Полное собрание стихотворений

Ей грустно внемлет беловишня,

Цветы роняя на песок.

И белорозые горбуньи,

Невесты – яблони, чей смят

Печально лик, внемля певунье,

Льют сидровый свой аромат.

Весна поет так ниочемно,

И в ниочемности ее

Таится нечто, что огромно,

Как все земное бытие.

Весна поет. Лишь алый кашель

Порой врывается к ней в песнь.

Ее напев сердца онашил.

Ах, нашею он сделал веснь!

Алмаз в глазах Весны блистает:

Осолнеченная слеза.

Весна поет и в песне тает…[30]

И вскоре в воздухе глаза

Одни снегурочкины только

Сияют, ширятся, растут;

И столько нежности в них, столько

Предчувствия твоих минут,

Предсмертье, столько странной страсти,

Неразделенной и больной,

Что разрывается на части

Душа весной перед Весной!..

И чем полней вокруг расцвета

И жизни сила, чем слышней

Шаги спешащего к нам лета,

В горячей роскоши своей,

Тем шире грусть в oчax весеньих,

И вскоре поднебесье сплошь

Объято ими: жизни ложь

В весенних кроется мгновеньях:

“Живой! Подумай: ты умрешь!..”

8

Череповец, уездный город,

Над Ягорбой расположон,

И в нем, среди косматых бород,

Среди его лохматых жен,

Я прожил три зимы в Реальном,

Всегда считавшемся опальным

За убиение царя

Воспитанником заведенья,

Учась всему и ничему

(Прошу покорно снисхожденья!..)

Люблю на Севере зиму,

Но осень, и весну, и лето

Люблю не меньше. О поре

О каждой много песен спето.

Приехав в город в сентябре,

Заделался я квартирантом

Учителя, и потекли,-

Как розово их ни стекли!-

Дни серенькие. Лаборантам,

Чиновникам и арестантам

Они знакомы, и про них

Особо нечего сказать мне.

По праздникам ходили к Фатьме,

К гадалке (гривенник всего

Она брала, и оттого

Был сказ ее так примитивен…

Ах, отчего не дал семь гривен

Я ей тогда, и на сто лет

Вперед открыла бы гадалка

Число мной съеденных котлет!..)

Еще нас развлекала галка,

Что прыгала среди сорок

На улице, и поросенок,

На солнце гревшийся, спросонок,

Как новоявленный пророк,

Перед театром лежа, хрюкал;

Затем я помню, вроде кукол

Туземных барышень; затем,

Просыпливая горсти тем,

Сажусь не в городские санки,

А в наш каретковый возок,

И, сделав ручкой черепанке,

Перекрестясь на образок,

Лечу на сумасшедшей тройке

Лесами хвойными, гуськом,

К заводской молодой постройке

С Алешей, сверстником-князьком!

9

Уже проехали Нелазу,

За нею Шулому, и вот,

Поворотив направо сразу,

Тимошка к дому подает

Не порожнем, а с седоками…

В сенях встречают нас гурьбой,

С протянутыми к нам руками,

Снимая шубы, девки-бой.

Мы не озябли: греет славно

Тела сибирская доха!

Нам любопытно и забавно

Шнырять по комнатам. Уха

С лимоном, жирная, стерляжья,

Припомидорена остро.

И шейка Санечки лебяжья

Ко мне сгибается хитро.

И прыгает во взорах чертик,

Когда она несет к столу

Угря, лежащего, как кортик,

Сотэ, ризото, пастилу!

10

Был повар старший из яхт-клуба,

Из английского был второй.

Они кормили так порой,

Что можно было скушать губы…

Паштет из кур и пряженцы;

И рябчики с душком, с начинкой,

Икрой прослоенной, пластинкой

Филе делящей; варенцы;

Сморчки под яйцами крутыми;

Каштаненные индюки;

Орех под сливами густыми,-

Шедевры мяса и муки!..

Когда, бывало, к нам на Суду

In corpore,[31] съезжался суд,

В пустую не смотрел посуду:

Все гости пальцы обсосут,

Смакуя кушанья, бывало,

И, уедаясь до отвала,

С почтеньем смотрят на сосуд,

В котором паровую стерлядь

К столу торжественно несут…

Но и мортира ведь ожерлить

Не может большего ядра,

Чем то, каким она бодра…

Так и желудок – как мортира -

Имеет норму для себя…

Сопя носами и трубя,

Судейцы, – с лицами сатира,

Верблюда, кошки и козла,-

Боясь обеденного зла,

Ползут по комнатам на отдых,

Валясь в истоме на кровать,

И начинают горевать

О мене сытых, боле бодрых

Обедах в городе своем,

Которых мы не воспоем…

11

Но как же проводил я время

В присудской Сойволе своей?

Ах, вкладывал я ногу в стремя,

Среди оснеженных полей

Катаясь на гнедом Спирютке,

Порой, на паре быстрых лыж,

Под девий хохоток и шутки,-

Поди, поймай меня! шалишь! -

Носился вихрем вдоль околиц;

А то скользил на лед реки;

Проезжей тройки колоколец

Звучал вдали. На огоньки

Шел утомленный богомолец,

И вечеряли старики.

Ходил на фабрику, в контору,

И друг мой, старый кочегар,

Любил мне говорить про пору,

Когда еще он не был стар.

Среди замусленных рабочих

Имел я множество друзей,

Цигарку покрутить охочих,

Хозяйских подразнить гусей,

Со мною взросло покалякать

О недостатках и нужде,

Бесслезно кой-о-чем поплакать

И посмеяться кое-где…

12

Наш дом громадный, двухэтажный,-

О грусть, глаза мне окропи!-

Был разбревенчатым, с Колпи

На Суду переплавлен. Важный

И комфортабельный был дом…

О нем, окрест его, легенды

Передавались, но потом,

Во времена его аренды

Одной помещицей, часть их

Перезабылась, часть другую

Теперь, когда страх в сердце стих,

Я вам, пожалуй, отолкую:

В том доме жили семь сестер.

Они детей своих внебрачных

Бросали на дворе в костер,

А кости в боровах чердачных

Муравили. По смерти их

Помещик с молодой женою

Там зажил. Призраков ночных

Вопль не давал чете покою:

Рыдали сонмы детских душ,

Супругов вопли те терзали,-

Зарезался в безумьи муж

В белоколонном верхнем зале;

Жена повесилась. Сосед

Помещика, один крестьянин,

Рассказывал жене Татьяне:

“По вечерам, лишь лунный свет,

Любви и нечисти рассадник,

Дом озаряет, – на крыльцо

Брильянтовый въезжает всадник,

Лунеет мертвое лицо…”

13

И в этом-то трагичном доме,

Где пустовал второй этаж,

Я, призраков невольный страж,

Один жил наверху, где, кроме

Товарищей, что иногда

Со мной в деревню наезжали,

Бездушье полное. Визжали

Во мне все нервы, и, стыда

Не испытав пред чувством страха,

Я взрослых умолял: внизу

Меня оставить, но грозу

Встречая, шел наверх, где плаха

Ночного ужаса ждала

Ребенка: тени из угла

Шарахались, и рукомойник,

Заброшенный на чердаке,

Педалил, каплил: то покойник,

Смывая пятна на руке

Кровавые, стонал… В подушку

Я зарывался с головой,

Боясь со столика взять кружку

С животворящею водой.

О, если б не тоска по маме

И не ночей проклятых жуть,

Я мог бы, согласитесь сами,

С восторгом детство вспомянуть!

Но этот ужас беспрестанный,

Кошмар, наряженный в виссон…

Я видел в детстве сон престранный…

Не правда ли, престранный сон?

14

Так я лежу в своей кроватке,

Дрожа от ног до головы.

Прекрасны днями наши святки,

А по ночам – одно “увы”.

Людской натуры странно свойство:

Я все ночное беспокойство

При первых солнечных лучах

Позабываю. Весь мой страх

Ночной мне кажется нелепым,

И я, бездумно радый дню,

Над дико страшным ночью склепом

Посмеиваюсь и труню.

Взяв верного вассала – Гришку,

Мы превращаемся в “чертей”

И отправляемся вприпрыжку

Пугать и взрослых, и детей.

Нам попадаются по группам

Другие ряженые, нас

Пугая в свой черед, как раз,

И, знаете ли, в этом глупом

Обычае – не мало крас!

Луна. Мороз. И силы вражьи -

В интерпретации людской

Pогa чертей и рожи яжьи,

Смешок и гутор воровской…

Хвостом виляя, скачет княжич,-

Детей заводских будоражич,-

Трубя в охотничий рожок,

И залепляет свой снежок

В затылок Гришке-”дьяволенку”,

Преследующему девчонку,

Кричащему, как истый бес,

Враг и науки, и небес…

15

Без нежных женственных касаний

Душа – как бессвятынный храм,

О горничной, блондинке Сане,

Мечтаю я по вечерам.

Когда волнующей походкой

Идет мне стлать постель она,

Мне мнится: в комнату весна

Врывается, и с грустью кроткой

Я, на кушетке у окна

Майн Ридовскую “Квартеронку”

Читавший, закрываю том,

С ней говоря о сем-о том,

Смотря на спелую коронку

Ее прически под чепцом

“Белее снега”. И лицом

Играя робко, но кокетно,

Она узор любви канвит,

Смеется взрывчато-ракетно,

Приняв задорно-скромный вид.

Теперь, спустя лет двадцать, в сане

Высоком, знав любовь княгинь,

Я отвожу прислуге Сане,

Среди былых моих богинь,

Почетное, по праву, место,

И здесь, в стране приморской эста,

Благодаря, быть может, ей,

Согревшей нежной лаской женской

Дни отрочества, все больней

Мечтаю о душе вселенской

Великой родины своей!

16

Давали право мне по веснам

Увидеть в Петербурге мать,

И я, послав привет свой соснам,

Старался пароход поймать

Ближайший, несся через Рыбинск,

Туда, к столице на Неве.

Был детский лик мой обулыблен,

Скорбящий вечно о вдове

Замужней, все отдавшей мужу -

И положенье, и любовь…

Но, впрочем, кажется, я ужу

Чего не следует… Голгофь

Себя, Голгофе обреченный!

Неси свой крест, свершай свой труд!

Есть суд высоко-вознесенный,

Где все рассудят, разберут…

17

Пробыв у мамы три недели,

Я возвращался, – слух наструнь!-

На Суду, где уже Июнь

Лежал на шелковой постели

Полей зеленых; и, закрыв

Глаза, в истоме, на обрыв

Речной смотря, стонал о неге,

И, чувственную резеду

Вдыхая, звал в полубреду

Свою неясную. Побеги

Травинок, ставшие травой,

Напомнили мне возраст мой:

Так отроком ставал ребенок.

И солнце, чей лучисто-звонок

И ослепителен был лик,

Смеялось слишком откровенно

И поощрительно: воздвиг

Кузине Лиле вдохновенно,

Лучей его заслышав клик,

В душе окрепшей, возмужалой,

Любовь двенадцатой весны,-

И эта-то любовь, пожалуй,

Мои оправдывала сны.

– Я видел в детстве сон престранный -

Своей ненужной глубиной,

Своею юнью осиянной

И первой страстностью больной…

18

Жемчужина утонков стиля,

В теплице взрощенный цветок,

Тебе, о лильчатая Лиля,

Восторга пламенный поток!

Твои каштановые кудри,

Твои уста, твой гибкий торс -

Напоминает мне о Лувре

Дней короля Louis Quatorze.[32]

Твои прищуренные глазы -

…Я не хочу сказать глаза!..-

Таят на дне своем экстазы,

Присудская моя лоза.

Исполнен голос твой мелодий,

В нем – смех, ирония, печаль.

Ты – точно солнце на восходе

Узыв в болезненную даль.

Но, несмотря на все изыски,

Ты сердцем девственно проста.

Классически твои записки,

Где буква каждая чиста.

Любовью сердце оскрижалясь,

Полно надзвездной синевы.

19

Весною в Сойволу съезжались

На лето гости из Москвы:

Отец кузины, дядя Миша,

И шестеро его детей,

Сказать позвольте, обезмыша,-

Как выразился раз в своей

Балладе старичок Жуковский,-

И обесстенив весь этаж,

Где жить, в компании бесовской,

Изволил в детстве автор ваш.

Затем две пары инженеров,

Три пары тетушек и дядь…

Ах, рыл один из них жене ров,

И сам в него свалился, глядь!..

Тогда на троечной долгуше

Сооружались пикники.

Когда-нибудь в лесные глуши

На берегах моей реки,

По приказанью экономки,

Грузили на телегу снедь.

А тройка, натянув постромки,

Туда, где властвовал медведь,

Распыливалась. Пристяжные,

Олебедив изломы шей,

Тимошки выкрики стальные

Впивали чуткостью ушей.

Хрипели кони и бесились,

Склоняли морды до земли.

Струи чьего-то амарилис

Незримо в воздухе текли…

В лесу – грибы, костры, крюшоны

И русский хоровой напев.

Там в дев преображались жены,

Преображались жены в дев.

Но девы в жен не претворились,

Не претворялись девы в жен,

Чем аморальный амарилис

И был, казалось, поражен.

20

Сын тети Лизы, Виктор Журов,

Мой и моей Лилит кузэн,

Любитель в музыке ажуров,

Отверг купеческий безмен:

Студентом университета

Он был, и славный бы юрист

Мог выйти из него, но это

Не вышло: слишком он артист

Душой своей. Улыбкой скаля

Свой зуб, дала судьба успех:

Теперь он режиссер “La Scala”

И тоже на виду у всех…

О мой Vittgrio Andoga!

Не ты ль из Андоги возник?…

Имел он сеттера и дога,

Охотился, писал дневник.

Был Виктор страстным рыболовом:

Он на дощанике еловом

Нередко ездил с острогой;

Лая изрядно гордых планов,

Ловил на удочку паланов;

Моей стихии дорогой -

Воды – он был большой любитель,

И часто белоснежный китель

На спусках к голубой реке

Мелькал: то с удочкой в руке

Он рыболовить шел. Ловите

Момент, когда в разгаре клёв!

Благодаря, быть может, Вите,

И я – заправский рыболов.

В моей благословенной Суде -

В ту пору много разных рыб,

Я, постоянно рыбу удя,

Знал каждый берега изгиб.

Лещи, язи и тарабары,

Налимы, окуни, плотва.

Ах, можно рыбою амбары

Набить, и это не слова!..

Водились в Суде и стерлядки,

И хариус среди стремнин…

Я убежал бы без оглядки

В край голубых ее глубин!

…О Суда! Голубая Суда,

Ты, внучка Волги! дочь Шексны!

Как я хочу к тебе отсюда

В твои одебренные сны!..

21

Был месяц, скажем мы, центральный,

Так называемый – июль.

Я плавал по реке хрустальной

И, бросив якорь, вынул руль.

Когда развесельная стихла

Вода, и настоялась тишь,

И поплавок, качаясь рыхло,-

Ты просишь: “И его остишь!”-

В конце концов на месте замер,

Увидел я в зеркальной раме

Речной – двух небольших язей,

Холоднокровных, как друзей,

Спешивших от кого-то в страхе;

Их плавники давали взмахи.

За ними спешно головли

Лобастомордые скользили,

И в рыбьей напряженной силе

Такая прыть была. Цели

Сорожек, точно на буксире,

И, помню, было их четыре.

И вдруг усастый черный черт

Чуть не уткнулся носом в борт,

Свои усища растопырив,

Усом задев мешок с овсом:

Полуторасаженный сом.

Гигант застыл в оцепененьи,

И круглые его глаза,

С моими встретясь на мгновенье,

Поднялись вверх, и два уса

Зашевелились в изумленьи,

Казалось – над открытым ртом…

Сом ждал, слегка руля хвостом.

Я от волненья чуть не выпал

Из лодки и, взмахнув веслом,

Удары на него посыпал,

Идя в азарте напролом.

Но он хвостом по лодке хлопнул

И окатил меня водой,

И от удара чуть не лопнул

Борт крепкий лодки молодой.

Да: “молодой”. Вы ждете “новой”,

Но так сказать я не хочу!

Наш поединок с ним суровый

Так и закончился вничью.

22

Как девушка передовая,

Любила волны ячменя

Моя Лилит и, не давая

Ей поводов понять меня

С моей любовью к ней, сторожко

Душой я наблюдал за ней,

И видел: с Витею немножко,

Чем с прочими, она нежней…

Они, годами однолетки,

Лет на пять старшие меня,

Держались вместе, и в беседке,

Бальмонтом Надсона сменя,

В те дни входившим только в моду

“Под небом северным”, природу

Любя, в разгаре златодня

Читали часто, или в лодке

Катались вверх за пару верст,

Где дядя строил дом, и прост

Был тон их встреч, и нежно-кротки

Ее глаза, каким до звезд,

Казалось, дела было мало:

Она улыбчиво внимала

Одной земле во всех ее

Печалях и блаженствах. Чье,

Как не ее боготворенье

Земли передалось и мне?

И оттого стихотворенья

Мои – не только о луне,

Как о планете: зачастую

Их тон и чувственный, и злой,

И если я луну рисую,

Луна насыщена землей…

Изнемогу и обессилю,

Стараясь правду раздобыть:

Как знать, любил ли Витя Лилю?

Но Лиля – Витю… может быть!..

23

Росой оранжевого часа,

Животворяща, как роса,

Она, кем вправе хвастать раса,-

Ее величье и краса,-

Ко мне идет, меня олиля,

Измиловав и умиля,

Кузина, лильчатая Лиля,

Единственная, как земля!

Идет ко мне наверх, по просьбе

Моей, и, подойдя к окну,

Твердит: “Ах, если мне пришлось бы

Здесь жить всегда! Люблю весну

На Суде за избыток грусти,

И лето за шампанский смех!..

Воображаю, как на устьи

Красив зимы пушистый мех!”-

Смотря в окно на синелесье,

Задрапированная в тюль,

Вздыхает: “Ах, Мендэс Катюль…”

И обрывает вдруг: “Ну, здесь я…

Ты что-то мне сказать хотел?…”

И я, исполнен странной власти,

Ей признаюсь в любви и страсти

И брежу о слияньи тел…

Она бледнеет, как-то блекнет,

Улыбку болью изломав,

Глаза прищуря, душу окнит

И шепчет: “Милый, ты не прав:

Ты так любить меня не можешь…

Не смеешь… ты не должен… ты

Напрасно грезишь и тревожишь

Себя мечтами: те мечты,

Увы, останутся мечтами,-

Я не могу… я не должна

Тебя любить… ну, как жена…”-

И подойдя ко мне, устами

Жар охлаждает мой она,

Меня в чело целуя нежно,

По-сестрински, и я навзрыд

Рыдаю: рай навек закрыт,

И жизнь отныне безнадежна…

Недаром мыслью многогранной

Я плохо верил в унисон,

Недаром в детстве сон престранный

Я видел, вещий этот сон…

Настанут дни – они обманут

И необманные мечты,

Когда поблекнут и увянут

Неувяданные цветы.

О, знай, живой: те дни настанут,

И всю тщету познаешь ты…

Отрадой грезил ты, – не падай

В уныньи духом, подожди:

Неугасимою лампадой

Надежда теплится в груди,

Сияет снова даль отрадой,

Любовь и Слава – впереди!

ЧАСТЬ III

1

Для всех секрет полишинеля,

Как мало школа нам дает…

Напрасно, нос свой офланеля,

Ходил в нее я пятый год:

Не забеременела школа

Моим талантом и умом,

Но много боли и укола

Принес мне этот “мертвый дом”,

Где умный выглядел ослом.

Убого было в нем и голо,-

Давно пора его на слом!

2

Я во втором учился классе.

Когда однажды в тарантасе

Приехавший в Череповец,

В знак дружбы, разрешил отец

Дать маме знать, что если хочет

Со мною быть, ее мы ждем.

От счастья я проплакал очи!

Дней через десять под дождем

Причалил к пристани “Владимир”,

И мамочка, окружена

Людьми старинными своими,

Рыдала, стоя у окна.

Восторги встречи! Радость детья!

Опять родимая со мной!

Пора: ведь истекала третья

Зима без мамочки родной.

Отец обширную квартиру

Нам нанял. Мамин же багаж

Собой заполнил весь этаж.

О, в эти дни впервые лиру

Обрел поэт любимый ваш!

Шкафы зеркальные, комоды,

Диваны, кресла и столы -

Возили с пристани подводы

С утра и до вечерней мглы.

Сбивались с ног, служа, девчонки,

Зато и кушали за двух:

Ах, две копейки фунт печенки

И гривенник – большой петух!..

И та, чья рожица омарья

Всегда растянута в ухмыл,

Старушка, дочка пономарья,

Почти классическая Марья,

Заклятый враг мочал и мыл,

Была довольна жизнью этой

И объедалась за троих,

“Пашкет” утрамбовав “коклетой”

На вечном склоне дней своих…

Она жила полвека в доме

С аристократною резьбой.

Ее мозги, в своем содоме,

Считали барский дом избой…

И ногу обтянув гамашей,

Носила шляпу-рвань с эспри,

Имела гномный рост. “Дур-Машей”

Была, что там ни говори!

Глупа, как пень, анекдотична,

Смешила и “порола дичь”,

И что она была типична,

Вам Федор подтвердит Кузьмич…

…Ей дан билет второго класса

На пароходе, но она,

Вся возмущенье и гримаса,

Кричала: “Я пугаюсь дна,-

Оно проломится ведь, дно-то!

Хочу на палубу, на свет…”-

Но больше нет листков блокнота,

И, значит, Марьи больше нет…

Был сын у этой “дамы”, Колька,

Мой сверстник и большой мой друг.

Проказ, проказ-то было сколько,

И шалостей заклятый круг!

Однажды из окна гостиной

Мы с ним увидели конька,

Купив его за три с полтиной

У рыночного мужика.

Стал ежедневно жеребенок

Ходить к нам во второй этаж…

Ах, избалованный ребенок

Был этот самый автор ваш!

С утра друзья мои по школе,

Меняя на проказы класс,

Сбегались к нам, и другу Коле

Давался наскоро заказ:

Купить бумагу, красок, ваты,

Фонарики и кумача,

И, под мотивы “Гайаватты”,

Вокруг Сашутки-лохмача,

Кружились мы, загаром гнеды,

Потом мы строили театр,

Давая сцену из “Рогнеды”,-

Запомни пьесу, психиатр!..

Горя театром и стихами,

И трехсполтинными конями,

Я про училище забыл,

Его не посещая днями;

Но папа охладил мой пыл:

Он неожиданно нагрянул

И, несмотря на все мольбы,

Меня увез. Так в Лету канул

Счастливый час моей судьбы!

А мать, в изнеможеньи горя,

Взяв обстановку и людей,

Уехала, уже не споря,

К замужней дочери своей.

О, кто на свете мягче мамы?

Ее душа – прекрасный храм!

Копала мама сыну ямы,

Не видя вовсе этих ям…

3

Ту зиму прожил я в деревне,

В негодовании зубря,

По варварской системе древней,

Все то, что все мы зубрим зря.

Я алгебрил и геометрил.

Ха! Это я-то, соловей!

О счастье! Я давно разветрил

“Науки” в памяти своей…

Мой репетитор, Замараев,

Милейший Николай Ильич,

Все больше терся у сараев,

Рабочему бросая клич

Объединенного Протеста,

За что лишился вскоре места:

Хотя отец – и либерал,-

Но бунт на собственном заводе

Несносен в некотором роде:

Бунт собственника разорял.

“Бунтарь” уволен. Математик

На смену вызван из Твери.

Он больше был по части “Катек”,

Черт математика дери!

Любила тетка преферансы,-

Учитель был ее партнер.

А я слагал в то время стансы,

Швырнув учебник за забор.

Так целодневно на свободе

И предоставлен сам себе,

Захлебывался я в природе,

Сидел у сторожа в избе,

Кормил коней, влюблялся в Саню,

Читал, что только мог прочесть…

Об этом всем теперь романю,

А вас прошу воздать мне честь!

4

Учительского персонала

Убожество не доканало

Меня лишь оттого, что взят,-

Пусть педагоги не грозят!-

Я был отцом из заведенья,

Когда за год перед войной

Русско-японской, он со мной

Уехал, потерпев крушенье

В заводском деле, на Квантун,

Где стал коммерческим агентом

В одном из пароходств. Бастун

Спасительным экспериментом

Еще не всколыхнул страны:

Ведь это было до войны.

5

Мы по дороге к дяде Мише

(Он в Серпухове жил тогда)

Весной, когда в Оке вода,

Бесчинствуя, вздымалась выше

Песчано-скатных берегов,

Заехали на две недели,

И там я позабыл о цели

Пути, и даже был готов

С собой покончить: угодили

Мы, страшно молвить, к свадьбе Лили…

На фабрике громадной ткацкой