Я вернусь

Все было бесполезно, Красная армия проламывала центр обороны как якутский нож – консервную банку. Артиллерия громыхала, выкашивая немцев целыми отрядами, авиация сыпала бомбы и снаряды, а те части, что шли впереди, имели за спиной четыре страшной года и по боевому опыту были лучшими на земле. Так я думал, так думали все мои однополчане и командиры.

В самом городе бои пошли ожесточенные, немцы компенсировали нехватку орудий и танков фаустпатронами и гранатами, стреляли из каждого подвала. Тут им уже отступать было некуда, кольцо окружения вокруг Берлина замкнулось. Эсэсовцы, предчувствуя разгром, стреляли ополченцев, которые готовы были сдаться. Пограничники 125-го полка шли через западную часть Берлина, к Тиргартену, где был зоопарк. Обычно впереди шли два танка с наваренными щитами из проволоки против фаустпатронов. Каждый танк контролировал пушкой и пулеметами противоположную часть улицы. Между ними шла пехота, а позади артиллеристы – полковая пушка, а иногда и «Катюша». Если какой-то дом не удавалось взять штурмом, то пускали в ход тяжелое оружие, разнося его в пыль, по баррикадам и стенам били прямой наводкой. Пехота прикрывала танки от гранатометчиков и вояк с бутылками с зажигательной смесью.

Была у меня одна только мысль: «Вперед! Последний бой впереди». Спали урывками, ели тоже, когда наша часть отдыхала, ее сменяла следующая, чтобы натиск не уменьшался. Стрелять приходилось много, иногда ствол раскалялся настолько, что можно было обжечься, а уж боеприпасов каждый расходовал море.

Особо стоял вопрос с гражданскими. Гитлер запретил эвакуацию Берлина, так что в битве двух гигантских армий то и дело попадали гражданские, бегавшие по улицам после разрушения своих домов и убежищ. Мы таких ловили и отправляли в тыл, иногда даже жертвуя своими жизнями. С другой стороны, мы же не фашисты, чтоб женщинами и детьми прикрываться в атаке…

26 апреля мы были уже в центре Берлина. Наш патруль из тридцати человек вошел во Внутренний Берлин через Бранденбургские ворота. Перед нами был Рейхстаг, где находилось министерство иностранных дел и когда-то собирался немецкий парламент. Мы уже захватили рейхсканцелярию и министерство обороны. Наша задача была охранять все захваченные там документы. В помещении с личным штандартом фюрера мы устроили караулку.

27 апреля мы поучаствовали в штурме Рейхстага. Помню, что человек двадцать-тридцать из нескольких групп погибло при штурме за опрометчиво обещанное командованием звание Героя Советского Союза тому, кто водрузит алый стяг над Рейхстагом. Мне было искренне жаль бойцов, дошедших до самого Берлина и сложивших головы от последних вражеских пуль. Они погибали один за одним, подбегая к Рейхстагу с красным флагом в одной руке и автоматом в другой. Зачем им нужно было это звание, когда мы все, дошедшие до Берлина были настоящими героями, победителями?! Этого я не мог понять.

Под утро по Рейхстагу ударила артиллерия, например, помню 203-мм осадную пушку на гусеничной тяге, такая была тяжелая. Так им, гадам, и надо было с самого начала! После обстрела наступила полная тишина, хотя само здание почти уцелело, только купол пробили. Никто не стрелял, не подавал признаков жизни. Осколочные снаряды там всех выкосили да контузили, мы снова пошли на штурм, оборона была уже вялой. 28 апреля Рейхстаг был практически пуст. Тогда и Егоров с Кантарией вошли в Рейхстаг с красным флагом. Не так, как погибали прежние герои, а тихо, мирно, в чистеньких формах, при фотографе…

Вошли в Рейхстаг, а там всюду обломки валяются, все разворочено и никак наверх не забраться, до самого купола. Был с ними маленький паренек по фамилии Кимочкин. Он, порыскав туда-сюда по обломкам, обнаружил уцелевшую лестницу. Забрался по ней наверх и позвал героев Егорова и Кантарию. Водрузили наши бойцы красный флаг над Рейхстагом, засунув древко подмышку всаднику. Не на куполе, как показывают в фильмах, а над входом.

Все! Победа!

Этот памятник павшей Германии отныне находился под нашей охраной. При осмотре здания мы обнаружили в подвале потайной вход. За большой массивной железной дверью находился вход в бункер. Открыв ее, мы увидели комнату, в которой все – потолок, стены, пол были из чистого мрамора. Из бункера отходил какой-то длинный коридор, метров в сто длиной, в конце которого находились недостроенные комнаты, залы, какие-то студии. Всюду валялись посуда, бумаги, вещи, вплоть до рубашек и носков…

Оказывается, личная пешеходная дорожка правителя Третьего Рейха. Гитлер до последних дней своей никчемной жизни проживал в этом самом бункере. С тридцатого апреля по пятое мая мы охраняли пешеходную дорожку и тайный бункер Гитлера, рейхсканцелярию, труп Геббельса во дворе министерства иностранных дел, архивы вермахта, НДАСП и СС, личный штандарт фюрера.

Вот труп Геббельса был страшен. Изо рта у него шла пена, ведь перед тем, как застрелиться, он выпил яд…

Во дворе рейхсканцелярии были ямы, где лежали сожженные трупы. Говорят, там и лежали Ева Браун с Гитлером, их после отравления эсэсовцы выволокли и подожгли, облив бензином. Особисты, наши коллеги из НКВД, нашли стоматолога-немца, водили его среди этих сожженных тел, все голову Гитлера искали, по зубным протезам хотели опознать. Наконец нашли через два дня, поездом в Москву отправили, срочным маршрутом. Лично это тело видел и с тех пор твердо уверен – это сам Гитлер, никуда он из осажденного Берлина не убежал.

Через три дня алый стяг наконец-то водрузили на купол Рейхстага.

На четвертый день, как раз к 5 мая, немецкие генералы начали сдаваться и сообщили о капитуляции Германии, но мы этого не знали. В эту пору, нас перебросили на Карпаты, где остатки группы армий «Австрия» вместе с власовской армией были обездвижены англичане и помогавшие им партизаны-югославы маршала Тито. Заняв круговую оборону, власовцы с немецкими недобитками пытались прорваться в американскую зону, чтобы сдаться.

Предателям совсем не резон было сдаваться советским властям. РОА как боевые части себя мало чем зарекомендовало, зато вполне отличившись на поле карательской деятельности. Насмотрелся я на их геройства, еще когда по территории Советского Союза шли. Жестокостью на той войне сложно удивить, но РОА зачастую превосходила даже СС! Единственное их было спасение – американская армия выйти к ним, в зону оккупации через в Италию.

И мы их остановили! Там была большая куча народу: хорватские усташи, эсэсовцы из разных частей, власовцы из РОА, просто немецкие солдаты. Их фронт отказался от главного удара Красной армии на Берлин, их просто блокировали, когда оттесняли от пролома в обороне, так что сохранили они и технику, и артиллерию, и порядок в войсках. И вдобавок ко всему, забились они и шли через горы Закарпатья, а тут война совсем другие формы и виды имеет.

Сначала мы шли на немецкие танки и власовские броневики с гранатами, как ходили всю войну, но 11 мая кто-то из наших по радио узнал весть о капитуляции Германии. Можно было и дальше биться с предателями с тем же ожесточением, но потерь в боях было не миновать. Тогда мы отказались идти на танки без фаустпатронов или артиллерии. Война же закончилась! Было бы обидно умереть после самого главного события последних пяти лет из-за кучи каких-то неосведомленных о победе Красной Армии солдат власовской армии.

Понимая это, командование нас не торопило. Объявили о капитуляции власовцам, прокричали несколько раз в рупор, закидали листовками. Сами дороги перекрыли, артиллерию и танки подтягиваем, как раз наши части восстанию в Праге помогали, под руководством маршала Конева. 15 мая они выбросили белый флаг. Вышли предатели при всем параде, колодки нацепили, белые перчатки, монокли, как у немцев. Гордые, как будто не на нашей, а на их стороне правое дело… Да только нам до их гордости дела не было. Привезли мы почти полк пленных в Берлин и дали нам целых десять дней отпуска!

Ну, и гульнули мы, конечно, в честь Победы! Этого праздника я не забуду никогда. Так, наверное, не радовались в нашей стране ни до, ни после Дня Победы. Дай Бог, чтобы больше таких праздников не было, как и войн.

Часть III. Сторож Мира

Глава 1. Живой Сталин

После отпуска с нас сняли мерки. Искусные портные сшили нам парадные двубортные мундиры. Кроме них нам выдали новые скрипучие сапоги. Каждый божий день гоняли нас по строевой подготовке. Войну прошедшие, взявшие Берлин, теперь мы должны были выглядеть достойно.

Только мы тогда не понимали этого. Не нравилось нам учиться чеканить шаг, вскидывать руку, держать осанку, сдавая и принимая пост. Уж и говорили в сердцах начальству: зачем вы, мол, нас, старых фронтовиков муштруете?

–– Вы будете охранять конференцию глав правительств! – Вот и весь ответ.

Важное событие произошло в августе 1945 года. Моя рота была назначена в охрану резиденции на Потсдамской конференции, а потом уже позже, на Нюрнбергском процессе.

Самих нацистских бонз охраняли американцы (так вроде бы договорилось руководство), а советские солдаты символизировали содружество войск и единение с союзниками. Так что выпало нам не конвоирование Риббентропа или Гиммлера, а просто стоять целыми днями с левой стороны дворца, в котором проходила знаменитая конференция.

Вся наша рота сверкала до блеска, вышестоящие отцы-командиры тщательно следили за тем, что доблестная Рабоче-Крестьянская Красная Армия в нашем лице была на высоте: подворотнички подшиты, оружие начищено и смазано, а блеском сапог можно было пускать солнечные зайчики. Это делалось потому, что всегда была вероятность, что представители конференции, международная пресса или начальство Советского Союза появятся у выхода, который охраняли мы, хотя чаще всего они ходили через парадный вход, там же сновали и курьеры, туда доставляли документы и свидетелей, туда привозили под конвоем пленное руководство фашистской Германии. Мы отъедались, учили шагистику и чеканным жестом отдавать честь. И как оказалось, не зря.

Это была последняя неделя августа, кажется. Было очень жарко. Градусов тридцать пять по Цельсию. Я стоял в охранении на пару с товарищем, татарином по национальности, воевавшим чуть ли не с самого начала войны от самой Москвы и до Берлина. Уже перевалило за полдень, ветер стих и казалось, что вся улица замерла в немой неге. Внезапно улица взорвалась треском мотоциклетки.

За рулем как-то очень прямо сидел автоматчик НКВД, а офицер из коляски прокричал: «Правительство пешком идет!». Честное слово, хотя мы итак не расслаблялись, но стали еще прямее, а выправка была такая, что могли бы позавидовать и гвардейские знаменоносцы. Мы даже не поняли конкретно, какое именно начальство, но шестым чувством поняли – идут очень важные персоны.

Мотоцикл укатил дальше, но следом никто из обслуги и охраны не появился, просто раздался шум шагов, негромкие разговоры и…из-за тополей показались фигуры руководителей Советского Союза.

Вначале шел Сталин. Я затаил дыхание, но старался стоять прямо и смотреть строго перед собой. Верховный Главнокомандующий шел не торопясь, одет был в белый генеральский китель, синие штаны, в руке держал генеральскую фуражку. Он что-то негромко говорил идущему за ним Молотову, тот кивал, но, заглядывая в потрепанную книжечку типа блокнота, упорно на чем-то настаивал.

Сталин хмурился и продолжал говорить вполголоса.

Каким он был? Спустя столько лет, всякий раз, когда меня спрашивали об этом, я припоминанию в первую очередь его глаза. Глаза великого человека. Усталые и умные. Внимательные и пронзительные. А вот знаменитой трубки не было, да это и понятно – не тот возраст, чтоб идти и курить на ходу. И оспин не было! Это удивило меня больше всего, потому что все остальное так или иначе было ожидаемо, а вот отсутствие шрамов стало немного обескураживающим, ну вроде как солнце встало не желтое, а синее. Вообще я волновался настолько, что чуть автомат из рук не выронил. Нам сказали каблуками щелкать, когда руководство поравняется, а у меня дыханье сперло.

Узнал я еще нескольких человек – Берию, например, Жукова, Микояна, Маленкова, Молотова, Ворошилова. Наркомвнудел, кстати, являлся моим официальным начальником, ведь моя рота, пройдя через все инстанции и иерархию НКВД, в конечном итоге выполняла распоряжения Лаврентия Павловича. Берия был одет неофициально и довольно, на мой взгляд, легкомысленно – светлые брюки, зеленая безрукавка с расстегнутым воротом, пенсне. Каганович рослый такой мужик, красивый. Маленков в белом кителе и калифе, немного подшофе, вроде бы. Ворошилов был в белом генеральском мундире, лицо веселое, головой вертел.

Большая часть идущих шла слитно, одной толпой, человек шестьдесят. Только Сталин с Молотовым шли отдельно, как бы авангардом, генералы позади. А Жуков после всех, со всеми регалиями, с суровым лицом, как будто опять разрабатывал какой-то военный план.

Все мои сослуживцы и я, в том числе, вытянулись в струнку. Руководство прошли мимо. Проходя мимо нас, Сталин, который держал в одной руке головной убор, повернул к нам лицо и помахал свободной рукой. Я козырнул вождю привычным жестом и в эту минуту с огромной благодарностью вспомнил всю изводившую нас муштру. Не будь этих сотен часов на плацу, смог ли бы я достойно отдать честь генералиссимусу? Наверное, нет…

Удивило меня то, что наше правительство шло пешком, а не ехало на машинах, и почти без всякой охраны. Глядя на то, как чиновник или бизнесмен средней руки в нынешнее время окружает себя стеной охранников, я вспоминаю Сталина, идущего пешком…

Так прошло самое главное событие, произошедшее во время моего почетного караула.

Сослуживцы, которым не довелось увидеть живого Сталина, шутили над нами, призывая не мыть отныне лицо, раз на него Вождь смотрел. Вот, если бы Иосиф Виссарионович пожал мне руку, я бы точно ее с тех пор не мыл. Все-таки это событие стало для меня одним из самых памятных за всю жизнь.

Все остальное, что проходило в это время в Потсдаме и Нюрнберге, нам рассказывал знакомый лейтенант-связист – о том, как судили нацистов, какие вопросы задавали, какие приговоры вынесли. Главным свидетелем обвинения с нашей стороны Паулюс был, он через коридор от нашего караульного помещения жил. При нем всегда охрана – майор и капитан из МГБ.

На суде, как говорят, нацисты юлили изо всех сил, валили все грехи на Гитлера и Геббельса, Йодль с Кейтелем вообще обычными офицерами притворялись, мол, они всего лишь приказы выполняли. Помню, вся наша рота обрадовалась тому, что Риббентропа и ещё 12 человек приговорили к виселице, так как была вероятность того, что его одним из разжигателей войны не признают и оправдают.

А у нас его сильно не любили, а я особенно, видимо, из-за предательски нарушенного пакта.

Глава 2. Коммунист

Я прошел всю войну комсомольцем. В 1946 году я был избран делегатом Первой комсомольской конференции оккупационных войск в Лейпциге. Там выступал сам маршал Георгий Константинович Жуков. В жизни он был немногословен, а вот зажигательные речи говорить умел, ничего тут не скажешь.

Помню, выступил он тогда очень эмоционально, воодушевленно. Так мог говорить только убежденный человек. Жуков призывал нас, комсомольцев стать достойной сменой погибшему на фронте миллионной армии коммунистов.

«В 1917 году Запад вздрогнул. Призрак бродит по Европе, говорили буржуа, призрак коммунизма. А сейчас сам коммунизм в нашем лице находится в центре Европы, а не какой-то призрак!» Он не приказывал, а призывал нас вступить в коммунистическую партию Советского Союза и строить светлое будущее нашей общей родины, в которое мы верили. Сроки, он считал, для этого нужны довольно скромные, с нашими-то силами – каких-то пятнадцать лет.

Оглядываясь назад, я вспоминаю лица товарищей, которые слушали эту речь, внимая всем сердцем. Слова маршала находили отклик в каждом молодом сердце. А нас было много, мы были сильны, мы победили фашистов и думали о будущем.

Коммунизм пропагандировал светлые, самые гуманные идеи. Я думаю, что, если бы не Хрущев, мы бы и сейчас жили в Советском Союзе – величайшей стране, на которую сейчас нагромождено так много вранья, что слушать тошно.

Не так все было…

В 1946 году, подавая заявление в кандидаты в члены ВКП(Б), я верил в ее идеалы, как верю по сей день. Подал я заявление 1 ноября. В декабре меня по трем рекомендациям приняли в кандидаты. А потом было само принятие в члены партии.

Мы стояли в то время на охране Нюрнбергского процесса. Помню, было открытие какого-то памятника. Потом нас погрузили в небольшой автобус, французский, желтенький как цыпленок, и повезли к Бранденбургским воротам, находившимся тогда во французской зоне Берлина. Там прямо на улице стоял стол рядом с Красным знаменем. Стояли Жуков и Телегин, другие генералы. Перед ними шеренга бойцов и командиров, принимаемых в коммунисты.

Мы по очереди походили к ним, целовали, преклонив колено, Красное Знамя, потом Телегин вручал нам партбилеты, а Жуков жал руку. Рука у маршала была большой, крестьянская, рукопожатие крепким. Разве мог я когда-нибудь после этого предать партию, отказаться от идеалов коммунизма. Не имел права.

Коммунисты тех времен и горбачевских – совершенно разные люди. Во времена Горбачева идеи партии были переиначены. Исчезли цитаты Ленина. Коммунизм превратили в фарс. Разве это не подсудное дело?

Я же, дававший присягу Телегину и Жукову в захваченном Берлине, не могу предать партию и ее идеалы даже сегодня, когда мне уже восемьдесят семь лет. Я верю, что во второй половине двадцать первого века мир станет социалистическим. К этому все идет. Вы молодые, может, еще это и увидите…

Глава 3. Чекист

Еще три с половиной года после войны я оставался в Берлине, нес охрану, помогал наводить порядок. Но все когда-нибудь кончается, кончался и послевоенный бардак в армии. Вызвал меня как-то раз мой подполковник Жванецкий:

–– Василий, у тебя же никакой специальности! Как тебя оставить на службе прикажешь? Непорядок.

Призывников в то время массово демобилизовали, оставляли только кадровую часть.

Все-таки пожалел меня и определил в спецшколу МГБ. Так меня завербовали. Не скажу, что против воли. Мне хотелось служить во благо родины и после окончания войны. Домой пока возвращаться не думал. Послужу еще, полагал про себя.

Учился я хорошо, хотя по-русски писал неважно. Двухгодичные командирские курсы проходили две сотни курсантов, среди них из якутов я был один.

Помню, возили нас на практику в Татарстан. Практикантов было трое. Всем нам изменили имена, выдали документы. Там, говорили, до сих пор орудуют басмачи.

До отъезда мы три месяца учили татарский и башкирский языки. Овладеть ими в совершенстве было сложно, поэтому и история у нас была «оправдывающая» этот момент. Я говорил, что татарин по национальности, но воспитывался в детдоме в глубине России, потому свой родной язык знаю плохо. Из Татарстана мы писали письма своим «близким», сообщая свои наблюдения о настроении людей, о чем они говорят, как относятся к Советской власти.

Жили мы в разных аулах, работали в местных колхозах как полноценные обычные работники. Мне, деревенскому парню, было не привыкать к тяжелому труду. С лошадьми, упряжью управлялся хорошо. Зарплаты не было, работали за трудодни. Были мы, как будто бы студенты, проходящие практику в селе.

В этот период я хорошо узнал уклад жизни в Татарстане. Лошади у них были намного крупнее, чем наши сылгы. А сам быт не сильно походил на якутский. Ели они, как и мы, жеребятину, кроме нее еще баранину, говядину, а вот свинины не употребляли совсем. Понравилась мне татарская лепешка. Хоть я и большой патриот своей Якутии, но лепешки у них вкуснее, чем наши.

Вот сама служба в Татарстане мне не понравилась. Очень много приходилось трудиться физически, а еще и скрываться, притворяясь не собой, кроме этого нужно было постоянно и ухо держать востро, запоминать, передавать, сообщать…

По возвращении с практики меня отправили служить на пограничную заставу на советско-польской границе. Это было тоже в качестве практики. На границе служилось проще, чем в Татарстане. Трудно все-таки искать врагов в мирном населении. Гораздо проще, когда враг перед тобой на фронте, а не в тылу.

Глава 4. Врачебный вердикт

Мне почему-то на протяжении всей жизни не везло с врачами. Сначала не мог пройти комиссию, чтобы попасть на фронт, потом во время войны «воевал» с врачами в госпиталях, постоянно желавших меня демобилизовать по состоянию здоровья. Мне всю жизнь говорили, что у меня слабое здоровье, что я не выдержу испытаний, что я больше обуза. Вот уже мне восемьдесят семь лет, а врачей, сетовавших на мое здоровье уж и на свете нет…

По возвращении с границы я продолжил обучение в спецшколе, даже был избран старшим в своей группе. В 1948 году в апреле мы съездили в Лейпциг, побывали там в цирке, зоопарке, нас знакомили с местными нравами и обычаями. Обратно вернулись на поезде до железнодорожного вокзала.

От него до нашей заставы было полтора километра. Было необычно жарко для апреля. Стоял практически летний день. Указанное расстояние мы протопали пешком. Идти предстояло мимо бассейна, который обычно пустовал. А в тот день, оказалось, его наполнили водой из артезианского источника. Мы остановились, попили воды, умылись. Кто-то предложил искупаться. Мы и окунулись. Вода была холодной, что аж кости свело. Все-таки весна – не лето! Купание не пошло мне на пользу. Ночью я проснулся от того, что меня лихорадило. Все тело горело, ломило кости. Еще со времен Днепра у меня было воспаление легких, и с этими симптомами я был хорошо знаком.

Пошел в медпункт, сообщив дежурному. Там капитан со звучной фамилией Мировой измерил мне температуру. Сорок! Направили в санчасть. Госпиталь у нас с комендатурой и пограничниками был общий. Пролежал я там два дня с жаром, даже не помню, как меня лечили. Потом пошел на поправку, начал кашлять, отхаркивать, освобождая воспаленные легкие от накопившейся слизи…

Но тут меня и поджидало несчастье. Я привлек внимание врачебной комиссии. Начав копаться в моем здоровье, эскулапы обратили внимание на следующие факты: что один глаз у меня практически не видит, одно ухо плохо слышит, что я был дважды контужен, плохо функционирует рука, в которой застряли осколки немецкой гранаты.

–– Как вы такому товарищу оружие доверили? – вопрошали врачи, качая головами. Вышел я по-ихнему инвалид второй группы, негодный к службе! Четыре месяца мне оставалось до окончания спецкурсов! Всего четыре! Не знаю, как сложилась бы после этого моя судьба, но тогда мне было обидно быть списанным. Угораздило же меня искупаться в этом злополучном фонтане!

Глава 5. Коханая

Как узнал я о том, что меня демобилизуют, телеграфировал своей девушке, которой обзавелся во время военных действий в Украине. Звали ее Евдокия Харченко. В 1943 году наши части стояли на их хуторе в Запорожье. Она была на два года младше меня. Сошлись, в 1944 году Дуняша родила мне дочку.

Все время их помнил, после Потсдамской конференции нам дали десять дней отпуска. Успеть за это время съездить на родину я бы не смог, туда месяцы добираться. Поехал в Запорожье, к своей коханой. Провел семь дней с ней и дочкой.

Родители Дуняши хотели нас в тот раз обвенчать, но я уже был зачислен кандидатом в члены партии, потому отказался. Не стал старикам говорить прямо, чтобы не обидеть.

–– Успеем еще, когда демобилизуюсь, – ответил. Они не настаивали.

Пока шла врачебная комиссия, я успел отправить телеграмму Дуняше: «Меня демобилизуют. Срочно сообщи, поедете ли вы со мной в Якутию?» До этого мы уже разговаривали о планах на будущее, как все будет, когда война кончится.

–– Я бы не против, но меня родители не отпустят, – говорила Дуняша все время.

Ответа я на телеграмму не дождался. Потому как гордый был и упрашивать невесту не поехал. Раз не хочет коханая, кто же ее неволит? С тех пор и не видел я ни ее, ни дочки. Когда-то ездил в Киев наводил справки, но не нашел…

11 мая 1948 года я выехал из Берлина в свою Якутию.

Глава 6. Родина

После Берлина меня ждала Москва. Оттуда я поехал в Киров, потом Свердловск, затем Новосибирск, Красноярск и Иркутск. Эвон сколько одних пересадок тогда было! Из Иркутска по Ангаре доплыл до Саянского поселка. Всю Россию нашу матушку, считай, повидал по дороге домой.

Вернулся я в Якутию в самый разгар лета, вдохнул полной грудью родной воздух, аж голова закружилась. Как будто бы вся земля ждала моего возвращения.

Забылась обида на врачей…

В Якутске на улице Ворошилова (рядом с нынешним музеем имени Ярославского) жили знакомые вилюйчане. Рядом находился Дом участников войны. В доме участников войны таким солдатам как я предоставляли деревянные нары. На них куковал целых пятнадцать суток, ожидая парохода в Вилюйск.

Все-таки вернуться на родину после стольких лет было особым событием. Я скучал по своей Якутии и больше всего по матери. Для нее врачебный приговор стал, наверное, самым долгожданным событием. Ее Тонгсуо ехал домой!