать, родной мой, очень трудно.

Нет мужества, нет силы мне одной

Идти путем тернистым. Пред глазами

Стоят примером детские глаза

Мои и юность. Ты, конечно, помнишь,

Что матери, и дома, и отца -

Всего была я лишена. Уж с детства

Я ощущала пропасть. Было жаль

Мне маленьких моих сестер-сироток,

Но я была бессильна им помочь.

Ты знаешь все, ты многое сам видел.

Ты помнишь, к нам пришел – такой простой,

С открытою душою, добрый, равный,

И грубости, ах, не было в тебе.

Ты был красив своею простотою.

Душа была красива и светла.

Но ты был молод: ширь твоей натуре

Была нужна и бурно жизнь влекла.

Тебя я полюбила, избегала

Тебя, тебе отдаться не хотя:

Я видела те разные дороги,

Которые судьбою были нам

От века предназначены, но вместе

С тем, видела и сходство наших душ.

Я отдалась тебе самозабвенно.

Ты был моей любимою мечтой.

Так время шло, и ты во мне подругу,

Хорошенькую девочку, любил,

Горячие даря мне ласки; все же

Рвалась от боли вся моя душа.

О, неужель, мечта моя, душою

Своею мук моих не видел ты?

А жизнь влекла тебя. Исполнен жизни,

Ты рвал цветы, не всматриваясь вглубь.

Родной мой, согласись, что много старше

Тебя была я в жизни, и душа

Моя перенесла гораздо больше.

Еще ребенком видела я горе

Любимой мамы. Я искала

Возможности помочь ей. Уж тогда

Работала, и если удавалось

Ей пособить, бывала так горда.

Прося меня заботиться о сестрах

Моих, малютках, мама умерла.

Была я впечатлительной: все беды

И горе камнем на душу ложились.

Сестру мечтала вырвать из болота,

Из дома пьяницы-отца; и не погибнуть

Самой при этом. Ах, не в это ль время

Явился ты! Тебя не обвиняю:

Мы отдались взаимно. Ты дороже

Всего на свете был мне. Задала я

Себе вопрос: имею ли я право

Твою свободу брать? – Мне подсказала

Душа, что разные у нас дороги,

Что жизнь лишь начинается твоя,

Что на твоем пути я помешаю

Тебе. К тому же мамочка твоя,

Тебя облагородившая, казалось,

Мои же мысли повторила. Вот

Тогда, решив уйти бесповоротно,

Твоей дала я маме тут же слово

Не видеться с тобою больше впредь.

Ты помнишь день, когда к тебе пришла я?

Те черные слова неправдой были.

Твоей была тогда я, лишь твоей!

Оставила тебя с какою болью!

О, как тебя любила, как звала я!

Ведь каждый нерв во мне тобою бился!

Мучительно мне было, больно, душно,

Но я сумела жизнь свою убить.

В страданьях этих я терзалась долго.

Я видела, что ты меня все помнишь.

Ты чуткий ведь, не чувствовать не мог ты

Моей любви, вернуть меня хотел.

Чтоб отступленья путь себе отрезать,

Я делаю жестокость: я ищу

Все способы убить в себе святое,

Себя стараюсь тщетно развратить,

Хочу бездушной быть… Их было много,

Желавших тело юное мое,

Я холодна, и это их манило.

Я самого развратного в мужья

Себе иэбрала. Был меня он старше

На восемнадцать лет. Предупредила,

Что я ему отдамся без любви,

И в этом было главное условье.

О, как его я презираю! Сколько

Отвратности и мерзости в прожившем

Аристократе этом я нашла!

Я с ним жила семь лет. Те дни ужасны,

Но и тогда тебя я не забыла:

Чем больше в жизни видела я грязи,

Тем для меня ты делался дороже.

Я так могла погибнуть, но на счастье

Была со мною девочка моя,

Которая, мне согревая душу,

Ко мне тянулась ласково, и боль

Стихала в сердце. Я ей говорила,

Как взрослой, о любви моей больной.

Мне было легче. Тихая я стала.

Мне стало жаль себя. Благословляла

Тебя, мечтой жила, любила тихо.

И был со мною ты в моих мечтах.

Не видела и не слыхала больше

Я ничего. Две жизни будто были:

Священная и светлая одна,

Другая – вся в грязи и в черном мраке.