Под ласковым солнцем: Ave commune!

– Это вопрос истории и идеи, товарищ Давиан. Не все были согласны, когда в Сверхулье № 1 к власти пришла лига коммунистов, большинство же решились биться за устои сгнившего мира и были отогнаны сюда. – Ирэ тяжко выдохнул. – Наши славные товарищи много крови пролили в этих местах в битве за коммунистическое будущее, но здешний народ оказался стоек.

– И всё?

– Не-ет, мой товарищ. Понимаешь, Партии куда-то нужно было ссылать тех, кто оказался с неисправимым дефектом при выходе из Систем Репродукции. Мятежные умы и инвалиды, неисправимые по сути, всех отправляют сюда.

– То есть те, кто не вписывается в формат Директории Коммун, ссылаются сюда, подальше от народных очей? – слегка возмутился Давиан. – Их выкидывают куда подальше, чтобы не разрушать образа идеального общества?

– Я слышу в твоём голосе возмущение? – усмешливо спросил Ирэ. – Ничего страшного, ты привыкнешь к такому положению вещей. Кого-то, кто дефектен, ликвидируют на местах, а тех, кто ещё способен что-то дать Директории ссылают сюда.

– Что-то дать? – удивился Давиан. – Что здесь можно произвести?

– Много чего. Смотря кому служишь.

– Ах, тут и фракции есть.

– Ну, тут есть три основные силы, которым можно отдаться в услужение. Социалистическая Партия, Клан «Красный коготь» и вольный трудовой народ.

– И в чём разница?

– Социалистическая Партия здесь это духовно-идейный ориентир, маяк во тьме, служение которому для многих – это редкая возможность, хотя нет… единственный шанс снова стать партийцем высшего мира.

– То есть вы занимаетесь просвещением.

– И сбором пожертвований для Великой Коммунистической Партии. Так, Клан «Красный Коготь» охраняет нас от бандитов, сект и мелких шаек, коих тут развелось немерено.

– А Народная Гвардия?

– Их тут почти нет. «Красный Коготь» взял обязанность нас охранять.

– Хорошо. Вольный трудовой народ – это кто такие?

– Большинство жителей канализаций. Они живут и работают на благо Директории Коммун, поставляя вещи наверх через Общий Склад, в обмен получая некоторые продукты.

– Тут что-то есть? – спросил Давиан, переступая через груду мусора на пути, выстланном сгнившими брёвнами.

– Чего тут только нет. Подземелье выходит к месторождению железа и золотым жилам, а также здесь есть пара рудников с углём. Здешние трудовые коммуны устроили фермы, где под искусственным светом выращивают овощи, да скот разводят.

– Ох, даже не знал. А если восстание? Ведь были попытки?

– Спустят газ и убьют тут всех. А пока люди работают, Партия получает своё, и никто не рвётся испарить жизнь Сверхулья, всё так и останется. То, как и должно быть.

Давиан взирает на окружение и ему становится плохо от того, что он видит. Лачуги, разбитые и перекошенные прямо на земле, которая раньше устилалась бетонными плитами. Их, помимо отряда, незримо сопровождают странные люди в красно-чёрных балахонистых одеждах, с автоматами, обмотанными изолентой, наперевес.

Больше сего юноша видит стариков и пожилых людей, лишённых частей тела или перекошенных по болезни. Они есть соль этого уголка мира, ставший неотъемлемой частью подземного безумия, в которое сбросили тысячи человек, лишь бы народ радовался, что у коммунистической страны всё хорошо и её общество самое здоровое и прогрессивное.

– И они тут построили целый мир? – спросил Давиан, окидывая взглядом множество людей, которые сидят на лавках подле бараков.

– Да.

«Какой безумец сподобился загонять сюда людей?» – в недовольстве спросил Давиан, чувствуя растущий гнев и презрение к Партии. Паулю рядом с ним всё равно на происходящее, ибо его мысли – холодная совокупность системно-мыслительных процессов, направленных

«Насколько сердце должно быть ледяным, а разум пропитан иеалогической отравой, чтобы тех, кто не угоден взгляду народному запечатывать под землёй, выжимать с их работы все соки, да ещё и грозить смертью в любую минуту?».

– С вами всё в порядке? – спросил товарищ Ирэ, когда увидел, как самопроизвольно дёрнулась рука юноши.

– Да, – ответил Давиан, потирая ладонь.

С одной стороны, это место может показаться чуть-чуть свободнее, чуть лучше, чем верхние города Директории Коммун, но это та же самая долина смертной тени, только её обратная сторона. Там, наверху человека ждёт сытость и разврат, а всюду на него будут смотреть сотни глаз и держать его жизнь под абсолютным контролем воли толпы и Партии. Здесь же сытость, комфорт и покой сменяются на тяжкий труд, болезни, а опасностью становится не «полиция идеологии», а банды и секты, голод и чуму.

Отряд медленно подходит к мосту, за которым развернулся рынок. Давиан уже понял, что тут есть что-то на подобии денег, есть даже свои торговцы, но Партия э

То не беспокоит, лишь бы вещи бесперебойно поступали наверх.

– Дяденьки! – послышался звонкий возглас и Давиан увидел, как мимо рядком построек, которые выстроены у сточных каналов, к ним бежит какая-то бледнокожая девочка с золотистыми грязными волосами, чумазым лицом и в каком-то сером испачканном балахоне.

– Пошла вон! – кричит один из солдат и замахивается прикладом.

– Дяденьки, помогите! – кричит девочка и продолжает бежать к отряду, несмотря на то, что на неё уставлены дула дробовиков.

– Народная Гвардия, защитный периметр! – скомандовал командир, и воины выстроились в каре подле двух партийных иерархов, ожидая нападения с любой стороны.

Солдаты позволили девчушке протиснуться меж рядов и обратиться к главе Социалистической Партии, вопящим голосом:

– Помогите! – с криком вырвалось и хныканье, а чумазое лицо грязными солёными линиями расчертили слёзы. – Прошу вас!

– Что у тебя случилось? – с вопросом наклонился и глава СоцПартии. – Чем наша великая Партия может тебе помочь?

– Там… мама… её пл-пло-охо! – с надрывом на слёзы, прокричала девочка и не в силах что-то говорить дальше, ударилась в рёв, прикрыв грязное лицо исхудавшими ладонями, похожими на кости, обтянутые белой кожей.

– Мать говоришь… – задумался партиец.

«Нет-нет-нет! Не смей!» – гнев разлился по мыслям Давиана, его сердце сжалось, боль огненной бурей охватила грудь, слабость прошлась по всему телу, а партиец тем временем продолжал:

– Оу, я не могу тебе ничем помочь.

– Почему! – воскликнула девочка. – Мама! Ей плохо!

– Почему? – с вопросом вступился Давиан.

– Я следую указу Великой Коммунистической Партии, а именно разделу пятому, главе четырнадцатой, статье шестьдесят восьмой.

– То есть?

– Статья говорит о взаимодействии Соц.Партии с людьми, живущими под Сверхульем №1 касательно медпомощи.

– А если точнее?

– Соц.Партии запрещено оказывать медицинскую помощь тем, кто является плодом или разделяет идеи тлетворного семейного устройства.

– Но…

– Никаких «но», товарищ Давиан. Мы не имеем права ей ничего дать. Её мать это… мать. Она вне догм коммунизма, вне догм идеалами, а значит, её смерть – закономерная жертва во имя Директории Коммун.

Давиан задумался, ожидание и предвкушение действия стало томительно-терзаемым для сердца. С одной стороны, у него есть лекарства с собой, и он может помочь матери девочки, а с другой, если Партия узнает о его проделках, то ему будет несдобровать, ибо он преступит народное повеление.

– Давиан, нам нужно идти, – зовёт с собой Ирэ, переводя внимание на девочку. – А ты, ступай отсюда, тебе никто ничем не поможет. Ты – плод отступничества от нашего великого устройства социума, а значит к тебе и родственнику твоему будут применены меры искупительной идеологической кары.

– Я вас не понимаю, – со слезами заявила девочка. – Мама…

«Так кто же я… человек или партиец, у которого вместо сердца холодного камня кусок, а в голове не более чем, директивы идеалогии?».

Вопрос был поставлен Давианом для себя прямо и чётко. Он неуверенно запустил руку в карман и через секунду там появился свёрток из фольги, который был протянут девочке дрожащей рукой. В глазах юноши пляшет нерешительность, его ладонь холодеет, да и сам он чувствует, как его изнутри что-то грызёт, он ощущает, как на его уставлены недовольные взгляды, терзающие его партийную верность, но совесть, глас света внутри оказался сильнее, чем тёмный позывы Ком.Партии.

– Держи, тут таблетка, – Давиан протянул универсальное лекарство, которое судя по россказням Директории Коммун, помогает от большинства заболеваний и проблем. – Дашь её матери своей.

– Спасибо! – обрадовалась девчушка и худыми пальцами выхватила фольгу, убегая крикнув. – Спасибо вам!

Два вида взоров уставились сейчас на Давиана. Тёплое, немного скомканное, благодарение, омрачённое болью в глазах десятков обычных людей в лохмотьях, смотревших на картину происходящего и осуждающие, холодные и лишённые жизни взгляды бойцов и главы Соц.Партии.

– Вы не имели права.

– Товарищ Ирэ, она же…

– Не имели и всё, – настаивает партиец. – Это в нарушении правил, установленных народом.

– Народом… – не дал себе усмехнуться Давиан. – Я же помог… этому самому народу. Пояему я должен быть осужден? – вопросил юноша, прекрасно предчувствуя ответ.

– Потому что эти люди не соблюли закон общества, явленный праведным народом. Мы обязаны помогать тем, кто идёт по идейно-духовной стезе, а остальные – отступники, не заслуживающие спасение.

«И таковы столпы идеалогизированного общества» – снова подтверждает старую истину Давиан. – «недостойны помощи и спасения, кто идеями не вышел, кто не разделяет “истинное” мнение о правильности бытия.

– А вы…

– Я глава Социалистической Партии, наместник Великой Коммунистической Партии и являю здесь свет законы народного. Если кто преступит его, кто преступит волю народа, должен быть осужден на мучения и смерть, ибо народным покровительством, его любовью мы спасаемся.

Ирэ неумолим в своих заключениях. Для него – воля народа это абсолют, обязательный для исполнения, пусть и сущность этого решения губительна, приводит к смерти и не достойна, называться человеческой.

– Пойми, Давиан, если народ того захотел, значит так тому и быть, – напирает Ирэ. – Если он решил, чтобы все дефектные в идеях и теле ему не портили виды, значит так и будет. – Партиец провёл руками, обводя всё вокруг, разрушенные дома, собравшихся людей. – Если народ революционный, избранный, чтобы нести идею праведную, прикажет ратникам своим умыть руки в крови недостойных, бродящих во тьме буржуазной или религиозной, то они сделают это и знаешь почему?

– Почему?

– Потому что народ приказал. Иль ты думаешь, что наверху всё иначе творится? Конечно, наша славная Партия – это проводник воли народа, но вся власть у общества, у него ключи от управления всем и вся.

– Да.

«Он действительно в это верит? Верит в то, что говорит? И как спастись от народного безумия? Как спасти себя… душу от безумства толпы, которое заставляет стать животным… или того хуже».

– Народ решает…

– Да, Давиан. Он золото и бриллиант Директории Коммун, ибо вся деятельность Партии крутится вокруг него.

– Но ведь люди наверху не знают, что тут творится, – выдавил Давиан. – Им не говорят о сложившемся здесь укладе. Как они могут тут что-то направлять?

– Всё во благо народа! – резко и громко бросил фразу Ирэ. – Партия лишь воплощает то, что желает видеть народ и прячет от него то, чего он не захочет зреть.

– Это вообще, как? – нахмурил брови Давиан.

– Вот представь себе, что сказали бы народу страны наши великой, что рядом есть те, кто живёт не как они. Ты можешь представить, насколько был бы силён гнев общественный? Они бы сюда ломанулись легионами разъярённой толпы, только бы установить праведное правление и полились реки крови, ведь наш народ праведный не желает зреть и мириться с тем, что есть люди, живущие

«Это не праведность… это тупое дикарство»

– Так, а как это связано с лекарством? Оберегаете и оберегаете, это хорошо, но почему запрещено оказывать помощь?

– Так установил народ. Как там писалось… ах, вспомнил «Народ праведный говорит – не помогай медикаментом тому, кто не похож на нас, сильных в совокупности равных. Ни классам, ни проповедующим идеалы семейной жизни, ни врагам Директории Коммун, никому либо, кто не разделяет того во что верит народ».

– Ах…

– Да, Давиан. Всё так и есть, я не могу преступить народного повеления и то, что сделал это ты, сильно меня оскорбило.

«Народ наверху не знает, что тут творится, но уже, заранее решил, что не таким как он, помощи не оказывать. Народ настолько прокоммунистился разумом, что сердца остыли, став ледяными. Неужто люди Директории превратились в безумцев? Как миллионы человек могли променять свои души на комфорт, на злобу к непохожим, на “праведную” ненависть к не разделяющим “истинное” мнение?».

– Партийцы, я вам хочу напомнить, что мы не в зоне аванпоста «Красных Когтей». В любой момент может быть совершено нападение.

– Ты прав, командир, мы уже выступаем, – разверчиваясь к мосту, говорит партиец, устремляя взгляд на целый мириад палаток и низких строений, где идёт торговля всяким хламом, а на небольшой бетонной площади возвышается обелиск из ржавого металла.

– Да, – подтвердил слова Ирэ, Давиан.

– Послушай, за твоё сомнение и поступок, ты понесёшь наказание, – обратил фразу к парню, Ирэ. – Я подам рапорт.

– А, делай что хочешь.

Давиану сейчас всё равно, его душа изнеможена. Здесь, в подземном городе, который успел увидеть краем глаза, он понял, что проблема Директории не Партия, а весь народ целиком, его прогнившие души, ставшие чёрствыми. Партия лишь поставила их себе на службу, а народ только и рад был ей отдастся, меняя сердца, на дикий холод.

Глава пятнадцатая. Душа в огне

Спустя четыре дня. Улей №17.

Поступь холода сковала город, раскинувшийся на территории, ставшей сосредоточением всех сил равенства, всего того, что взывает к старым догмам «справедливого» общества, изложенных в древних манускриптах докризисной эпохи.

Он как всегда обычен и по-старому неизменен. Всюду ходят патрули Народной Гвардии, вместе с народом выискивая любого, кто посмеет нарушить идейно-духовные столпы Директории Коммун. Соты, улицы, кварталы продолжают целым скопом населения упиваться вседозволенностью и упиваться голосованиями, которым несть числа, за коими люди решают всевозможные вопросы, вплоть до крайней мелочи, лишь бы это было согласовано с народом.

Стягов и плакатов в городе очень мало, да в них нет нужды, ибо они не заменят всей фантасмагории идеологической обработки, которая льётся во время взращивания и обучения партийцев.

Серый и выложенный железобетоном, пластиком и стеклом, Улей являет сосредоточение власти Партии и народа, на самом краю обороны Директории Коммун, на крайнем рубеже страны, которая радеет за сохранение заветов коммунизма, и её иерархи готовы вдавливать в умы людей идеи без милосердия и с особым остервенением.

– Да как ты посмел вообще так поступить! – проревел механический голос громыханием металлического грома. – Ты понимаешь, что поставил под удар не только свой зад, но и меня!?

В большом кабинете, который расположился в здании, смахивающем на вытянутую серую коробку, отлитую из бетона, механической гортанью рокочет, изливая гнев и ругань высокое существо.

Стены в кабинете не пышут серым холодом, они выкрашены в тёмно-алый цвет, покрыты рукописями и отрывками из священных текстов Директории Коммун. По углам расставлены шкафы, забитые книгами, а посреди комнаты стоит большой письменный стол, на котором громоздится большой экран компьютера.

– Товарищ Форос, – пытается оправдываться тот, на кого направлены изречения гнева – высокий черноволосый юноша в сером балахоне с объёмным капюшоном, на исхудавшем лице которого повисло выражение растерянности, в тёмно-синих глазах читается ужас от состояния того существа, к которому его вызвали.

– Заткнись! – проревел Форос, облачённый в богато украшенный рубинами и гранатом багровый стихарь, в его руках сверкает золотой посох, зажатый в шести металлических пальцах. – Ты посмел нарушить установления народа! Ты, тварь такая, не оправдала возложенные на тебя надежды, и запорол всю миссию!

– Но…

– Затки пасть и слушай меня! – продолжает рычать Форос, если бы у него были губы и рот, а не лицо, отлитой из металла, то он непременно бы брюзжал слюной, а так только грохот механизмов, создающих гром, рвутся из его воспроизводителя звука. – Скажи спасибо, что за твои гнилые делишки, тебя не обратили в равенство, как твоего тупого дружка, который смел против нас выступать.

Давиан стоит не растерянный, но испуганный. Его рука нервно подёргивается, внутри всё трясётся от страха, ноги ломятся от нахлынувшей слабости и жуткой тревоги. Он уставил глаза в пол, где растеливается роскошный ковёр, лишь бы не видеть высокое существо, опирающееся на посох.

– Я ведь это делал во благо народа, – лепечет юноша, но тем вызывает лишь большую злобу существа, давно променявшего людскую сущность на безжизненный дух идей, под холодным металлом тела.

– Не сметь оправдываться! Не сметь!

– Я ведь хотел, чтобы её мать выздоровела и ничего более. Это ведь на благо людей…

– Но не тех! Разве ты не понимаешь, что служил не тому народу! Они – отвергли тёплый свет коммунистических истин единожды и не имеют права на помощь и спасение, а ты протянул руку им! Как ты посмел это сотворить или не помнишь, чему тебя учили!? Может тебе в мозг вмонтировать системный блок, чтобы ты ничего не забывал!? И заодно под кожу электродатчик, чтобы, когда посмеешь нарушить партийно-народную волю, тебя било током, пока сердце не остановится!

– Н-о… – елозить отяжелевшим языком Давиан, пытаясь хоть что-то выговорить, но из-за трепета, сумасшедшего биения сердца, не может этого сделать, а озверевший Форос продолжает осыпать парнишку рокотом гнева:

– Ты – безмозглый идиот, позор Директории Коммун. Какая клетка головного мозга тебя заставила так поступить!? Какая фибра сознания сподвигла тебя такое сотворить!? – шипит партийный иерарх:

– Н…

– Не сметь мне перечить!

Юноша понимает, за что ему устроили разнос и знает, почему у него отобрали прежние одеяния и выдали «искупительные мантии». Парень вспоминает, как на основании рапорта главы Соц.Партии, иерархи Великой Коммунистической Партии, к которым и попала жалоба, решили, что Давиану не место в их земле обетования. «Он посмел протянуть руку помощи, к тем, кто отринул наши светлые истины? Так почему же он должен делить наш кров, хлеб и вино, если служит отступникам?» – рассуждали партийные деятели и выслали Давиана с Паулем прочь из города, направив памфлеты негодования и Форосу.

Давиан сам исполнился непониманием – почему его помощь обычным людям, пускай не разделяющим идеологию Директории Коммун вызывала такую реакцию? Это насколько нужно потерять человеческий облик, чтобы ради соблюдения коммунистических истин, не помогать больным людям, не желающим исповедовать «истинные» идеи?

– Твоя выходка лишила меня расположения деятелей народного фронта в Сверхулье! – грохочет металлический монстр, вырывая парня из размышлений. – Ты отбросил меня в служении народу на долгие годы и сколько мне ещё придётся провести в этом «ульишке»?

Давиан готов съёжиться, его одолевает желание скрыться куда-нибудь, лишь бы не слышать и не видеть монстра, который по чистому недоразумению, ещё называет себя человеком. Ноги же словно онемели и не могут сдвинуться, руки прикованы, и он потерял возможность жестикулировать – ужас, холодный и пробирающий сковал его, не давая пошевелиться. Юноша готов взмолиться, лишь бы это прекратилось, но он не знает, кому и на ум приходит лишь одно, что повторялась в Рейхе сотни раз на дню и Давиан повторяет эту фраз в уме, пытаясь ей оградить себя от жестокого шквала дыхания страха: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного».

– Да что же мне с тобой говорить! – выпалил Форос. – Ты даже не можешь представить, как мне влетело за тебя!

Монотонное повторение старой молитвы позволило успокоиться Давиану, сделало его дух крепче, и он смог поднять взор на глыбу металла, объятого огнём ненависти и негодования.

– Ох, ты попал, товарищ Давиан, ты попал! Попал! Я заставлю тебя читать проповеди о славе коммунизма двенадцать часов в сутки, без выходных, в канализации, среди тамошних рабочих.

– Разве так плоха помощь простым людям? – без дрожи, но с уверенностью прозвучали слова. – Я ведь помог больной женщине.

– Да, плоха, если они не разделяют святую идеологию коммунизма. Или ты не понимаешь? – умерив пыл, но всё ещё с гневом твердит Форос. – Да, ты не понимаешь и не хочешь понять.

– Так расскажите.

– Достойны спасения и помощи народной лишь те, кто встал на путь исповедания истин коммунистических, те, кто отвергли любовь ко всякому человеку, вне праведного общества, поскольку народ, объеденный единым воззрением постулатов равенства, настолько вознёсся в своём совершенстве, что не терпит тех, кто на него не похож в аспектах приверженности к идеологии.

– Это как? – голос Давиана немного окреп, и он теперь может спокойно говорить, подавив в себе шторм страха, но всё ещё чувствуя его гнетущее присутствие. – Позвольте вам процитировать Книгу Деятелей Партийных, главу первую, стих второй, раздел первый.

– Давай.

– «Партийный член наделён обязанностями праведными. Его волею твердо и неуклонно проводится в жизнь решения Партии, разъясняется массам политику Партии, строится укрепление и расширение связей Партии с народом, проявлять чуткость и внимание к людям, своевременно откликаться на запросы и нужды трудящихся».

– А-а-а, ты зацепился за нуждающихся. Но ты не читал комментарии к «Книге»? Нет, а там говорится, что нужно помогать нуждающимся из рядов тех, кто разделяет идеи коммунизма, – в голосе Фороса промелькнуло нечто похожее на больное самодовольство. – А как же Послания Первостроителей Директории Коммун? Там, в разделе первом, стихе тринадцатом говорится – «не протянешь ты руки помощи к тем, кто отрицает наши высокие воззрения на мир, ибо они во тьме блуждают, так пускай же в ней и погибнут поскорее, отчищая пространство для народа, проповедующего коммунизм».

Давиан поник. Он не может принять, что таков порядок вещей в Директории Коммун – не помогай неправильному, это плохо. В Рейхе хоть и есть свои еретики и преступники, но Империя не покидает их в голоде и холоде, всячески стремится наставить на путь своих воззрений на мир, но не стремится уничтожить физически, предпочитая ломать систему ценностей.

– И в этом суть?

– Да, – чётко и сразу отвечает Форос. – В этом наша правда и сила, наше призвание – вычистить землю для тех, кто истинно прав и утверждён в идеологии.

– Зачем?

– Потому что так требовал народ в начале строительства Директории.

«Звериная сущность дикарей» – подумал о людях Давиан, которые из-за ненависти и зависти пожелали устранять тех, кто им как-то не приглянулся.

– Нельзя тебя исправить… Рейх накладывает своё! – снова перешёл на крик Форос. – В тебя вложили столько времени, столько ресурсов. Ты мог стать великим партийцем, мог дать надежду народу Директории и Партии, что за стеной не все обречены на гибель, но мы ошиблись.

– И что же теперь? Меня осудят по справедливости? – вопросил Давиан, заведя руки за спину.

– Справедливый суд… твоя фраза лишь показывает, насколько ты невежественен в познании нашего мира. «Народный суд должен не устранить террор; обещать это было бы самообманом или обманом, а обосновать, узаконить и учинять его принципиально, ясно, без фальши и без прикрас»[11].

– Это откуда?

– Абзац третий, стих пятнадцатый, глава восьмая раздела второго «Собрания посланий партийцам от народных праведников».

– И что же теперь будет?

– Ты сам зачтёшь своё будущее, – напористо выговорил Форос. – Ну, давай же. Ты знаешь его.

– Наказание, которое мне назначит народ… согласно Книге Деятелей Партийных, главе десятой, разделу первому.

– Но Партия и есть народ, а посему она назначит тебе наказание по все строгости и мере проступка, о чём тебе будет сообщено позже, а теперь проваливай. И так без тебя работы много.

– Да, товарищ Форос.

Давиан как можно быстрее вышмыгнул за дверь, стараясь покинуть место, именуемое Великим Домом Партии, где и сосредоточен главой узел управления в Улье №17.

Идя по его узким коридорам, где средь дверей бесчисленных кабинетов можно встретить редкого человека или андройда. Всё серо и уныло, накрылось вуалью мрачности и безжизненности, а тусклые лампы лишь усиливают давление на сознание. Парень бредёт по бетонному полу словно пришибленный, дорога перед его глазами вытянулась, стала долгой и гнетущей, и он ускоряет шаг, чтобы как можно быстрее достигнуть выхода.

«Что же случилось с людьми в этой стране?» – ошарашенно спрашивает себя Давиан. – «Почему я раньше этого не видел… почему Пауль увидел это раньше? Почему?» – юноша и сам не знал, кому обращён был вопрос, к себе или к Тому, Кому он взмолился. В эти трудные времена, когда он выпал за борт Рейха и позволил окунуться в море чужеродных идей, его разум столкнулся со страшнейшим потрясением, крахом всех идеалов и теперь он ищет за что зацепиться, где найти спасение от алчущих зверей мира сего, к чему обратится, чтобы обрести мир на душе. Он понимает, что сейчас он похож на человека, который одной рукой пытается вытащить себя за волосы из болота, а другой лихорадочно мотает, чтобы найти могучую ладонь помощи, которая бы его вытянула из топкой трясины. И между тем, под треск сгорания прежних идеалов коммунистического общества, Давиан ощущает, что вся его душа медленно охватывается огнём тревог, жарким пламенем растерянности и незнания, что делать дальше. Он боится, как бы его душа не стала такая же чёрная, как у Фороса или в стремлении найти опору вновь не заполыхала огнём правд» Директории Коммун.