Осталось жить, чтоб вспоминать

Не знаю, уж когда, но мама всё же приготовила и шашлыки и наши любимые пирожки с картошкой. Видно, в своём созерцании кораблей на синей глади моря я так глубоко ушла в свои мрачные мысли, что не видела и не слышала, что у нас творилось и создавалось из продуктов на кухне.

Последовавшая за этим ночь тоже была неспокойной.

Когда я приезжала домой на каникулы, то всегда спала на диване на нашей застеклённой лоджии, оборудованной отцом под нормальную комнату.

На лоджии стояли кроме дивана 2 стула и бабушкина немецкая ножная швейная машинка "Зингер", которой в обед исполнилось бы 100 лет, но она выглядела, как новенькая, и ещё здорово работала – "строчила", как пулемёт "максим".

У нас была 2-х комнатная квартира, состоящая из 2-х смежных комнат. Мою лоджию от родительской спальной комнаты отделяла как раз смежная комната, которая у нас считалась гостиной, и в которой мы принимали своих гостей, в основном, папиных друзей, семью Пеговых из Кудепсты.

Я почти всю ночь не спала, меня обуревали разные мысли – и хорошие, и плохие, и очень плохие. Как я ни старалась заснуть, сон ко мне не шёл…

Не только мне не спалось в ту ночь – несколько раз я слышала, как отец выходил из спальной комнаты и шёл на кухню, потом я слышала звук открываемых им пластиковых пузырьков с лекарствами от сердца. Я поняла, что от нашего с ним вечернего нелицеприятного разговора у отца снова начались проблемы с сердцем – аритмия. Ему исполнилось только 54 года 20 дней тому назад. Первое января в нашей семье был всегда двойным праздником.

Хоть мой отец и был относительно ещё молодым мужчиной, но война и серьёзные ранения на войне, а затем послевоенная жизнь, такая же нелёгкая, как и у всех людей нашей страны, семейные неурядицы и развод в конечном итоге – не лучшие предпосылки и условия для сохранения здоровья и крепкого сердца, познавшего аритмию, тахикардию и прочие сердечные недуги.

Когда отец во 2-й и 3-й раз просыпался (а возможно, он, как и я, в ту ночь тоже не спал) и шёл на кухню, я уже слышала другой звук открываемых и доставаемых лекарств – это были таблетки от давления, и они были запакованы в шуршащую фольгу.

Потом слышался звук поднимаемого металлического чайника с зеркальной ребристой поверхностью, звон стеклянного стакана, звук перетекающей жидкости из одной ёмкости в другую. Потом тишина – это отец запивал таблетки от повышенного давления, снова звук от соприкосновения дна чайника с газовой плитой и шаги отца обратно в спальную комнату.

Я лежала и чувствовала угрызения совести от того, что причинила отцу лишнюю сердечную боль, как в прямом так и в переносном смысле. Нам его надо было бы беречь, а я его расстраивала событиями своей жизни.

Возможно, лучше было бы ничего не рассказывать, а просто раньше уехать, ничего не объяснив, или сославшись на то, что есть какие-то неотложные дела, связанные с предстоящей подготовкой к государственным экзаменам. И это звучало бы правдиво, понятно и объяснимо…

Но я считало такое "развитие" событий неприемлемым и жестоким по отношению к отцу. Я ему полностью доверяла, как самому близкому человеку, поэтому старалась ничего не утаивать и не скрывать от него, а говорить правду и по существу.

Утром 21 января мы отправили Валентину и Светлане поздравительную телеграмму, а днём сам Валентин заказал по телефону междугородний разговор из Куйбышева. Мы услышали счастливые и радостные голоса наших родных людей, и откуда-то из пространства их квартиры слышался нечётко, но всё-таки узнаваемо детский голосок – это подавал свои восторженные крики и возгласы по случаю дня рождения сам виновник семейного торжества.

День рождения первого внука и первого для меня племянника прошёл довольно весело и вкусно-"equal to the occasion" (на должной высоте), – так бы сказали англичане.

К сожалению, тот день, когда в нашей семье был праздник, был траурным днём в истории нашей страны, ведь в тот зимний январский день, 21 -го числа, умер наш вождь – великий Ленин. По радио и на всех каналах по телевидению шли передачи, посвященные этой дате и освещавшие события, связанные со смертью вождя и лидера Коммунистической партии.

Наконец наступил день моего преждевременного отъезда, вернее, "бегства", из отчего дома.

Мы ехали с отцом в аэропорт по красивой местности, но погруженная в свои печальные мысли, я не замечала красоту окружающей нас природы и дороги.

С одной стороны дороги мелькали дома, высокие пальмы с большими, красиво изрезанными листьями, похожими на человеческую ладонь с растопыренными пальцами, а также стройные и грустные кипарисы, "кладбищенские" деревья.

Я недавно узнала от греческого гида, который вёл нашу туристическую экскурсию по Афинам и по Акрополю, что ещё в древние времена в Греции кипарисы высаживались греками по границам мест захоронения своих усопших, со временем эти стройные деревья образовывали естественный высокий "живой" забор-заграждение.

А с другой стороны дороги сверкала на солнце бесконечная синяя гладь моря. С незапамятных времён, с момента появления на планете, оно накатывает свои волны на берег – то миролюбиво журчит в тихую безветренную погоду, облизывая пляжный песок и прибрежную гальку, то в штормовые дни угрожающе клокочет. Оно ревёт и стонет, смывая не только песок и гальку – первое, что попадается на пути у разъярённых сине-свинцовых волн, но и всё, что раньше находилось на недоступном для волн расстоянии.

Хотя я по своей натуре – спокойный и миролюбивый человек, но именно в такие минуты "гнева" и "волнений" мне больше всего нравилось море.

Именно в такие штормовые дни я со своей подругой Валечкой Петропавловской, с которой жила в одном "учительском" доме (специально построенный для учителей школ г.Сочи) на Мамайке (есть такой район в Сочи) и училась в одной английской школе, бегали к бушевавшему морю, стояли на высоком крутом обрыве в нескольких метрах от пробитого сквозь скалу тоннеля, по которому с короткими интервалами проходили пассажирские поезда и грузовые составы то в сторону Сочи, то в сторону Туапсе.

Мы любовались гневом ревущего моря, которое было очень грозным в те часы и минуты, но, стоя на высоком обрыве, мы с подругой не ощущали этой угрозы – быть сбитыми с ног, потом подхваченными пенящейся и бурлящей волной и унесёнными в открытое морское пространство…

В такие минуты мы ощущали неописуемые чувства радости и вселенского страха перед такой демонстрацией природных явлений. Всеми клеточками организма чувствовалось это торжество природы над нами, "человеками".

Когда наступали сумерки, и темнело, мы с Валей возвращались домой, но каким-то странным образом разбушевавшаяся морская стихия ещё долго в нашей душе оставляла ощущения волнения и тревоги, которые постепенно исчезали по мере успокоения морской стихии.

Я немного отошла от канвы повествования, но люди, влюблённые, как и я, в море, поймут меня и мою слабость ко всему, что связано с морем…

Но в тот день, когда мой отец вёз меня в аэропорт, сине-голубая гладь моря была спокойной, и созерцание такого морского покоя немного притупляло моё предчувствие и ощущение беды и чего-то непоправимого…

Мы как-то тяжело и грустно простились с отцом в тот раз, без обычных "пока-пока" и "до встречи".

Когда мы с отцом пошли в здание аэропорта, я сразу же пошла прямо к стойке регистрации своего рейса, а потом, обернувшись на своего провожающего (в тот раз был только один отец), как это было всегда, я направилась в зал вылета.

Мне больно было видеть грустное и печальное лицо моего отца, потому что я чувствовала свою вину за изменившееся в худшую сторону настроение отца и последовавшее за этим ухудшение состояния его здоровья.

Я немного успокоилась за те 2 недели, пока была дома – всё-таки домашняя обстановка, близость родных людей и сами стены отчего дома давали какое-то расслабление и временное успокоение на душе.

Но чем ближе становился момент отлёта из Сочи и возвращение в Краснодар, тем тревожнее и тревожнее становилось на душе и на сердце. Моё предвидение уже к тому моменту "всё" знало и постепенно готовило меня к печальным событиям, которые не замедлили сказаться в моей жизни всего лишь через несколько часов.

На самолёте мы летели 45 минут, но эти несколько минут полёта мне показались вечностью.

Эти 45 минут стали для меня тем рубежом, который отделял мою прежнюю обычную жизнь с её радостями и огорчениями от той, которую я впоследствии назову "жизнью в небытии". Эти минуты стали той разделительной "демаркационной" линией, которая разделила мою жизнь на "до" и "после"…

ГЛАВА 7. УХОД ИЗ ЖИЗНИ, КАК ИЗБАВЛЕНИЕ ОТ СТРАДАНИЙ

Вот и дошла я в ретроспективе своих воспоминаний до того дня и момента, которые стали самым чёрным и трагическим временем в моей жизни, если не считать потом, в будущем, 2-е смерти дорогих и близких мне людей – брата Валентина и папы.

Два дня тому назад я написала эти последние строчки и остановилась…

Я поняла, что внутренне и душевно ещё не готова вспоминать события тех тяжёлых для меня дней.

Я решила дать себе небольшой перерыв во времени, чтобы собраться с мыслями, а самое главное – подготовить своё больное и измотанное сердце к восприятиям и проживанию мною вновь того горя и той маленькой духовной "смерти", через которую я прошла 35 лет и 8 месяцев тому назад.

Хотя и прошёл такой большой период жизни, но мне до сих пор больно, тяжело и невыносимо вспоминать тот день, словно в моём сердце, прооперированном временем по зашиванию разорванных тканей сердца 35 лет назад, опять разошлись швы, и рана снова стала кровоточащей…

Столько уж лет прошло, а я живу с той же душевной болью в сердце.

Невыносимо томительно и долго тянулись 45 минут полёта. Казалось, за это время можно было долететь до Северного или до Южного полюса.

Когда я услышала по бортовому микрофону долгожданную просьбу стюардессы пристегнуть ремни, я поняла, сейчас мы приземлимся. Через 40, в лучшем случае, через 30 минут, я получу свои вещи, сданные в багажное отделение самолёта, минут 50-60 уйдёт на поездку автобусом от аэропорта до нашего общежития, потом я брошу свои вещи в комнате и поеду к Алену, на это уйдёт ещё 1.5 часа.

Итого, как подсчитала я, через каких-то 3 часа я увижу Алена. При этой мысли об Алене всё во мне затрепетало, наступило такое душевное волнение, с которым трудно было справиться. Казалось, вот сейчас увижу его, и всё пройдёт.

Уже не видела я, как приземлился наш самолёт, не помнила, как получала свой багаж, как ехала на такси. Хотелось побыстрее увидеть любимое лицо Алена, вот поэтому я (хоть и бедная, как принято считать у нас, студентка) позволила себе взять такси из аэропорта. Перед глазами всплывали картинки будущей встречи с Аленом.

Я уже представила его на пороге их комнаты, когда я постучу им в дверь. Он сначала удивится, неожиданно увидев меня, затем смутится, а потом засияют его черные глаза, и появится милая, любимая до боли, улыбка на его губах, и всё его лицо озарится от счастья встречи со мной.

Боже! Как я ошибалась!

Не знала я, что удары судьбы так скоро обрушатся на меня, стоит всего лишь взять ключ от нашей комнаты на вахте, подняться на 3-й этаж, открыть ключом дверь и войти в комнату…

Вот я сейчас думаю, что какие-то мелочи, иногда просто пустяки, могут резко и бесповоротно изменить судьбу человека, сломать ему жизнь, и потом уже нельзя будет что-либо изменить и исправить.

Я думаю, если бы я сразу оставила свои вещи прямо у порога комнаты и уехала к Алену, возможно, жизнь моя и его сложились бы совсем по-другому или не так болезненно, чуть ни трагически.

Но история не терпит сослагательного наклонения. Случилось то, что случилось.

Я тогда сделала всё же те свои "роковые" 5-6 шагов в сторону моей кровати…

Эти шаги и стали первыми шагами навстречу моей жизненной трагедии.

На белом покрывале, которым была застелена моя кровать, одиноко лежал запечатанный конверт. Почерк, которым был написан адрес нашего общежития, был мне незнаком… но сердце моё уже замерло, как в смертельном испуге – обычно такой неровный и корявый почерк бывает у иностранцев.

« Неужели это письмо от Алена?» – безумная мысль пронеслась у меня в голове. «Зачем письмо? Почему письмо? Зачем и что надо мне писать? Он же может мне и без письма сказать… при встрече!»

В моей голове пчелиным растревоженным роем пронеслись всевозможные мысли и вопросы…

Дрожа от нервного стресса, я осторожно взяла трясущимися руками тот конверт. Не только руки, но и всё моё тело дрожало, как последний осенний листик на ветке – ещё один порыв ветра, и его оторвёт от родимой веточки и навсегда унесёт в некуда. Вот так внекуда душа моя улетела при прикосновении к тому конверту.

Я его держала в своих руках с таким страхом и ужасом, как будто оттуда, из конверта, вместе с письмом сейчас выползет маленькая смертельно-ядовитая змея, или у меня на ладони появится ядовитый порошок.

На конверте не было почтового штампа, меня это тогда насторожило… Был лишь указан адрес нашего общежития, номер комнаты и моя фамилия.

Первое, о чём я тогда подумала, как такой конверт мог попасть на мою кровать в комнату, закрытую на ключ.

С трудом дыша и еле двигая пальцами (они не слушались меня, были как парализованы), я всё же разорвала конверт и вынула из него 2 листика, вырванные из тетрадки в клеточку. Дрожь в руках и в теле, слёзы, застилающие мои глаза, не давали мне разобрать буквы и слова – всё расплывалось и виделось, как сквозь туманную завесу.

Я сейчас помню только первых два слова и восклицательный знак: "Милая Оленька!" Я поняла, что всё кончено.

Я читала слова, предложения, но не понимала их смысла, я видела русские буквы и русские слова, но письмо как будто было написано на чужом языке. Я несколько раз перечитывала письмо, но не понимала его смысла. Я только поняла, что оно от Алена.

Как трагична была моя ошибка!

Боже! За что ты меня так?!

Но я ТОГДА не знала всей правды, мне не суждено было узнать её тогда. Лишь спустя 35 лет, уже в следующем веке, мне стала доступна вся правда о том коварном замысле, от которого так жестоко пострадали мы оба, я и Ален.

История, подобная шекспировской трагедии "Отелло", разыгрывалась не на сцене Краснодарского драматического театра, а в моей личной судьбе.

Я продолжала читать и перечитывать письмо, не понимая содержания. От моих слёз письмо превратилось в мокрую тряпку с расползающимися во все стороны чернильными подтёками.

Почему "надо расстаться"? Почему "так надо"? Я читала и не понимала.

Только через какое-то время до меня стал доходить смысл полученного письма.

Я понимала, что Ален был влюблён в меня, и чем дальше продолжались наши отношения, тем сильнее это сближало нас, и тем больнее была бы наша разлука.

Но почему разлука?

Я понимала, что для него в то время главным была учёба, ради которой его страна направила в Союз учиться. Он свою жизнь в будущем видел не только в медицине, но и в большой политике, а для таких людей семья и личная жизнь уходили на задний план.

Не зря же в самый первый день нашего знакомства с ним он напомнил мне Артура, героя романа "Овод". Чуть ближе узнав Алена, я утвердилась в своём первом впечатлении о нём. Когда, после знакомства на вечере в субботу, мы в понедельник с Ириной встретились на занятиях в университете, я сказала ей, что Ален своей одержимостью и мыслями о борьбе ливанского народа за независимость напоминает мне Овода, только ливанского Овода, живущего не в 19-м, а в 20-м веке.

Когда мысль о том, что между нами всё закончено, и я его больше ни-ког-да не увижу, наконец-то дошла до моего понимания, всё перед моими глазами стало растекаться, терять свои привычные формы и очертания и куда-то уплывать. Все предметы в нашей комнате и всё, что до этого имело какой-то цвет, превратилось в сплошную серую бесформенную массу… Мне казалось, что на какое-то время я просто перестала существовать. Я сама, как все предметы в комнате, растворилась в этом комнатном пространстве и исчезла.

В те минуты я была похожа на осуждённого, которому только что был вынесен и зачитан смертельный приговор.

Я уже не могла сдерживать свои слёзы, которые текли по щекам, по лицу, капали на письмо и на руки, державшие его. Я чувствовала уже влажность своей одежды, которая впитывала в себя эти потоки слёз. Я не думала, что так много слёз пролью по утраченной любви, но это было только начало моих страданий…

Я плакала, плакала и плакала. Помню до сих пор, как я повторяла одну и ту же фразу: "Почему?… Почему?… Почему?" Иногда эта фраза сменялась другим вопросом: "За что?… За что?… За что?" Ни на тот, ни на другой вопрос я не находила ответа.

Я проплакала весь вечер и ночь. Так, не раздеваясь, только сняв с себя верхнюю одежду, я лежала на кровати в течение 2-х суток, поджав под себя озябшие ноги и свернувшись в положении человеческого зародыша. Мне не хотелось ни есть, ни пить, ни двигаться, ни шевелиться…

Я потеряла ощущение во времени и в пространстве.

Я не различала, когда наступало утро, когда наступал день, а когда вечер. Тогда на дворе стояли морозные и пасмурные дни, и тусклый утренний свет ничем не отличался от вечернего. Только ночь я угадывала по безголосой, почти могильной, тишине в нашем коридоре. Я больше не рыдала, а только беззвучно плакала, потому что не было сил, и только повторяла один и тот же вопрос: "Почему?"

Я худела и таяла с каждым днём. Если говорят, что человеческий организм на 80% состоит из воды, то содержащаяся в моём организме вода медленно выходила из меня вместе с потоком проливаемых слёз. За ту неделю я похудела на 4 кг.

На 3-и сутки я попыталась встать с кровати. Оказалось, что я не могу стоять – ноги подкашивались и не слушались меня. Чтобы не упасть, я взялась руками за тумбочку, стоящую между двумя кроватями, над которой висело на стене наше общее комнатное зеркало. То, что я увидела в зеркале, ужаснуло меня – было какое-то инстинктивное желание обернуться назад и посмотреть, кто стоит за моей спиной, и чьё лицо отражается в зеркале… но я тут же поняла, в комнате никого нет кроме меня, и то существо, чьё лицо отразилось в зеркале, это я.

То, что я увидела, трудно было назвать лицом. Это была опухшая масса человеческого лица, где вместо глазниц находились красные, воспаленные и опухшие участки лица, сквозь которые просматривались человеческие глаза. Такого мне не доводилось видеть даже в фильмах ужаса. Тут в моей голове на секунду появилась спасительная мысль, а вдруг это какая-то ошибка с письмом – это письмо писал не Ален, и вдруг он приедет ко мне… что тогда? Какое чудовище он увидит!

К сожалению, эта надежда продержалась в моём сознании недолго. Я понимала, что это не какой-нибудь розыгрыш или чья-либо жестокая шутка, а реальная действительность, с которой мне придётся смириться и дальше жить. Боже! Как я ошибалась!

А зачем жить?

Эта мысль, как током, пронзила меня.

Рано или поздно, в силу безысходных жизненных обстоятельств, люди иногда приходят к мысли о самоубийстве.

Тогда мне было ТАК плохо и тяжело, что легче и проще уйти из жизни, чем продолжать жить, когда смысл жизни потерян. Эта мысль о самоубийстве всё отчётливее и отчётливее в моём сознании приобретала свою реальную форму осуществления. Я стала думать, как легче и безболезненно уйти из жизни.

Я тогда побывала мысленно в "шкуре" самоубийцы. Я поняла, ЧТО движет его к такому поступку, и сейчас прихожу к выводу – было бы меньше случаев самоубийства, если бы в тот тяжёлый момент рядом с такими людьми, отчаявшимися в жизни и готовыми свершить суицид, был кто-то рядом из близких людей.

Но рядом со мной никого не было.

Первой, кто мог приехать после каникул, была Алёна, но до её приезда оставалось 4 или 5 дней. Я тогда приняла окончательное для себя решение – уйти из жизни. Меня никто и ничто в этой жизни не удерживало, мне казалось, что больше нет ничего в моей жизни, ради чего стоило жить.

У меня где-то в аптечке находилась начатая упаковка "Димедрола", который я иногда принимала от бессонницы. Также мне припомнилось, что у Алёны тоже есть такие лекарства, как "Седуксен". Вот я решила у неё их позаимствовать, но до этого мне надо было сначала привести себя в нормальный вид, что было сделать очень трудно.

Хотя я дала себе слово больше не плакать, но слёзы сами наворачивались на глаза, и я продолжала плакать, но уже тихо и почти беззвучно.

Через 2-3 дня красная опухлость моего лица сошла, и я напоминала собой белое привидение. Я старалась по возможности не подходить или не проходить мимо нашего зеркала, но когда я стала у Алёны искать лекарства для осуществления своего задуманного плана безболезненного ухода из жизни, мне всё же пришлось столкнуться с собственным изображением в зеркале.

Я во второй раз увидела своё лицо. Оно было бледное, виднелись тёмные круги под воспаленными глазами, которые стали унылыми и серыми, как небо в пасмурную или ненастную погоду.

На меня жалко было смотреть – так сильно я отличалась от той счастливой, сияющей, полной надежд, планов и ожиданий девчонки, которая еще совсем недавно была, как ей казалось, самым счастливым существом на земле.

Бледность моего осунувшегося лица говорила о том, что силы мои на исходе. Казалось, жизнь вытекает из меня по капле со слезами, как выходит жизнь с каждой каплей крови из раны смертельно раненного животного.

Временами опять на меня находило какое-то затмение – я хотела вспомнить лицо Алена, но совсем не помнила его лица. Иногда я "видела" его лицо, но оно выходило из мрака и из темноты ночи, как из тумана, после очередного принятия снотворного.

Я стала осуществлять свой план. Я обнаружила в аптечках своих девочек достаточно лекарств, чтобы не только за один раз отправить себя в вечный сон, но и в оставшиеся дни до моего "ухода" пить на ночь снотворное, чтобы поскорее уснуть и не мучиться по ночам до часа "Х".

Этот час "Х" я назначила себе на утро того дня, когда должна была, по моим подсчетам, приехать из Туапсе Алёнка. Я хотела утром натощак выпить все собранные в один флакончик снотворные таблетки, чтобы мой желудок поскорее с ними мог справиться.

Я не хотела (хотя в тот момент мне уже было безразлично), чтобы моё безжизненное тело долго находилось в пустой комнате. Мне оставалось ждать каких-то 2 дня.

Иногда у меня появлялась мысль поехать к Алену и узнать от него самого, ЧТО случилось, после чего нам потребовалось расстаться, но я понимала, что эта мысль неосуществима, и я никогда не поеду к нему.

Временами, особенно по ночам, когда я пыталась уснуть, мне мерещились его шаги у нашей двери или его голос… Случаи галлюцинации пугали и одновременно радовали меня – это была для меня единственная возможность услышать "живой" голос любимого человека.

Мне хотелось ещё раз перед своим "уходом" увидеть его лицо, но увидеть его я могла только лишь во сне. Сон в те дни для меня был и временным избавлением от мук. Казалось, что только во сне можно было спрятаться от мучительных мыслей и от осознания того, что случилось, но каждый раз сон не шёл, и тут приходили на помощь снотворные таблетки.

Наступил последний вечер в моей жизни. Я была удивительно спокойна, ведь я сама приняла такое решение.

Уход из жизни мне представлялся единственным способом избавления от душевных мук и страданий, которые казались мне страшнее любых физических болей, от которых можно было избавиться с помощью обезболивающих лекарств или инъекций.

От душевных страданий можно было уйти только таким путём.

Душевные страдания настолько подкосили мои силы, что простые движения, как освобождение таблеток "Димедрола" от бумажной упаковки, становились для меня непреодолимым препятствием на пути к задуманному. Я с большим трудом собрала таблетки в стеклянный флакончик, а остальные, не распакованные таблетки "Седуксена", оставила на утро, на час "Х", надеясь, что к утру немного сил прибавится.

Вот сейчас, вспоминая то состояние, в котором я тогда пребывала, я прихожу к мысли: даже если бы у меня хватило смелости, у меня, наверное, не было бы сил совершить тот непоправимый шаг – так я была измучена, измотана и истерзана…

Но так уж случилось, что нарушенные планы одних людей разрушают планы других, а иногда, как это было в моём случае, спасают человека от смерти.

Вдруг в коридоре у двери нашей комнаты послышались чьи-то шаги, потом звук от поставленного на пол чемодана и голоса: "Привет!" – "С приездом!" … и стук в дверь.

Мне пришлось с большим трудом вылезти из своей кровати (как медведь после своей зимней спячки из берлоги) и направиться к двери. Я так долго добиралась до ключа на столе, что стуки в дверь, сначала редкие и тихие, стали громкими, частыми и нетерпеливыми. Вспомнив, что я решила не закрывать изнутри нашу комнату, а оставить её открытой, я, как мне казалось, крикнула: "От-кры-то…", но вместо крика получился какой-то шепот. Чтобы меня услышали за дверью, пришлось собрать все оставшиеся силы и громко сказать: "От-кры-т-о-о-о…"