Босоногая команда

Они отплыли от берега ровно в 5 часов утра. Семен Васильевич сидел на руле, четверо мальчиков, имея по одному веслу, старательно гребли; остальные приютились тут же в лодке…

Утро было чудесное, тихое и теплое. Нева отражала ярко-синее небо и блестела от солнечного восхода… На берегу просыпалась жизнь: подымался дымок из труб, начиналась езда, ходили люди.

Лодка тихо плыла против течения…

– Как хорошо! – сказал Семен Васильевич.

– Что хорошо, дяденька? – спросил удивленный Гришка.

– Посмотри кругом… Небо такое чистое, голубое. Воздух теплый, свежий. Нева красивая и широкая. Сколько на ней судов, барок, пароходов, лодок. Сколько фабрик, домов по берегу…

Мальчики озирались по сторонам.

Семен Васильевич взглянул на них и заметил, что они не понимают того, что чувствует он. «Бедность и тяжелая жизнь не могли нас научить любить природу и прекрасное», – казалось говорили их глаза.

– Андрюша, смотри, какой там на берегу тенистый сад, сколько там птиц чирикает по деревьям… Какая узорчатая решетка! Неправда ли, красиво?

– А мне и ни к чему, дяденька! – простодушно ответил Андрей.

Солнце уже порядком припекало, когда вся веселая компания пристала к берегу около Лахты. Перед глазами раскинулась песчаная отмель, далее – зеленый луг, а еще дальше – лесок… Лодку привязали, вытащили провизию, расположились на берегу и развели костер… С каким удовольствием закусили ребята вареными яйцами, огурцами и хлебом… Какими вкусным показался этот обед под открытым небом. Затем некоторые стали удить рыбу, другие бегали по берегу, собирали камушки и раковины, рвали цветы. Привольно и весело было на чистом воздухе, вдали от города.

– Ну что, где лучше – тут или в городе?

– Тут больно хорошо, дяденька, – хором ответили дети.

Рыжий Андрей подошел к «советнику» и дотронулся до руки… Семен Васильевич обернулся к нему. Некрасивое лицо забитого мальчика красили счастливая улыбка и какое-то особенное выражение… Старик понял эту молчаливую ласку, понял, что мальчик не умеет выразить того, что у него на душе… Он обнял его и прижал к себе.

– Что, друг Андрюша? Терпи, голубчик, и если тебя обидят, – прощай. Только сам будь добрее, легче будет…

– Дяденька, я больше не буду… – тихо-тихо прошептал Андрей, ему было отрадно и радостно в эту минуту.

– Вот я вам про то и говорю, ребятки… Как станете большими… Вот в такие-то благодатные деньки в праздники уходите подальше от города погулять. Ишь, какая благодать! Зелень, вода, птички, тишина… И на душе становится легко, и сам становишься добрее! Любуйтесь, дети, и подумайте, как чудесен Божий мир! Много в нем хорошего!

Целый день «советник» со своей «командой» провели на берегу. Варили уху. Хороша была ушица из свежей рыбки! Пекли в золе привезенный с собою картофель. Что может быть вкуснее?! Ходили в ближайший лесок, набрали там чуточку земляники, набрали все по букету цветов – «для тетеньки» и для «барышни Агнии Семеновны». Для своих домашних они связали по хорошему березовому венику.

– Либо париться… либо полы подметать… – объяснил Гришка.

Дело было к вечеру. Стали снаряжаться домой. Тут Степа очень порадовал старика.

– Смотри-ка, дяденька! – воскликнул он. – Смотри там… Будто и на самом деле… Как там любопытно… – и мальчик устремил вдаль свои задумчивые глаза, указывая рукой на взморье, где солнце скрывалось на горизонте.

Там было дивно хорошо!

Широко разлилась зеркальная поверхность едва волнующегося моря… Вдали какие-то суда распустили свои паруса и медленно двигались, маленькие лодочки сновали беспрестанно… А яркий, огненный шар солнца, бросая во все стороны прощальные лучи, закатывался, как бы утопая за этой водной ширью.

– Ты хотел сказать, Степушка, что там очень красиво? Правда твоя! На самом деле, такой картины ни один художник нарисовать не может! Господи, как хорошо! Глаз оторвать не хочется от такой красоты! – говорил умиленный Семен Васильевич.

И как всегда день, проведенный вместе со стариком, не пропал даром: в одном загрубелом сердце вспыхнула искорка.

Степа, живя в своем темном подвале, и представить себе не мог, что можно находить радость и удовольствие при виде моря, захода солнца, кораблей с распущенными парусами или зеленого леса… Теперь он сам не понимал, что делается с ним: ему хотелось все это охватить и прижать к себе; он чувствовал в себе огромную любовь и к дяденьке, и к товарищам «босоногой команды», и к лесу, и к морю, и к заходящему солнцу.

Домой Семен Васильевич с мальчиками вернулись уже поздно – усталые, но счастливые, с целым ворохом разговоров и воспоминаний, с букетами цветов и с зелеными вениками.

Так проходило лето. Часто растворялось гостеприимное окно. И чуть ли не каждое воскресенье несло новую затею «советника» и несказанно радовало «босоногую команду».

Зимой

Стояла суровая, продолжительная зима. На улице то завывала целыми днями метель и резкий ветер крутил снежные хлопья, то трещал лютый мороз, который не щадил ни людей, ни животных.

В такие холодные дни еще тоскливее, еще непригляднее там, где гнездятся нищета да горе.

В знакомом уже нам подвале было холодно и мрачно.

Степа пришел из школы домой, закусил хлебом и задумался. Он весь дрожал от холода и прижимал к себе сестренку, у которой посинели руки и покраснел маленький нос…

– Как у нас холодно, Степа… Я очень озябла… Весь день дрожу, – жалобно проговорила девочка.

– Подожди, Аня, вот придет мама с работы, тогда лучше будет. Она обогреет нас, – говорил брат, сажая к себе на колени сестренку, укутывая ее в короткое пальтишко и дуя ей на руки.

В это время ситцевая занавеска, отделявшая угол, где сидели дети, зашевелилась, раздвинулась и из-за нее показалась голова Гриши в барашковой шапке.

– Холодно… Бр-р-р! Озяб до смерти! – дрожал он, потирая руки и ежась. – Степа, пойдем к «советнику».

Анюта улыбнулась. Лица мальчиков просветлели.

– И то правда… Нынче суббота, барышня Агния не очень рассердится. Она не любит, когда мы по будням ходим. Пойдем, возьмем и Анюту. Ишь, как она озябла. Там отогреется. А что твой отец, Гриша?

– Отец задремал. Я его всяким тряпьем, что только есть у нас, укутал. Соседка за ним присмотрит… обещала.

Дети живо собрались. К обычному костюму Гриши еще прибавились на ногах чьи-то огромные, стоптанные валенки. На улице было темно и очень морозно. Дети, ежась и дрожа от холода, то оттирая себе поминутно щеки и нос, то хлопая в ладоши, живо добежали до серенького домика.

– Постучись, Степа, – сказал Гриша.

– Нет, уж лучше ты. Я боюсь барышни.

– Я ее тоже боюсь…

Дети боязливо переминались с ноги на ногу около окна, где из-за ставня пробивалась узенькая, приветливая полоска света.

Наконец мороз дал себя знать и мальчуганы, преодолев совестливость, оба разом тихо стукнули по ставню.

В доме послышались движение, говор, скрипнула дверь и захрустел снег под окнами.

Семен Васильевич, в халате, в накинутой на плечи шинели, сам открыл калитку.

– Мое вам нижайшее почтение!

Кошку в лапти обуватьДумал я сейчас,Да за вами посылать,А вы тут как раз,

– шутливо приветствовал старик ребятишек.

– Здравствуй, дяденька! Мы к тебе пришли.

– Вижу, друзья мои, вижу… Очень рад. Пожалуйте, дорогие гости. Что, небось озябли?

– У нас в квартире-то беда как холодно. Даже по полу-то замерзло, – сказал Гриша.

– Ну, идите скорее… Отогревайтесь!..

Они очутились в теплом, светлом «кабинете».

Там уже сидели двое мальчуганов, таких же горемык, как эти.

Как хорошо в комнатке Семена Васильевича! Зимние вечера проходили тут, как чудный сон!

В кабинете «советника» был неистощимый запас интересного, что всегда притягивало к себе детей. Прежде всего, конечно, сам их ласковый шутник дяденька, их добрый «советник»…

Много лет пройдет, вырастут все друзья «босоногой команды»; кто увидит радость, кто горе, разойдутся они в разные стороны, но никогда не забудут того, кто так горячо любил их, будут они вспоминать зимние вечера в кабинете, разговоры, забавы. Все это будет им светить отрадным воспоминанием из их горького, невеселого детства…

Чего-чего только не придумывал Семен Васильевич в длинные зимние вечера?! Здесь то клеили фонари, то вдруг вся компания принимались за рисование… Чаще всего рассматривали «стробоскоп» – незамысловатую игрушку, которую Семен Васильевич сам сделал. Он всегда вызывал веселый смех и шутливые замечания детей.

– Ишь, как мальчишка-то ловко наладился, лошадь за хвост, да через нее, через нее…

– Чудо, право! Смотри-ка ты на барышню… как она отплясывает ловко!.. Смотри, как перевертывается…

Стробоскоп вертелся и обманывал зрение детей.

Иногда по воскресеньям, к ужасу Агнии, начиналась всеобщая починка, как говаривал ее отец. В кабинет носили ломаную мебель, битую посуду, вообще, вещи, требовавшие ремонта.

– Одно только баловство придумывает папаша… Опять грязи не убраться, – говорила Агния.

– Ничего, Агнесочка… Сама потом благодарна будешь! – возражал старик.

При содействии «босоногой команды» на ширмы наклеивались огромные заплаты, трехногий стул являлся из кабинета на четырех ножках, битым тарелкам приклеивались края… Случалось даже, что из кабинета, будто из настоящей мастерской, выносили вновь сделанные вещи, например, скамеечку под ноги Татьяне Петровне, обитую красным ситцем, клетки для птиц, табуретки и прочее…

В маленьком сером домике свято чтили все праздники. Перед праздниками там происходили усиленная уборка и мытье, стлали чистые половики, зажигали лампады; в праздники все одевались в парадное платье, ходили в церковь, неизменно пекли пироги.

В рождественский сочельник до звезды ничего не ели, а ужинали, настлав скатерть на сено. Накануне Крещения на дверях везде ставили мелом кресты, 9 марта пекли жаворонки и запекали на счастье серебряный гривенник. В Благовещенье выпускали из клеток птиц на свободу. В Троицу квартиру убирали березками и первыми весенними цветами.

Как любят это дети; как рвались ребята к «советнику», чтобы видеть все своими глазами и, если можно, участвовать. Эти простые, милые обряды старины так красят жизнь, так радуют в детстве!..

Перед Рождеством Семен Васильевич собственноручно клеил для своей «босоногой команды» великолепную золотую звезду. Мальчуганы собирались вместе и ходили славить Христа. Сколько потом было рассказов.

– В большой красный дом не пустили… Кухарка дверью хлопнула, закричала: «Еще обворуете»… Рядом в квартире тоже не пустили.

– В доме Иванова купец дал двугривенный и кусок булки. Давали по гривеннику и в других домах.

Но самую большую радость маленькие христославы вынесли из углового белого домика…

Дети – везде дети! Радости их везде одинаковы…

– Знаешь, дяденька, там мы видели огромную елку… Барышни хорошенькие-прехорошенькие, – торопился рассказать Гриша.

– Барышни такие беленькие… хоро-о-о-шенькие… Постой, Гриша, я расскажу, – перебил Степа.

– Говори по порядку, толком… Рассказывай, Степа, – заметил Семен Васильевич.

– Пришли это мы в кухню… А нас позвали к господским детям в комнату… Две барышни такие бе-е-е-еленькие, хорошенькие… Прославили мы Христа, нам дали по чашке чаю.

– Правда, дяденька, с булками и с пряниками, вставил Гриша. – Да. Такие круглые пряники. Потом барыня что-то пошептала барышням. Те и позвали нас в залу. Ну и елку мы увидели!.. Вот так елка!

– Цепи… Золотые нитки, фонарики… Сколько гостинцев навешано, и не сосчитаешь, – добавил Андрей.

– Да, дяденька… Даже сказать невозможно, сколько на елке всего висело… Вдруг старшенькая барышня взяла ножницы и срезала гостинцев с елки и всем нам дала поровну… Правда, дяденька… Мы и тебе принесли, – радостно рассказывал Степа.

В Новый год Семен Васильевич устраивал для своих мальчуганов елку у себя. Еще задолго до Рождества шли приготовления к этой елке. Елка была очень скромная, бедненькая, но тем не менее ее дожидались особенно нетерпеливо. Тут уж ни воркотня Агнии, ни ее недовольное лицо не помогали. Старик отвоевывал себе залу.

– Что это, право, мамаша, папенька и до залы добрался. На него никакие убеждения не действуют, – жаловалась Агния матери.

– Правда твоя, «принцесса», теперь такое время, что на меня ничто не подействует, – отзывался из кабинета отец. – Рождество – праздник детей, и каждый должен их чем-нибудь порадовать. В другое время я не трогаю твоей залы, а теперь она мне необходима…

В назначенный для елки день в «кабинете» собиралось до пятнадцати человек самых бедных детей…

Семен Васильевич зажигал елку, стрелял из игрушечного пистолета, кричал из какой-то свистульки петухом, потом садился за дребезжащее фортепиано и изо всей силы играл всегда один и тот же марш. Он только и знал эту пьесу.

Дети выходили в залу, но тут под взглядами Агнии и в присутствии Татьяны Петровны они чувствовали себя чужими и стесненными, были тихи и застенчивы. Елка догорала, гостинцы делились между детьми…

За стеной был милый «кабинет». Только перешагнуть порог – и свободнее дышалось, веселее лились разговоры, подымались веселый смех и шутки… Дети с радостью уходили в любимую комнатку.

Туда Татьяна Петровна приносила тарелки с колбасой и хлебом, кружки с чаем, – там происходило угощение.

В этом же самом кабинете, помимо забав и веселья, не раз решались и серьезные дела босоногих ребятишек.

В долгую жизнь «советника» множество было таких случаев, где он горячо вступался за детей.

Идет он по улице, а сам на встречных ребятишек посматривает: то драку уличную разнимет, то на няньку, которая худо держит ребенка, прикрикнет, то по голове малыша грязного погладит и леденец ему сунет…

Вся «босоногая команда» долго вспоминала, как «советник» отобрал рыжего Андрея от дяди-лавочника. Случилось это так.

Все дети стали замечать, что Андрей худеет, бледнее, жалуется на головную боль, приходит иногда с опухшими от слез глазами… На все расспросы Семена Васильевича: «Что с тобой, Андрюша? Здоров ли ты?» – «Ничего… Здоров», – было ответом.

Только раз пришел он хмурый и молчаливый… Дети стали возиться в кабинете, задели Андрея… Он вскрикнул.

– Что с тобой, говори сейчас? – серьезно спросил Семен Васильевич.

Вдруг Андрей повалился на диван и зарыдал, да так страшно, так громко с горькими причитаниями:

– Моченьки моей нет… Ой, убьют… убьют они меня… Боюсь я… боюсь!

Семен Васильевич принес воды, сел на диван, обтирал сырым полотенцем лицо несчастного мальчугана, поил его и уговаривал; он расстегнул ворот его рубашки и отшатнулся: все худенькое тело несчастного мальчугана было в синяках и царапинах.

Старик понял все. Дети молча, с ужасом смотрели на товарища, в горьких рыданиях которого слышались жалобы на сиротскую долю, на людские обиды и на нестерпимую, жгучую боль избитого тела.

– … Тогда-то дяденька и отобрал Андрюшку, – рассказывали потом ребята. – Пожаловался на лавочника судьям. А судьи лавочника наказали: впредь не дерись так!

Андрей долго жил у Семена Васильевича, пока тот не устроил его в хорошую картонажную мастерскую.

Да, немало было таких случаев, где «советник» являлся защитником своих мальчишек, помощником «босоногой команды».

Окно закрыто

Чтобы это значило? Уже второй день «советник» не открывает окна… Уже второй день синяя занавесочка задернута, в сереньком доме тихо и печально.

Никто не видел, как «советник» прошел на службу, никто не уследил его возвращения.

Вся «босоногая команда» была в страшном волнении. Мимо закрытого окна то и дело шмыгали босоногие мальчуганы, заглядывали в окна, во двор, но ничего не могли узнать. Стучать в калитку дети не смели, они сообразили, что в доме «советника» случилось что-то недоброе.

Только к вечеру второго для Гриша объявил Степе, что он видел, как к дому «советника» подъехал «серьезный господин с долгим носом, в очках и с зонтиком!»

– В очках, – ну, доктор… Значит, болен дяденька, – тихо, прерывающимся голосом объяснил Степа.

– Очень похоже на доктора… И длинный нос, и очки, – решил Гриша.

Почему он имел такое представление о докторе, неизвестно.

– Окно закрыто. «Советник» болен, – пронеслось по 15 линии.

Надо было видеть «босоногую команду»! Надо было заглянуть в души ребят!..

Закрыто гостеприимное, милое окно. Болен тот, кто красит и радует их бедное, невеселое детство, тот, кто любит, учит и балует их, уличных, босоногих ребятишек…

Если это окно больше не откроется, то где для них найдется такое окно? Вряд ли еще найдется!

– Кому могут быть приятны разговоры и возня с грязными мальчишками? – говорила Агния.

– Эх, матушка, точно дети не все равны! – возражал ей, бывало, Семен Васильевич. – Как будто между чистенькими, нарядными детьми нет злых, жадных, капризных? А между бедными, посмотри-ка, есть какие славные: мой смелый, правдивый Гриша, ласковый, тихий Степа, добрая Марфуша… Грязных-то да босоногих и пожалеть некому. Так-то!

Дети думали и горевали о «советнике» и выражали это по-своему.

«Дяденька, голубчик, каково-то тебе?» – мелькало в голове Степы.

Гриша в первое же воскресенье в церкви, куда обычно ходил Семен Васильевич, перед образом Спаса положил три земных поклона и прошептал:

– Господи, спаси и сохрани раба Божия Симеона.

Андрей, Степа и Гриша каждую свободную минуту простаивали около дома, где жил «советник», желая узнать, что случилось с дяденькой.

Лето в том году стояло холодное и дождливое.

Как-то раз под вечер калитка дома скрипнула и отворилась. Из нее выбежала Агния, очевидно, впопыхах, расстроенная: на голове ее был накинут большой ковровый платок… Первое, что ей бросилось в глаза в этот холодный сырой вечер, были три детские фигурки… Они жались к забору.

«Папашины мальчишки… – догадалась девушка. – Что они тут делают? Зачем стоят у забора в такую погоду?»

– Папаша очень болен… Понимаете?.. Навряд ли поправится, – сказала Агния и голос ее оборвался.

Он звучал теперь глухо, без резких и крикливых нот.

Ответом ей было тихое рыдание у забора… Снова чье-то всхлипывание… Еще… Громче и громче… Босоногие мальчишки прижались друг к другу и заплакали навзрыд.

Гордая девушка сама не сознавала, как оказалась около ребят. Она порывисто погладила их по головам и тоже заплакала… Прорвалась холодная внешность, – Агния по-своему любила старика-отца, жалела его, понимала его чистую душу, но по природе была молчалива и холодна.

– Не плачьте… Полноте… Бог даст, папеньке лучше станет… Не плачьте, – твердила она, отирая обильные слезы. – Что же это я?! – спохватилась вдруг девушка, и ей стало совестно за свою слабость. – Я в аптеку иду… Тороплюсь! – проговорила она и пошла по дороге.

– Барышня, не ходите… Дайте я скорехонько сбегаю, – предложил, догнав ее, Андрей.

– А не то я мигом слетаю, – заявил тут же Гриша.

– Отлично… Сбегайте… Да подождите, пока лекарство приготовят. А я скорее к папаше пойду…

С тех пор, как только Татьяна Петровна или Агния отворяли калитку, около них как из-под земли вырастал который-нибудь из мальчуганов, готовый помочь и услужить. Дети с радостью делали все, что им приказывали, вели себя также вежливо и тихо, что даже Агния не находила возможности, чтобы упрекнуть или придраться к кому-нибудь из них.

Семен Васильевич был болен очень опасно. Домашние его переходили от тревоги к надежде, от надежды— снова к страху.

«Босоногая команда» бродила осиротелая, как бы потерянная. Никто не интересовался уличными грязными ребятами.

– Папаша совсем плох… – со страхом проговорила раз вечером Агния Андрею и Степе, заглянув за калитку.

Опять потянулись тяжелые дни мучительного ожидания…

* * *

Тот памятный день поздней осени выдался на славу – ясный и теплый… Словно вернулось красное лето. Весело, громко чирикали еще не улетевшие птицы… Пожелтевшие деревья приветливо покачивали своими вершинками. Точно все обрадовались хорошему деньку.

А по 15 линии пронесся радостный возглас: – «Советник» открыл окно!

Услышав это, все друзья «босоногой команды», не помня себя от радости, бежали по направлению к серому домику с зелеными ставнями.

Да, «советник» открыл окно и сидел в кресле, посматривая на улицу. Он очень похудел, был бледен и слаб, в волосах еще прибавилось седины, но в черных приветливых глазах светилась та же молодая душа, та же чистая любовь.

К окну подбежали Гриша, Степа, Андрей, Марфуша и другие…

– Друзья «босоногой ком…» – хотел было пошутить Семен Васильевич, но голос его задрожал и на глазах навернулись слезы.

– Милые мои!.. Здравствуйте! Как я рад вас видеть! Опять вы около меня…

Дети молчали и долго смотрели на «советника» затаив дыхание.

– Дяденька, опять… Опять ты здоров… – прошептал Гриша и не мог продолжать от радости.

– Дяденька, какой ты стал худой, – с грустью протянула Марфуша.

– Уж мы-то как боялись, – мрачно заявил Андрей.

А Степа не долго думая влез в окно, прижался к Семену Васильевичу и заплакал от радости.

Снова открылось окно «советника».

Радуйся, «босоногая команда»!

Дядюшка – флейтист

Повесть

Неудачная просьба

Наступил вечер. Марья Ивановна зажгла небольшую голубую фарфоровую лампу и надела на нее розовый бумажный абажур. Приятный свет озарил низкую продолговатую комнату, убранную с некоторым щегольством. Мягкий диван и два кресла были обиты красным ситцем с большими желтыми букетами; перед диваном стоял круглый стол с узорчатой клеенкой; между окнами висело небольшое зеркало, приютился столик с высокими стеклянными подсвечниками, на которых красовались огромные бумажные розетки в форме розанов. На стенах висели олеографии в узеньких золоченых рамках: на двух были изображены дети с собачками – один плачет, другой смеется; на других картинах были необыкновенно яркие пейзажи. Тут же в комнате у стены стояло старинное фортепиано с бронзовыми ручками и этажерка, покрытая пестрой вязаной салфеткой; этажерку украшали чайные чашки, вероятно дареные в именины, масленка в виде огурца, серебряная солонка и несколько дешевеньких статуэток; на окнах из-за тюлевых занавесок виднелись тощая герань и фуксии. Квартира была тесная, с низкими потолками, где-то на окраине города, в одном из тех небольших деревянных домов, где ютятся бедняки, всю жизнь проводящие за тяжелым трудом.

Марья Ивановна, засветив лампу, стала накрывать на стол. Это была женщина высокая, полная, с красным лоснящимся лицом, покрытым веснушками, движения ее, несмотря на полноту, были быстрые, манеры решительные. Она проворно гремела чашками и ложками, двигала столом и стульями, затем поспешно скрылась из комнаты и бегом вернулась с гулко кипящим самоваром; потом грузно опустилась на стул, заварила чай и, сложив на груди руки, задумалась.

В углу за диваном что-то зашуршало и грохнуло на пол.

Марья Ивановна вздрогнула и обернулась.

– Фу, как ты меня испугала! Я совсем о тебе забыла. Чего ты там возишься?! – недовольным тоном проговорила она.

– Я, тетенька, катушку уронила, – послышался тихий ответ; из-за дивана выглянуло худенькое личико с остриженными под гребенку белокурыми волосами и вдумчивыми большими глазами, над которыми резко выделялись темные, приподнятые брови, придававшие лицу выражение не то испуга, не то удивления.

– Липочка! Петр Васильевич! Идите чай пить! – низким, грудным голосом кликнула Марья Ивановна, не обращая больше внимания на выглянувшую из-за дивана девочку.

За тоненькой перегородкой послышалось движение. Отворилась дверь, и вошла молодая девушка – полная, черноглазая, как две капли воды похожая на сидевшую за столом женщину; девушка была в широком розовом ситцевом капоте; волосы ее на лбу были завиты в бумажные папильотки. Она поспешно подошла к зеркалу и стала внимательно разглядывать свое лицо.

Из-за дивна на смотревшуюся девушку устремились любознательные детские глаза. «Это Липочка опять на свой нос смотрит», – мелькнуло в белокурой стриженой голове.

– Ах, это противное, кривое зеркало! Ну когда вы, мамаша, соберетесь купить хорошее? Своего лица узнать нельзя! – проговорила черноглазая девушка.

– Подожди милая. Вот когда твой батюшка свою роденьку с рук спустит… тогда можно будет и о наших удобствах подумать… тогда и зеркало тебе купим.

– Смотрите, мама! Какая досада! Опять отчего-то у меня нос краснеет… Что я стану делать?!

– Помажь на ночь кольд-кремом, – посоветовала мать.