Я вернусь

Пароход до Вилюйска не доплыл, сел 3 июля в четырех километрах от пристани на мель. Помню всюду были пожары лесные, дым застилал родные просторы. Тем не менее воздух вилюйский показался мне самым сладостным… Так потянуло домой, что я готов был в воду прыгнуть и поплыть к матери! Уговорил я матросов довезти меня на берег на лодке. Взял свой вещевой мешок, небольшой чемодан с сувенирами и отчалил от парохода.

Идти предстояло через лес, а был уже вечер. Заплутал я в потемках, еле тропинку отыскал в глухом лесу. По ней на рассвете подошел к городу. Возле Вилюйска паслись коровы. Удивило меня то, что хоть войны здесь не было, животные бросились от меня прочь. Они явно боялись людей. Почему, интересно?

Я знал, что мама ждет меня у родственников в Вилюйске. Направился прямиком к ним. Я сильно устал, хотел спать, но последние метры преодолел едва ли не бегом.

Заглянув через калитку, увидел знакомую фигуру матери. Было ранее утро, солнце едва золотило крыши домов. Мама обтирала тряпкой берестяное ведро, вероятно, собираясь доить коров. Сердце мое сжалось. Я подергал калитку, она была заперта. Не в силах разбираться, где была щеколда, я просто перемахнул через забор. Молча подошел к матери, стоявшей ко мне спиной.

Она замерла… Увидела тень и прошептала не поворачиваясь ко мне:

–– О, о5ом барахсан…

Никогда я не плакал навзрыд, а тут слезы сами полились ручьем. Мать тоже рыдала, прильнув к моей исхудавшей груди. Время от времени она гладила мою голову, руки, словно не верила собственным глазам… Конечно, вид у меня после болезни и всяких огорчений был не очень представительный. Худющий, бледный… Я, наверное, был из категории тех, про кого говорят «ветром шатает».

Мать плакала, мешая слезы радости со слезами горя.

Вечером пришел Давыд, который был в эту пору на сенокосе в местности Кэбэкэй. Как же он, оказалось, постарел за эти годы! Стал еще меньше ростом, исхудал, сморщился, словно война высосала из него все жизненные силы. А ведь он еще не был стариком по возрасту. Прижал я его к своему сердцу, человека, которого когда-то так сильно не хотел видеть своим отцом…

Жить мы остались в Вилюйске, у наших родственников Габышевых.

Мама с первых дней начала меня выхаживать, поила сырой кровью, молоком. За все время войны моя трудолюбивая мама сохранила двух коров. Вот это был настоящий подвиг по тем временам! Все свои силы, внимание мать перебросила на то, чтобы поставить меня с их помощью на ноги. Я словно снова был для нее маленьким, беззащитным Тонгсуо…

Глава 7. Работник

Первое время на работу меня не брали. Отмахивались, тыкали на мою инвалидность. Не знаю, чтобы я делал, не вмешайся в мою судьбу инспектор социальной защиты Василий Кириллин и председатель колхоза Илья Миронов. Благодаря их чаяниям, мне оформили инвалидность второй группы и назначили пенсию в шестьсот рублей. Большие по тем временам были деньги.

Но сидеть на шее у государства мне не хотелось. Я был молод, энергичен, способен к труду. Отчего меня в старики записали? Через полгода начал я ходатайствовать, чтобы из второй группы меня перевели в третью. Безрассудство, считали многие, но я хотел работать, ведь силы есть, чего тунеядствовать?

Удалось мне добиться-таки перевода в третью группу. Стал я как бы трудоспособный инвалид. Начал искать работу и вскоре мне предложили заняться делом кинофикации своего района при райсовете, организовывать точки для кино в клубах. Я, было, согласился на радостях, что хоть к какому-то делу приставили, но пожилая женщина в райсовете отговорила меня от этой идеи:

–– Вася, деньги на строительство кинотеатра разворованы, двое уже сидят в тюрьме. Нечисто там. Пусть разберутся, а ты не берись за это дело, пока все не выяснят, не губи себя, – увещевала меня женщина. – Ты лучше обратись к секретарю райкома партии Михаилу Спиридоновичу Петрову. Земляк же твой.

Я послушался совета мудрой женщины. Михаила Спиридоновича я знал, доводилось с ним общаться и ранее. Когда я уходил на войну, он работал в ЗАГСе, во время войны, как мне рассказали, был начальником местной тюрьмы, потом возглавил милицию, после чего был избран третьим секретарем райкома партии… Пошел я к Михаилу Спиридоновичу. Он выслушал меня, велел подойти завтра. В девять утра я был как штык в его кабинете.

–– Ты у нас солдат, человек служивый, – сказал Михаил Спиридонович. – Иди в МВД, я с ними договорился.

Как на крыльях я летел домой в этот день. Служить в милиции было бы для меня самым подходящим делом, снова стать в строй, снова оружие. Но, оказалось, я рано радовался. Мне предложили должность начальника эксплуатационной части вилюйской тюрьмы. Как услышал я слово «тюрьма», сразу наотрез отказался.

–– Не хочу в тюрьме работать!

Все же переубедили меня. «Другой вакансии,» – сказали, – «Нет». Утешили, что название «официальное», что не придется иметь дело с заключенными и зарплату предложили немаленькую. Делать было нечего. Стал я работать в тюрьме.

Работа была очень трудной. У тюрьмы было свое подсобное хозяйство. Мы держали пять коров и двадцать лошадей. Тюрьма содержалась полностью на собственном обеспечении. Администрация сама кормила заключенных, сама искала фонды, чтобы обогревать бараки, инструменты для работы всякие тоже искали самостоятельно. В мои задачи входило обеспечить все тридцать шесть барачных печей дровами. Кроме них в тюрьме работали шестьдесят сотрудников, чьи семьи тоже нужно было снабжать дровами. Так с утра до ночи с этими дровами и возился. За два года устал так, как на фронте не приходилось.

Опостылели мне эти печи, и стал я подумывать о другой работе. Поехав в Якутск за обмундированием и кое-каким грузом, я сходил в министерство внутренних дел. Был там мелкий чиновник по кадрам, по фамилии Атласов. Обратился к нему. Так и так, мол, хочу уйти с работы. Рассказал ему вкратце о себе.

Атласов отвел меня к министру МВД ЯАССР, полковнику Подгаевскому. Это был большой видный мужчина, тоже, кстати, фронтовик, здоровый как медведь.

–– Вот, – доложил Атласов. – Хочет уйти из милиции. Отказывается работать. Даже личное дело привез.

Министр первым делом заметил мой гвардейский значок. Одобрительно хмыкнул:

–– Ты откуда, ветеран? – обратился ко мне, не обращая внимания на суетливую речь Атласова.

–– С Вилюйска, – ответил я.

–– Я его личное дело посмотрел. Он, оказывается, инвалид. Так чего же мы с ним возимся? Пусть уходит! – вмешался назойливый, как муха Атласов. Уж не знаю, чего он так взъелся на меня? Я ж его не об этом просил, чего шум поднимать?

Министр строго взглянул на подчиненного:

–– Капитан, уйдите! Я вас вызову, если понадобитесь…

Атласов вспыхнул и быстро покинул кабинет. Подгаевский вызвал секретаря и велел приготовить кофе. Кофе у него оказался хороший, заграничный, трофейный. За чашкой вкусного напитка мы разговорились о боевом прошлом. Оказалось, что он тоже воевал на Украине, командовал дивизией, но до Берлина не дошел из-за ранения. Потом его назначили начальником управления Якутзолота, затем избрали в обком партии, оттуда – пошел в министры.

–– Надо, видимо, должность какую-то для тебя выдумывать, – задумчиво сказал подполковник. – Такой фронтовик, как ты, этого заслуживает, не можем мы такими кадрами разбрасываться. А может, ты согласишься на переезд?

–– Никак нет, – ответил я по-военному. – Родители у меня старые, семья, недавно дом начал строить… А должности придумывать не надо. Могу я в лесники уйти, если вы поможете… Там работа спокойная, когда пожаров летом нет.

–– Ладно, тогда подумаю. Зайди ко мне после обеда. Что-нибудь придумаем. Только обязательно лично зайди, – сказал Подгаевский и вызвал дежурного. – Проконтролируйте товарища из Вилюйска, ему после обеда назначено у меня.

Вернулся я в гостиницу для командированных МВД. Находилась она на четвертом этаже недавно построенного здания ныне четвертого магазина. Посидел там с ребятами, в шахматы поиграл. Потом провиант сторожихе отнес: хлеб, колбасу, сыр, которыми должен был питаться во время командировки. Хожу так, а сам все время на часы поглядываю. Долго же тянулись минуты ожидания!

После обеда министр меня принял, как обещал. Он был в приподнятом настроении

–– Ну, Василий, – начал он, радостно улыбаясь мне. – Мы, фронтовики, должны помогать друг другу. – Я тебе уже и работу придумал! Зарплата 1500 рублей в месяц, дело будет полезное и для тебя, и для общества. Хочешь быть инструктором боевой и политической подготовки?

Такая должность мне подходила, как никакая другая. Конечно же, я согласился. Поскольку у меня не было образования, Подгаевский дал направление на курсы пропагандистов. Закончив их, я начал работать в новой должности, впервые, после войны, почувствовав, что занимаюсь тем, что мне нравится – общественной работой.

Глава 8. Муж

Спустя несколько месяцев после возвращения с фронта, я познакомился со своей будущей женой, Александрой Петровной Петровой. Случайно все получилось.

Собирая документы для оформления инвалидности, я зашел в райком Вилюйска. Дали мне какие-то бланки. Устроился заполнять их за свободным столом. Напротив сидела красивая девушка, секретарь-машинистка. Я сразу отметил, что девушка очень миловидна, и, видимо, скромна. Стараясь не подать виду, что она мне понравилась, я заполнил бумаги. Пока писал, украдкой посматривал на девушку. В какой-то момент, подняв глаза в очередной раз, наткнулся на ее взгляд. Он не был строг, не таил вызова. Просто девушка смотрела на меня, словно ожидая, когда я закончу писать. Глаза… Какие у нее были глаза!

Потом у товарища одного, тоже фронтовика, Феди Коркина, спросил, кто такая? Он улыбнулся хитро и давай подначивать:

–– Да, хорошая девушка тебе приглянулась. Только неприступная она, очень разборчивая, говорят, еще и капризная. Так что ты давай! Такие девушки – большая редкость.

Он говорил, а передо мной стоял ее образ: взгляд, бездонные глаза, улыбка… Потом я стал часто прохаживаться в тех местах, в надежде встретить предмет своего обожания. Искал ее на каких-нибудь мероприятиях. Вскоре мы познакомились и при встрече уже кивали друг другу, иногда даже немного разговаривали.

Близились майские праздники. Набравшись смелости, я однажды после танцев вызвался проводить Шуру до дома. Она согласилась, скромно потупив взор. Каково же было мое удивление, когда мы направились в сторону моей работы. Я тогда уже работал в тюрьме. На территории тюрьмы было, я знал, общежитие. К нему и повела меня девушка.

Оказалось, она была дочерью старшего надзирателя Петрова. Отца ее я знал, в общежитии раньше бывать доводилось, причем неоднократно. Почему тогда я раньше Шуру здесь не видел? Вспомнил я, как Шурин отец как-то выспрашивал у меня, почему это я не стою на посту, а хожу только с конвойной группой? Я ответил, что у меня инвалидность третьей группы. В общем, мы тогда друг другу особо не понравились. И дочерью этого человека была моя Шура! Мы расстались, девушка запорхнула домой, а я весь в раздумьях пошел к себе…

В один из майских выходных я сам не понял почему, но крепко выпил. Мои ноги привели меня к Шуриному общежитию. Зашел. В дверях Шурин отец стоит, поверх белой исподней рубахи и штанов накинул шинель. Курит. А рядом сосед, тоже знакомый. Я к соседу обратился, пытаясь не показать, что выпивший:

–– Здравствуй, а где Шура живет?

–– Товарищ начальник! Прошу обращаться, как положено, – громко и отчетливо выговаривая слова, сказал Шурин отец. Я обиделся.

–– Товарищ старший сержант, я не к вам пришел, а к Шуре, – ответил ему. Гляжу, Шура моя в комнате что-то делает. Я поднырнул под рукой Петрова и в комнату, к ней…

Что было дальше уж и не помню.

Проснулся я утром с головной болью, во рту сухо… Лежу в незнакомой комнате, на чужой кровати. Приподнялся, осмотрелся и охнул, вспомнив подробности: как пил с друзьями, как пьяным ломился к Шуре. Рядом со мной на другой кровати храпел Петров, тоже видимо, пьяный. Кто-то за перегородкой суетился, громыхал посудой, пахло жаренными пирожками. Светало.

Понял я, что у соседей Петровых сплю, Герасимовых. Они с Петровыми в одной большой комнате жили. Спали за перегородками, а кухня была общей. Нащупал я свой китель рядом, оделся. Вышел на кухню. Хотел уйти, пока хозяин не проснулся, но жена Герасимова меня остановила приглашением к столу:

–– Василий Давыдович, выпейте с нами чаю за компанию.

Я сел за стол. Рядом с чашкой чая выставили рюмку водки. Я опохмелился. Полегче стало. Съел пирожок, выпил чай.

Во время трапезы зашел мой знакомый фронтовик, Николай Петров. Удивился, увидев меня за столом Петровых да Герасимовых:

–– Не ожидал, Вася, тебя здесь встретить. Рассказывай, как живешь?

Я посетовал, что зарплату задерживают, потом о делах политических заговорили, на тюрьму переключились. Потом зашел какой-то старик. Оказалось, это был отец Николая, сына искал. Разговорились и с ним. Все это время я порывался уйти, пока Шура меня не видела. Как взгляну ей в глаза, после позорного визита? В какое положение я ее поставил перед семьей, отцом?

–– Я, пожалуй, пойду, – сказал хозяйке, поблагодарив за чай. – Праздник же сегодня.

–– А ты с нами за компанию отпразднуй. Вон мы сколько всего наготовили! Гостем будешь, – улыбнулась хозяйка. Отец и сын Петровы загомонили, появилась бутылка.

В это время вышла Шура из комнаты и, не глядя в мою сторону, пошла к умывальнику. Я сидел ни жив, ни мертв. Отец Шурин спал, а ее мать со мной не разговаривала, только поглядывала сердито.

Герасимовы усадили Шуру рядом со мной. Стульев не хватало, мы сидели на ящиках. Кусок в горло не шел у меня от этого соседства, хотя действительно Герасимовы наготовили много, и с любовью. Шура молчала, только ела, глядя строго вперед. Я боялся на нее посмотреть. Уф! Еле до конца застолья досидел.

Потом пошел на демонстрацию. Заглянул к своим на работу. Там уже вовсю готовились к параду 1 Мая. Чистили оружие, парадные костюмы. Меня тоже засунули в колонну, нести транспарант, но не с парадными сослуживцами. Я прошел с вольнонаемными сотрудниками администрации тюрьмы, не успел сходить переодеть парадный китель вместо того, в котором ночевал у Шуры. Потом пошел домой…

На другой день мне предстояло дежурить в подразделении на охране ворот. Тут меня Шура пригласила к себе на обед. Я пошел, уже и не знаю почему. Отца дома не было. Мать снова сердито косилась и ничего не говорила, только гремела сердито посудой. Шура молча налила чай, потом села рядом и спросила:

–– Объясни мне, что ты делал? Чего такой смурной ходишь?

–– К тебе приходил, – отвечаю. – Ты прости, я виноват. Выпивший был. Больше так делать не буду.

Гляжу, она улыбается. Я тогда осмелел:

–– Давай завтра в кино сходим…

Она снова глазами в пол, а сама покраснела, улыбается.

На другой день я на Давыдовой лошади заехал за Шурой и повез ее в клуб. Вечером снова проводил, уже пешком. С тех пор мы часто встречались то в клубе, то в гостях друг у друга. Много девушек вокруг меня было, после войны деревни на парней и мужиков оскудели, а я только о ней думал, к ней ходил.

На новый год свадьбу сыграли. Вернее, просто помолвку. Свадьбы пышные, шумные – считались пережитком старой жизни. Собрали родственников, чай попили.

Шурина мать меня невзлюбила. Все время называла никчемным инвалидом, доходягой. Только я не всегда такой болезненный был. В 1953 году мне дали путевку на два месяца в Сочи. Там, в спецсанатории КГБ, моим здоровьем занялись вплотную. Приехал я из Сочи веселый да румяный. Шесть кило прибавил, выправился, мускулами оброс. С тех пор меня инвалидом никто не звал.

Жить мы стали у Шуры. Ее родители в соседнюю комнату перебрались, а я к себе мать и Давыда забрал. Сделал перегородку. За одной стеной мы с Шурой жили, за другой отец с матерью, тесть с тещей еще за стенкой… По тем временам это было нормально. Но все равно было тесно. Потому к маю я задумался о собственном доме, чтобы не мучиться так и родственников не мучить.

Вскоре подвернулась возможность обзавестись своим углом. Я взял ссуду в три тысячи рублей в Сбербанке, добавил корову, пенсионные сбережения и купил старый дом. Вместе с Давыдом и Шуриным отцом мы заготовили лес, перестелили полы, потолок. Пожили некоторое время, мебель тоже сами делали. Дети пошли, Давыд с мамой на внуков нарадоваться не могли, Шура вся с головой в семейные хлопоты ушла.

Но в 1953 году Берию объявили врагом народа. Всех кэгэбэшников стала партия клеймить да недостатки выискивать. Докатилась эта мода и до нас. Начальником КГБ в Вилюйске был майор Егоров. Досталось ему, конечно, тогда здорово. К тому времени он строил большой дом девять на десять, взял большую ссуду в том же Сбербанке. Но когда начались эти треволнения, Егоров стал выпивать с горя. Его плюс ко всему еще и уволили. Стройку забросил, на все махнул рукой, запил… Два года сруб мок под снегами да дождями.

Надоумил меня начальник охотинспекции Михаил Чусовской к нему сходить, да с бутылкой. Сам пошел вместе со мной. Отдали принесенное вино. Потом спрашиваю:

–– Пантелеймон Кириллович, что с этим домом будете делать?

–– Не знаю, – говорит. – Уж не дострою, видно. Третий год руки не доходят, а уже ссуду требуют.

–– А ты продай его Василию, у него четверо детей маленьких, семья, мать с отцом. Семья большая, а ютятся в старой каморке. Им бы расшириться, как думаешь?

Кивнул головой Пантелеймон Кириллович. Выпил вино, которое мы принесли, стал думать. Цену поставил – одиннадцать тысяч рублей. Я восемь предлагаю, нету мол, больше. Торговались да рядили, сошлись в итоге на десяти. Я свой старый дом продал за девять тысяч рублей, занял немножко, заначку распотрошил. Отдал десять тысяч Егорову и начал его сруб достраивать. Опять же семьей, я да Давыд, да Шурин папа. Крышу настелили, окна вставили большие, каждый угол от плесени очистили, полы ровные настелили, печь большую вывели. Знатные хоромы получились. Не дом, а игрушечка!

Только пожить в них, считай не удалось. В Мирный переехали, как раз как мне Подгаевский помог заново устроиться. Сначала я сдавал дом в аренду, но денег это давало мало, в Мирном тоже жилье надо, так что потом продал своему другу. В двадцать семь тысяч оценили его государственные страховщики, а у людей таких денег нет, да и нужды в таких домах. Еле-еле продал…

Глава 9. Отец

С тех пор, как я женился, все время ждал сына. Но первой родилась дочь.

Помню, был у нас акушер Шагаян, приезжий откуда-то из-за границы. Я, когда жену в первый раз в роддом привез, попросил у него:

–– Подари мне сына, будь другом!

–– Обязательно, – пообещал доктор.

Увели мою Шуру, а я в коридоре сижу. Два часа ждал. Младенцы плачут хором за стеклянной перегородкой. Волнуюсь. Вышла акушерка Клавдия Березкина:

–– Поздравляю вас, Василий Давыдович, с дочкой! Роды прошли благополучно.

А я не верю собственным ушам:

–– Не может быть! Сына же обещали!

Но оказалось, что может, не всегда медицина помочь может. Назвали дочку Валей. Через два месяца я пошел регистрировать ее в ЗАГС на свое имя, метрику выправлять. Называю имя: «Иванова Валентина Васильевна», а мне отвечают:

–– Поскольку вы не регистрировали брак, дочка ваша может носить двойную фамилию Иванова-Петрова. Только так и никак иначе.

Звоню жене из ЗАГСа:

–– Шура, ты выйдешь за меня замуж, а то тут свидетельство Вале не выдают.

–– Ну, если так, то распишемся, – ответила Шура. Ей не до того было, дите кричит, есть просит, стряпает что-то. Так буднично и решили этот главный женский вопрос.

Вечером стали гадать, какую дать фамилию ребенку. Шура мою фамилию брать не хочет:

–– Я у отца единственная дочь, – говорит. – Петровы прервутся.

Потом согласилась все-таки с моими доводами:

–– Ладно, пусть будет Иванова.

Странно у нас с Валей получилось. Выросла и вышла замуж за Петрова, хороший парень был. Вот тебе и дедушкина фамилия! От судьбы не уйдешь, что ни говори.

За Валей родилась Мира. Она сейчас врач. После нее Виктория, она стала учительницей. Четвертую дочь зовут Вера. Она медсестрой пошла. За ней идет Светлана и только в шестой раз мы дождались долгожданного сына. В честь дедушки назвали его Петром. После Пети жена рожала еще раз. Родилась дочка Прасковья. У меня ныне семнадцать внуков и пока пятнадцать правнуков…

Долгожданный сын у меня родился в 1957 году, уже в Мирном. Большая радость в этом году соседствовала с большой потерей. Не стало моей матери…

Глава 10. Партиец

После встречи с министром МВД, вскоре меня избрали секретарем партийной организации МВД и КГБ. Под моим ведением были: тюремщики, пожарные, прокуратура и судьи. Все они работали вразнобой, каждый сам по себе, по отдельности. А мне предстояло их объединить, охватив партийной деятельностью.

Схлестнулся я с начальниками этих организаций. По уставу они должны были отчитываться партии о проведенной кадровой работе, а отчетов не предоставляли. А народ шел с жалобами, партия, в моем лице, была обязана реагировать на жалобы трудящихся, ведь мы, коммунисты, являлись совестью народа. Начальники же не признавали моих прав, и все вопросы решали самостоятельно.

Я был категорически не согласен с таким положением вещей. В партийном уставе значилось, что перед партией все равны: и начальники, и рядовые служащие, у всех равные права и все наделены обязанностями, нет неприкосновенных. Я работал в этом направлении, направлял письма с требованием не только платить партийные взносы, но и консультироваться по кадровым вопросам, ходить на собрания, на курсы по партийной линии. Но все было бесполезно, они меня игнорировали. Я был как вопиющий глас в пустыне.

О том, как мне быть в такой непростой ситуации, я спросил у второго секретаря райкома Вилюйского района, лектора Еремея Тимофеевича Герасимова. Написал ему заявление, что начальники такие-то отказываются от партийных поручений, их деятельность ограничивается только взносами. Представил свой план работы. Я требовал создания агитационных участков в правоохранительных подразделениях, которое должно принимать участие в решении кадровых вопросов, заниматься политобразованием, защищать права трудящихся. Начальников я приглашал пройти краткий курс истории партии при филиале Марксизма и Ленинизма, которые прошел сам. Брали на курсы только с полным средним образованием, но для меня сделали исключение. На курсах в основном говорили о том, какой должна быть экономика, приходилось много считать. Было трудно, но очень полезно для любого руководителя. А мои подопечные-начальники не хотели проходить эти курсы.

Герасимов выслушал меня и задумался.

–– Давайте мы им все это поручим в приказном порядке, а если не выйдет, проведем партийное расследование достойные ли они начальники, – сказал второй секретарь.

Разумеется, моя жалоба и нагоняй сверху, не понравились начальникам, привыкшим распоряжаться всем самостоятельно. Я получил репутацию «выскочки, выносящего сор из избы» Они продолжали не считаться с требованиями партии, и я решил дать ход попавшему мне в руки делу как раз в этой области. Как раз было дело между двумя начальниками, которые, рассорившись между собой, сделали крайним подчиненного: измывались над дежурным, посылая его с личными посланиями то туда, то обратно. Я влепил им строгий выговор по партийной линии. Это вызвало целый всплеск от них и коллег.

–– Почему вы так поступили, товарищ секретарь? Разве это не наше личное дело общаться или же не общаться друг с другом? – возмутились эти товарищи.

–– Вы ответственные лица, а ведете себя, как дети. По долгу службы вы должны взаимодействовать, а не посторонних людей мучить. Не можете сотрудничать, то учитесь смирятся, на то вам власть дана, – таков был им мой ответ.

Начальника милиции после этого сняли с должности, второго оставили с предупреждением в личном деле. Стали считаться с мнением партии, прислушиваться к моим словам.

Затаили обиженные на меня злобу.

И однажды, после выхода указа Хрущева о «пятитысячниках» мы проводили собрание по этому вопросу – кого из партийных лидеров выдвинуть для помощи колхозам. Тут они возьми и предложи меня. Да еще обставили так вкрадчиво.

–– Товарищ Иванов общественными силами построил общежитие в колхозе, контору милицейскую расширил, просветительскую деятельность развернул. Такому деятельному человеку самое место в колхозе. Он из отстающего колхоза передовой сделает!

Лишь бы, значит, меня убрать…

Вижу я, что их дело выгорит, потому что не противоречат партийной линии, а вроде как даже ее поддерживают. Проголосовали «за» это предложение, большинством голосов утвердили мою кандидатуру. А я про себя подумал: «Не бывать этому»!

Поехал я в Якутск. Пробился на прием к Подгаевскому. Вызвал он кого-то из отдела кадров:

–– Есть ли у вас свободные вакансии? Если имеется, товарища направьте, – распорядился.