bannerbanner
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
3 из 6

Мари была убеждена, что провела зоркого и подозрительного Герц – на, что он ей поверил и на первых порах одобрил выбор своего товарища. Но у самой Мари эта сцена отняла слишком много сил, она возненавидела «экзекутора», или даже «инквизитора», – словечки, применяемые ею для характеристики Герц – на.

* * *

Долговязый Иван Карлович вез нас на Никитскую. Я обедала вместе с Мари – в светлой круглой столовой, за столом с безупречной крахмальной скатертью, кушанья подавал лакей в белых перчатках, – а потом на извозчике возвращалась в гостиницу, где занималась попеременно то чтением, то вышиванием.

Пан – ва никогда не было на месте, он ездил с визитами, встречался с друзьями, наведывался в редакции, в общем вел жизнь вольного человека. Впрочем, и муж Мари вечно был в разъездах, за обедом я ни разу его не встретила. Обычно после обеда Мари предлагала мне остаться, но мне претила роскошь барского дома, я предпочитала скромные гостиничные апартаменты.

Родовой особняк Огар – ва, выстроенный еще Никиным дедом, обветшал, и Мари планировала провести его грандиозный ремонт. Думала обновить дерево окон и дверей, заменить всю мебель новейшими парижскими образцами, заново настелить узорный паркет. Когда я спросила, в какую сумму это может обойтись, Мари беспечно ответила: «Какая разница! Ники достаточно богат, чтобы оплатить расходы!».

После смерти отца, почти сразу по прекращении ссылки, Огар – в получил огромное, почти миллионное наследство. Одних крестьян – более двух тысяч душ. Но к своему состоянию относился он крайне легкомысленно, и с первого дня начал его проматывать, в чем помогала ему моя подруга. Основания у обоих, впрочем, были различные. Огар – в повсюду кричал, что хочет развязаться с собственностью, чтобы стать пролетарием и не эксплоатировать крестьян. Кстати сказать, большое их число отпустил он на свободу за мизерный выкуп. Мари же по характеру своему была мотовка; полученное мужем наследство развязало ей руки, она, как дитя, радовалась возможности делать дорогие покупки.

Такое отношение к деньгам было мне внове.

Рожденная в мещанском сословии и живя в среде актеров, трудом зарабатывающих себе на жизнь, я была поражена тем, с какой легкостью аристократы тратят не ими заработанные деньги. Тогда мне и в голову не приходило, что деньги Огар – ва тяжким грузом лягут на мою судьбу.

5

Судьба послала мне долгую жизнь. Сейчас, в 1889, мне почти семьдесят. Бог даст, проживу еще несколько лет, хотелось бы увидеть начало нового столетия, увижу ли? И так всех пережила. Видно, неспроста именно я пишу эти записки, ибо никого из тех, о ком в них рассказываю, нет уже в живых. Некр – в и Огар – в, муж Мари, умерли в 1877, в один год. Оба на руках у падших женщин, проявивших ангельское терпение к несчастным больным старикам. Фекла – Зина, сидела у постели умирающего день и ночь. Мне передавали, что был он так слаб, что даже рубашку на нем просил разрезать, – рубашка давила его своей тяжестью.

А Огар – в, вконец опустившийся, живший на подачки Герц – на и его семьи, так как от его собственного огромного состояния не осталось и гроша, нашел свой последний приют в каморке лондонской потаскушки. Это «погибшее, но милое созданье», в полном соответствии с Пушкиным, звали Мэри. Слышала, что был у нее сын, значит, ютились втроем: она, сын и Огар – в, под конец жизни прикованный к коляске.

Вот они люди 40 – х годов, как они сами себя величали, вот их прекрасное начало и жалкий конец. Знала бы Мари, что стало с ее Ники! Впрочем, хватило ей и своих горестей. Так рано она умерла, в 36 лет, дошла лишь до середины жизненной дороги. Неожиданно пришло из Парижа сообщение: умерла жена Огар – ва. Некр – в первый узнал, пришел ко мне. Я не поверила, хотя и знала, что с Сократушкой они давно расстались, что ведет она жизнь кочевую и разгульную, но умерла? Этого быть не могло, это Некр – в сочинил!

А потом получила письмо от самого Сократа. Он писал по – деловому, без сантиментов.

Вы, наверное, знаете, что Мари умерла. В последние годы я с ней мало общался, так как вернулся в Россию. Последний раз встретил в Неаполе в обществе какого – то лысого господина, говорящего только по – французски. Она сказала: знакомьтесь, это мой врач. – Вы нуждаетесь в услугах врача? – О да, с тех пор как вы меня бросили, у меня чахотка. И она рассмеялась. Больше я ее не видел. Посылаю вам ее локон, она дала его мне перед тем, как мы расстались. У вас он будет на месте – вы ведь были и остались ее подругой, а я для умершей – чужой человек.

В письмо была вложена тонкая рыжая прядь. Я положила ее в маленький кованый сундучок, подаренный мне Мари во время нашей последней встречи в Париже, за три года до ее кончины. Прядь волос, этот сундучок и маленькое кованое колечко – вот все что осталось у меня от моей подруги. Да еще процесс, который затеял против меня Огар – в после ее смерти. Да еще слухи, которые роились вокруг меня и Некр – ва.

Ну, с Некр – ва взятки гладки: не он был доверенным лицом Мари. Доверенным ее лицом была я, я посылала ей в Париж деньги, взысканные с Огар – ва. И вот мне в лицо Огар – в швырнул: воровка! И мне нужно было это снести! Ведь действительно посылала я в Париж не все деньги. Но я не думала обманывать Мари, это неправда. Я должна рассказать, как все было на самом деле. Только нужно собраться с мыслями, собраться с мыслями…

6

Любила ли я Некр – ва?. После очень долгой и изнурительной осады сдалась, приняла его условия, согласилась быть с ним, все делала для его комфорта, вела хозяйство, ведала редакцией, кормила сотрудников, устраивала редакционные обеды и банкеты для цензоров и сановных покровителей Журнала, но любила ли?

Кажется, не создан он был, чтобы женщина его любила, чтобы желала; жалела – да, особенно в те годы, когда он только входил в литературу, бледный, нескладный, говоривший с натугой из – за вечно больного горла, с мелкими невыразительными чертами лица, запавшими глазами, рано облысевший. Только и было в этом сером лице – белые ровные зубы.

Казалось странным, что они такие белые и ровные, словно одолжены у другого человека. «Но и зубами своими не удержал я тебя». Да, не удержал. Хотел ли удержать? Если бы хотел, вел бы себя по – другому. Воли и упорства было ему не занимать.

Сказать по правде, первое время, когда он начал появляться на нашей c Пан – ым петербургской квартире, я никак его не выделяла. Был он для меня один из приятелей Пан – ва, менее громкий, не столь веселый и блестящий, как остальные. Года два приезжал он с Пан – ым в перерывах между вечерним посещением театра, где бывало шел его очередной водевиль.

Пан – в уходил к себе, менял сорочку, спрыскивался одеколоном, а Некр – в шел на мою половину. Я откладывала книгу или рукоделие, поила его чаем и мы тихо беседовали; иногда он заводил разговор о своем недавнем голодном и холодном прошлом. Я его жалела, порой до слез. Особенно, когда говорил он о матери, единственном существе, согревшем его тяжелое детство и юность.

Мать Некр – ва, жительница Варшавы, в очень юном возрасте была увезена его отцом, армейским офицером, в его вотчину и обвенчалась с ним без согласия родителей. Отец Некр – ва, грубый солдафон и семейный деспот, не показывал ни ей, ни своим детям, коих было в семье 14, ни тепла, ни заботы – только тиранство, дикие выходки да гульбу с дворовыми и деревенскими девками, составлявшими крепостную сераль. Даже на учебу сына в гимназии отец не желал раскошелиться, и тот вышел из гимназии недоучившись.

Про университет нельзя было и заикаться, хотя мать втайне мечтала, что любимый ею Николаша поступит на словесное отделение – с детских лет чуял он в себе призвание писателя. В 17 лет оказавшись в Петербурге и не желая поступать в военное училище, Некр – в полностью лишился денежной поддержки своего родителя и ужасно бедствовал. Обычно не словоохотливый, на эту тему говорил он с каким – то непонятным сладострастием, фиксируя тяжелые и унизительные детали.

Так однажды, когда я потчевала его и еще нескольких литераторов чаем с домашним пирогом, он рассказал, как бывало после долгой «голодовки» заходил в трактир на Морской и, прикрывшись газетой, брал с тарелки хлеб, предназначенный для обедающих.

В другой раз, когда за окном шел противный осенний дождь и погода была по – петербургски мерзкой, вдруг сказал, что однажды в такую вот ночь был выгнан из нанимаемой квартиры стариком – хозяином за неуплату денег.

Нет, не зря именно Некр – в позднее задумал выпускать сборники о непарадном голодном Петербурге, с его ночлежками, убогими нищими углами и темными притонами. Вызвали эти сборники смятение и интерес – читатели никогда о подобном не слыхивали. А вот издатель, сам Некр – в, прошел через все и все испытал на собственной своей шкуре. Когда стал он появляться у нас, время это было уже позади. Но неизбежно отложило оно на нем свой отпечаток.

Внешне и без того неказистый, был он сильно потрепан в борениях с жизнью, не имел ни обходительности, ни приятных манер, да и сюртук сидел на нем всегда как – то криво, совсем не так, как на щеголе Пан – ве. Многим «аристократам» не понятно было, как Пан – в, вида весьма респектабельного и всгда одетый с иголочки, мог появляться в компании с этим чаще всего мрачным и насупленным плебеем.

Тяжелые жизненные обстоятельства укрепили его волю, воспитали практические свойства ума и привычку находить выход из всех положений, но они же взрастили характер сумрачный, закрытый, неврастенический, с лежащими на дне души темными исступленными страстями. Как тяжело было находиться в его обществе, как порой сам он был себе в тягость! Думаю, что и его дружба с Пан – ым порождена была тягой к человеку легкому, остроумному и в, то же время, с добрым отзывчивым сердцем. Страшные образы прошлого, призраки нищеты, голода требовали вытеснения, отсюда его азартная игра, огромные проигрыши – за игрой он забывался. Если бы ни играл, точно бы начал пить.

Скажу еще два слова о его стихах, которые он посвящал мне. Не то чтобы они мне не нравились, но я не любила себя в них, была в ужасе от того, что наши с ним ссоры выставляются на всеобщее обозрение и дают пищу злословию. Какой – нибудь Ф., поэт много жиже Некр – ва, писал о любимой женщине в картинах поэтических и изысканных. Некр – в же зачем – то говорил в своих стихах о моих слезах, моей иронии и наших с ним горячих объяснениях. Разве такие стихи хочет получать женщина?

Но я сильно отвлеклась от рассказа о первых годах моего знакомства с Некр – ым. Уже тогда в начале 40 – х годов, отличался он практической коммерческой хваткой, петербургские сборники, о которых я упоминала, продал он с невиданным барышом.

Говорил ли он мне тогда о своей любви? Нет, никогда. Да и странно было бы в той ситуации – начинающий литератор, журналист, едва выбившийся из нищеты и полного ничтожества, работник библиографического отдела журнала Краевского, к тому же ближайший приятель Пан – ва, его компаньон по посещениям театра и злачных мест Петербурга… на что мог он надеяться?

Взгляды? О, взгляды его я замечала, косвенные, быстрые. Взгляды человека словно ослепленного, взглянет – и отвернется, будто дольше не в состоянии смотреть. Или бывало смотрит, смотрит, пристально, без слов, не может оторваться. Это когда думает, что я не вижу, что занята другими. Но какая женщина не видит кто и как на нее смотрит! И какой это не приятно! Но я не кокетка, заглядывались на меня многие, так что большого значения взглядам этим я не придавала. До одного случая. Было это, однако, уже года через три после нашего первого знакомства.

Помню, в гостиную вбежал Пан – в, радостно возбужденный, из его отрывистых слов я поняла, что Бел – й, до того с похвалой отзывавшийся о прозаических опытах Некр – ва и его критических разборах, в этот раз, прочитав стихотворение «В дороге», отметил его поэтический талант. При всей редакции «Отечественных записок» Бел – й назвал Некр – ва «истинным поэтом». Следом за Пан – ым медленно подошел Некр – в. Было похоже, что он еще не пришел в себя после похвалы Бел – го.

Тот – первостепенный критик и человек безошибочного нравственного и поэтического чутья – никогда не ошибался в своих литературных прогнозах. Его приговор дорогого стоил. Некр – в казался бледен, на виске его нервно вздрагивала жилка. Пан–в приказал слуге принести шампанское. Мы выпили за «молодого поэта» (Некр – у было тогда 24 года, но его настоящие стихи только начинались). Пан – в, взбодренный шампанским, решился читать вслух стихотворение «В дороге». С книжкой журнала в руке встал перед нами, стал читать по – актерски, голосом передавая интонации барина и мужика. Я смотрела на Некр – ва. С ним что – то делалось. Он на меня не глядел, но я чувствовала, что мое присутствие на него действует. Он перебил Пан – ва: «Довольно, Иван, дай я прочту». Удивленный и раздосадованный Пан – в протянул ему книжку журнала. Некр – в книжку отклонил.

– Нет, не это, я недавно другое написал. Хочу прочитать для Авдотьи Яковлевны.

И он впервые за все время на меня посмотрел. Теперь он был уже не бледен, а красен. И глядел прямо на меня, не отрываясь. И потом тихо и как – то очень просто спросил: «Что ты жадно глядишь на дорогу?» Помню, я даже хотела что – то ему ответить. Но он продолжал: В стороне от веселых подруг. Знать, забило сердечко тревогу – все лицо твое вспыхнуло вдруг.

В этот момент мое лицо точно вспыхнуло. А он, не отворачиваясь и глядя в упор, продолжал уже чуть громче – голосом, в котором жила страсть.

На тебя заглядеться не диво, полюбить тебя всякий не прочь. Вьется алая лента игриво в волосах твоих, черных как ночь.

Помню, я как загипнотизированная, дотронулась до волос, на которые часто повязывала алую ленту, в этот раз ленты не было. Я отдернула руку и оглянулась – Пан – в смотрел то на меня, то на Некр – ва, рот его был полуоткрыт, он словно силился что – то произнести. А царапающий душу, хрипловатый голос опять обращался прямо ко мне.

Сквозь румянец щеки твоей смуглой пробивается легкий пушок. Из – под брови твоей полукруглой смотрит бойко лукавый глазок.

Взгляд один чернобровой дикарки, полный чар, зажигающих кровь, старика разорит на подарки, в сердце юноши кинет любовь.

Голова моя кружилась то ли от шампанского, то ли от чего – то еще, я схватилась за спинку стула и перевела дыхание.

Поживешь и попразднуешь вволю, будет жизнь и полна и легка.

Внезапно чтение оборвалось. Некр – в замолчал. Смущенный Пан – в обратился к нему:

– Что же ты, Николай? Читай дальше!

– Дальше не стоит. Конец мне не удался.

Он вынул из кармана сморщенный несвежий платок и стал вытирать красное вспотевшее лицо. Он не смотрел ни на меня, ни на Пан – ва.

Через четверть часа оба они уехали по своим делам. Пан – в как всегда вернулся заполночь, когда я уже спала. Утром за чаем, просматривая газету, он небрежно бросил: «Некр – в вчера был странен, не правда ли? Мне даже подумалось, уж не влюблен ли он в тебя, душенька!» И он снова уткнулся в свою газету.

7

Было еще одно сильное впечатление: наша совместная – втроем – поездка в Казанское имение братьев Толстых накануне начала издания «Современника». Толстые много времени проводили заграницей, знались там со всеми видными поборниками свободы, и жизнь в их имении была заведена на европейский лад. Сейчас уже трудно представить, что крестьяне в то время были крепостными и помещики типа матери Тург – ва, известной мучительницы крестьян, пороли и истязали крепостных, продавали как животных или мебель, разлучали детей с родителями…

Всему этому я сама была непосредственной свидетельницей в год нашей с Пан – ым свадьбы, когда его родственники делили доставшееся им наследство. Иное дело – братья Толстые, слывшие в Казанской губернии красными. Крестьяне у них жили вольготно, о барщине не было помину.

Приезд к Толстым был связан с денежными делами. Давно уже у Пан – ва и Некр – ва зародилась мысль издавать свой журнал. Толстые обещали им помочь деньгами. В деле издания Некр – в рассчитывал на помощь Бел – го, объединившего вокруг себя все лучшие тогдашние литературные силы. Бел – й мечтал о своем журнале, где был бы он не поденщиком, а издателем и работником в одном лице. Мечта его так и не осуществилась.

День наш у Толстых проходил очень приятно. Хозяева работали, мы же наслаждались летом и отдыхом. Утром после чаю все разбредались кто куда. Пан – в гулял, оглядывая окрестности, чего был большим любителем, Некр – в спозаранку уходил на охоту с Толубеем, а я шла к небольшой речушке, одному из волжских притоков, купалась и пробовала удить рыбу. Но то ли удочка моя была плоха, то ли рыба у берега не водилась, улова у меня никакого не было.

Однажды за завтраком я рассказала о своей неудаче с рыбной ловлей и Некр – в вызвался мне помочь – вывезти на лодке к тихой речной заводи возле небольшого островка, где по рассказам, во множестве водились пескари.

Было раннее июньское утро. Мы подошли к отлогому берегу. Некр – в отвязал от колышка лодку, мы сели. На мне был шерстяной жакет, спасающий от утренней прохлады, в руках целых две удочки наших хозяев – для меня и для Некр – ва. Вышло солнце, и вода под веслами стала переливаться всеми цветами радуги. Я сбросила жакет, вдыхая полной грудью речную свежесть, смешанную с запахом прибрежных трав.

Достигнув середины реки, мы попали на крутящуюся быстрину, но Некр – в умело справлялся с лодкой, греб невозмутимо и спокойно, как истый волжанин, в полном молчании, иногда словно случайно на меня взглядывая. Я чувствовала его взгляды, но на него не глядела, увлеченная видом живописного маленького островка, к которому мы приближались.

Вдруг мне послышалось, что кто – то рядом запел, я оглянулась на Некр – ва. Почти не раскрывая рта, задыхаясь, он выдавливал из себя мелодию. Постепенно она прояснялась, его больной осиплый голос обретал дыхание, он не пел, а скандировал – в такт рассекавшим воду веслам. Я уже понимала, что он поет «Из – за острова на стрежень»1. Все точно совпадало – мы плыли на лодке ввиду острова, только что мы миновали речную стрежень, не хватало лишь Стеньки да персидской княжны. Я невольно рассмеялась, он замолк.

– Некр – в, да вы прекрасно поете!

– Видно, вам не очень понравилось мое пение, Авдотья Яковлевна, вы меня перебили на самом интересном месте.

– Это когда Стенька бросил персиянку в набежавшую волну?

– Именно так.

Тем временем мы уже подплывали к островку. До берега оставалось совсем недалеко, но лодку относило. Не успела я оглянуться, как Некр – в сгреб меня своими сильными большими руками в охапку и, ступая по воде, перенес на берег.

– Некр – в, вы меня до смерти испугали, я решила, что вы сейчас бросите меня в набежавшую волну. Я говорила со смехом, но щеки мои пылали. Тело мое еще ощущало жар его рук.

Он, отвернувшись, вытаскивал лодку на берег, потом повернулся ко мне, весь пунцовый, и в несколько прыжков подбежал почти вплотную. Лицо его менялось, он перевел дыхание и произнес: – Я, если хотите знать, сам бы в воду бросился из – за вас.

– Из – за меня?

– Да что ж вы не видите, что я в вас влюблен без памяти, как мальчишка, пятый год!

– И готовы броситься в воду?

– Готов, если не полюбите.

– На обратном пути вам представится случай.

Удили мы молча, наловили целое ведерко пескарей, что в другое время меня бы порадовало, сейчас же я пребывала в замешательстве. Я не знала, как себя вести.

Свести все к шутке? Но Некр – в был серьезен, он хотел ответа. Какой ответ могла ему дать я, мужняя жена? Из головы не шли слова Татьяны – «но я другому отдана, я буду век ему верна». Но вот совсем недавно в «Отечественных записках» читала я статьи Бел–го о Пушкине. Бел – й Татьяну не одобрял, в ее ответе Онегину видел страх светской дамы за свое доброе имя.

В наше время, когда законодательницей нравов стала Жорж Занд с ее проповедью свободы брака, ответ Татьяны можно было счесть порождением Домостроя. Татьяна мужа не любила, она любила Онегина, а я? Сердце мое принадлежало Ване. Так ли? Почему же оно так всколыхнулось, когда Некр – в схватил меня своими большими сильными руками? Мне было 26 лет, Некр– ву годом меньше, мы оба находились в том возрасте, когда люди живут уже не столько чувствами, сколько рассудком, как говорил Мочалов–Гамлет.

Но чувства мои были смолоду не растрачены: Пан – в не нуждался ни в моей нежности, ни в моих ласках, их заменяли ему дружеские пирушки и ласки продажных красоток. Непритворное чувство Некр – ва, выражаемое столь прямо и простодушно, не могло ни тронуть и более искушенное женское сердце. Мое же было младенчески неразвитым.

Когда ведерко наполнилось пескарями и подошло время покинуть чудный зеленый островок, признаюсь, я села в лодку со смущенной душой, хотя виду не подавала. Жизнь с Пан – ым приучила меня к необходимости скрывать свои истинные чувства от окружающих. По виду я была спокойна и весела. Мы тронулись. Некр – в греб, как и прежде, молчаливо и размеренно, глядя на меня каким – то выжидающим взглядом.

На середине реки, где крутился водоворот, он вдруг бросил весла на дно лодки и произнес: «Авдотья Яковлевна, княжна вы моя персидская, решите мою судьбу. Или будете со мной, или мне в реку», – и он сделал движение, будто хотел выпрыгнуть из лодки. Лодка, предоставленная течению, крутилась и с минуты на минуту должна была перевернуться.

– Некр – в, гребите, или мы вместе утонем, – я схватила весло и оттолкнулась от бурлящей воды, Некр – в также начал грести вторым веслом, мы миновали опасное место. Когда до берега осталось всего – ничего, я выпрыгнула из лодки в воду; к счастью, дно в этом месте было ровное, без ям.

В мокром, липнущем к ногам платье вышла на берег и, оглянувшись на стоящего в лодке Некр – ва, помахала ему рукой.

8

Наутро Некр – в должен был ехать в Петербург – договариваться с Плетневым об аренде «Современника». Пан – в, хороший друг Плетнева, вскорости должен был присоединиться к переговорам. Вопрос о деньгах кое – как был решен. Некр – в надеялся на кредиты, получать которые был он мастер, большую сумму давал Пан – в, для чего должен был продать наследственный лес. Обещали помощь казанские помещики, наши радушные хозяева в то лето.

Жена Герц – на, та самая «романтическая героиня», что не слишком понравилась мне в Москве, прислала на издание журнала пять тысяч рублей. Все демократические литераторы, весь так называемый «кружок Бел – го», находились в состоянии тревожного ожидания – как – то пойдет дело. Волновалась и я, так как принимала дело Журнала близко к сердцу.

После вечернего чая Пан – в и братья Толстые отправились к цыганам, разбившим свой табор на речном берегу неподалеку от нашей деревеньки. Некр – в с ними ехать не захотел и предложил мне прогуляться. Я не отказалась. Мы вышли к реке и свернули к ее берегу, вдоль которого, над кручей, тянулся редкий березняк. Неподалеку, за березняком, располагалась деревенька, оттуда не доносилось ни звука. Было около шести вечера, небо оставалось еще светлым, солнце заметно пекло.

На мне была круглая соломенная шляпа с широкими полями, спасавшими от прямых солнечных лучей. Некр – в вел меня вверх по тропе, выходящей на лесистый пригорок. На самой его вершине мы остановились. Вокруг под легким ветерком шелестели березки, внизу под обрывом река несла свои спокойные воды. Спокойные ли? Вон там, в средине течения, возле крошечного островка, бурлила и дробилась о камни быстрина. Некр – в растянулся на траве, обнял рукою березку. Я оглядывала холм. Мы оба молчали. Сорвав в траве ромашку, Некр – в принялся обрывать ее лепестки, шевеля губами. Когда оборвал последний, со значением взглянул на меня и сказал утвердительно, словно геометр, уверенный в доказательстве: «Вы меня любите».

– Да? – засмеялась я.

– Не смейтесь, даже если сейчас не любите, – полюбите обязательно. Я сумею завоевать ваше сердце.

Он помолчал, пристально глядя на меня из своего зеленого уголка, и продолжал: «К тому же, у вас просто нет иного выхода, неужели вы предпочтете быть женой человека, к вам совершенно равнодушного?» Наверное, он испугался моего взгляда, потому что проворно вскочил на ноги и встал рядом со мною на макушке холма:

– Прошу прощения, если нечаянно вас обидел, я люблю Ивана, мы с ним друзья, но только слепой не увидит, что он, что вы…

Он смешался и заговорил уже по – другому, очень быстрым горячечным шепотом, наклонившись ко мне.

– Евдокия, Дуня, поверьте мне, я вас не обману. Всю жизнь, всю мою несчастную жизнь был я одинок, не пригрет, не обласкан. Всю жизнь озирался вокруг – искал такую, какой была матушка, горячее любящее сердце, – и не находил. И как в первый раз вас увидел – прошило меня словно иглой: она. Вы – княжна моя персидская, вы – моя муза. Клянусь, вы не пожалеете, если пойдете со мной. Мне всего 25 лет, я еще молод, будете вы рядом – много чего смогу: сделаю «Современник» лучшим российским журналом, поэму напишу – что там Лермонтов! Не смейтесь, во мне ведь и вправду силы гнездятся громадные.

На страницу:
3 из 6