Русский путь братьев Киреевских. В 2-х кн. Кн. II

Есть темное предание, сохранившееся в некоторых списках Нестора, что во время свержения варяжского ига был новгородский старейшина Гостомысл, который, умирая, созвал всех новгородских владельцев и дал им совет призвать себе князя из русской земли. Когда сообразим это предание с единогласным свидетельством всех летописей, что после изгнания варягов встал род на род, возникли сильные междоусобия, которые прекратились единогласным решением всех пяти племен призвать себе общего великого князя из Русской земли, – то это дает нам возможность предположить, что еще при Гостомысле возникли междоусобия за вопрос об старшинстве князей, которые и кончились призванием нового княжеского рода. Это еще подтверждается, может быть, свидетельством Густинской летописи, где сказано, что славяне, кривичи, чудь и меря, “видяще великое нестроение в земле своей, прийдоша в чувство и совете сотвориша (всеобщее вече) еже избрати себе князя от иного рода”. Во всяком случае, самое это нестроение земли и это восстание рода на род, о котором говорят все летописи единогласно, уже показывает что во взаимном отношении племен в то время было что-то непривычное, что им недоставало какой-то связи, которая прежде была, но именно в то время была разорвана, а их единодушная мысль – призвать себе общего князя – открывает нам, в чем состояла эта нарушенная связь. Далее, может быть, это еще яснее для нас будет, когда мы будем говорить о призвании Рюрика.

Гораздо труднее показать связь государственного единства между северным союзом племен и южным. Единство языка, веры, обычаев заставляют предполагать, что и эта связь издревле существовала, но при зыбкости государственной связи между племенами, свойственной всем славянским народам, зыбкости, которая выходила из самого существа родовых отношений (потому что эта связь основана была только на родовом старейшинстве), естественно, что это единство часто нарушалось, как мы видели у всех славянских народов. Может быть, что именно в то время, то есть, когда северным союзом призваны были варяжские князья, этого государственного единства всей России и не было; может быть, племена русских славян, так же, как хорватских в начале IX века, были соединены в две отдельные купы, под двумя равными великими князьями. Во всяком случае мы ни того, ни другого не можем сказать утвердительно, потому что летописи наши об этом молчат. Замечательны, однако же, некоторые выражения Нестора, которые намекают нам, по крайней мере, на память об этом единстве.

Когда Олег, через год после смерти Рюрика, выходит из Новгорода, он берет с собою войско изо всех пяти призвавших племен и младенца Игоря как наследника Рюриковых прав. Уже это самое показывает, что он идет воевать не одной силою, как после ходил против греков, но что его война была основана на праве и на сочувствии племен. Хотя Рюрик и владел уже почти всею северною половиной России, но как в самом Новгороде были люди, не признавшие общий выбор, так и при походе Олега открывается, что между многими из племен, призвавших Рюрика, еще было разногласие и что, несмотря на приговор всеобщего веча, произнесенный старейшинами, еще многие роды его не признавали. Так, например, хотя и призван он был кривичами и хотя одна из ветвей кривичского племени, полочане, тогда же приняли его посадника, но даже в главном их городе Смоленске еще не было его посадника, и уже об Олеге сказано: “И приде к Смоленску с кривичи и прия град и посади муж свой”197. Когда он подошел к Киеву, летописец говорит: “И посла ко Аскольду и Дирови, яко гость есмь, идем в греки от Олега и от Игоря княжича; да приидет к нам, к родом своим… И рече Олег: ‘Вы неста князя ни рода княжа, но аз есмь рода княжа’, вынесоша Игоря: ‘И се есть сын Рюриков’, – и уби Аскольда и Дира… И сиде Олег, княжа в Киеве”198. Слова Олеговы: “Се есть сын Рюриков” не имели бы никакого значения, если бы сын Рюриков не имел права на княжеский престол в Киеве. А что это право в самом деле существовало, еще подтверждается тем, что Олег (или, лучше сказать, малолетний Игорь) и киевлянами, и всем полянским племенем принят был добровольно и что из прочих семи племен, которые, как мы видели выше, составляли одно целое с полянами, пятью он признан был также добровольно и только в двух встретил очень слабое сопротивление (Замечательно, между прочим, как Олег говорит с побежденными северянами: “Иде на северяне; и победи северяны, в возложи нане дань легку, и не даст им хазаром дани платити, рек: “Аз им противен, а вам нечему”199. Вслед за тем он посылает к радимичам сказать, чтобы они вместо хазар платили дань ему, и радимичи соглашаются); впрочем и это сопротивление двух племен из осьми не покажется нам удивительным, когда вспомним, что и между кривичами, об которых уже достоверно известно, что они участвовали в призвании Рюрика, были многие роды, которые не вдруг его признали; что даже и в самом Новгороде была партия, противная Рюрику и против него восставшая, особенно, когда вспомним, какое сопротивление встретил в Польше избранный род Пястовичей»200.

Такова суть диалога, развернувшегося на страницах «Москвитянина» в 1845 году. Приводя практически без купюр текст открытого письма М. П. Погодину по поводу его статьи «Параллель русской истории с историей западных европейских государств, относительно начала», мы хотели показать, насколько профессионально П. В. Киреевский подошел к обсуждаемому вопросу, сколь строга была его позиция в отстаивании изначальной самобытности русской истории без каких-либо оговорок и двусмысленностей. В русле полемики о соотношении русской и всемирной истории П. В. Киреевский незыблемо стоял на исторической значимости для всего мирового процесса, для нравственных устоев российской государственности и российского общества в целом Древней Руси, положившей начала собственно русского пути развития и в плане историческом, религиозном, гражданском и культурном.

Вообще же, П. В. Киреевский в отстаивании своих взглядов был не только убедителен, но и самозабвенен. А. И. Герцен, вспоминая об этих временах, говорил о нем как о натуре цельной и строго последовательной. П. В. Киреевский не старался, как его брат Иван, мирить религию с наукой, западную цивилизацию с русской народностью. Напротив, он отвергал все перемирия. Петр Васильевич твердо держался «на своей почве, не покупаясь на споры, но и не минуя их. Бояться ему было нечего: он так безвозвратно отдался своему мнению и так спаялся с ним горестным состраданием к современной Руси, что ему было легко»201. Все близко знавшие П. В. Киреевского отмечали в нем ту беспощадную крайность историко-политических суждений, в которой была и обеспокоенность общественным состоянием Европы, и горечь за зло, принесенное Петром I России в угоду Западу. У Петра Киреевского не было, в отличие от его брата Ивана, никакой гуманно-религиозной философии, разрешающей все его сомнения по поводу настоящего. В момент, когда чувство патриотизма, в котором присутствовало лишь полное отчуждение от всего западного, брали у П. В. Киреевского верх над диалектикой мысли, он мог быть не сдержан и горяч. Это было не часто в его жизни, но было. Об одном из таких моментов все тот же А. И. Герцен писал: «Споры наши чуть-чуть было не привели к огромному несчастию, к гибели двух чистейших и лучших представителей обеих партий202. Едва усилиями друзей удалось затушить ссору Грановского с П. В. Киреевским, которая быстро шла к дуэли»203.

Среди этих обстоятельств С. П. Шевырев, который никак не мог примириться с колоссальным успехом лекций Т. Н. Грановского204, вздумал побить его на его собственном поприще и объявил свой публичный курс. «В прошедшую зиму, – писал своей тетушке А. П. Зонтаг в Белёв И. В. Киреевский205, – когда я жил в деревне, почти совершенно отделенный от всего окружающего мира, я помню, какое впечатление сделали на меня ваши живые рассказы о блестящих лекциях профессора Грановского, о том сильном действии, которое производило на отборный круг слушателей его красноречие, исполненное души и вкуса, ярких мыслей, живых описаний, говорящих картин и увлекательных сердечных сочувствий ко всему, что являлось или таилось прекрасного, благородного и великодушного в прошедшей жизни Западной многострадальной Европы. Общее участие, возбужденное его чтениями, казалось мне утешительным признаком, что у нас в Москве живы еще интересы литературные и что они не выражались до сих пор единственно потому, что не представлялось достойного случая. Теперь я спешу поделиться с вами тем впечатлением, которое производят на нас лекции профессора Шевырева. Не слыхав Грановского, я не могу сравнивать двух преподавателей. Скажу только, что прежде чем начались чтения Шевырева, многие из его слушателей не верили их возможности, хотя и не сомневались в даровании профессора. Предмет лекции – история русской словесности, преимущественно древней – казался им неблагодарным, сухим, частью уже общеизвестным, частью слишком ученым и не для всех любопытным»206.

И. В. Киреевский не был знаком с памятниками древнерусской словесности, они с братом Петром, обучаясь в одних университетах и имея одну европейскую образованность, специализировались на разных направлениях научного знания. В этой связи лекции С. П. Шевырева оценивались не с позиций богатства содержания памятников старины, а с позиций ораторского искусства, при котором «могли собраться вместе и срастись в одно стройное здание различные обломки нашей полузабытой старины, разбросанные остатки нашей письменной словесности, духовной и светской, литературной и государственной, вместе с уцелевшими неписанными преданиями народа, сохранившимися в его сказках, поверьях, поговорках и песнях»207. Это, отмечает И. В. Киреевский, не системная история древнерусской образованности, а необходимый грунт сравнительной картины русской словесности с соответствующими ей явлениями Западной Европы; сличая, профессор Шевырев старался яснее определить отличия. «В этой параллельной характеристике, – пишет Иван Васильевич, – особенно ясно выражается тот глубоко значительный смысл древнерусского просвещения, который оно приняло от свободного воздействия христианской веры на наш народ, не закованный в языческую греко-римскую образованность, не завоеванный другим племенем, но самобытно, мирно, без насилия и христиански возраставший из глубины духовных убеждений в благоустройство внешней жизни, покуда Провидению угодно было, нашествием иноплеменных влияний, остановить это возрастание, может быть, преждевременное в общей экономии всечеловеческого бытия, – преждевременное для внешне образованного Запада, еще не созревшего к участию в чисто христианском развитии, может быть, преждевременное и для самой России, еще не принявшей в себя стихии западной образованности для подведения их под воздействие одного высшего начала»208.

Оценил И. В. Киреевский и достоверность изложения С. П. Шевырева, который «употребил на изучение своего предмета многие годы постоянной работы – работы ученой, честной, можно сказать, религиозно добросовестной. Каждый факт, приводимый им, исследован со всевозможною полнотою; часто одна фраза, едва заметная посреди быстрого течения речи, есть очевидный плод долговременных разысканий, многосложных сличений и неутомимых трудов; иногда одно слово, иногда один оттенок слова, может быть, не всеми замеченный, отражает изучение многотомных фолиантов, совершенное с терпеливою и добросовестною основательностью»209. К самому ценному в преподавании С. П. Шевырева И. В. Киреевский относит его трактовку понятия «словесность», отражающего всю осознанную и неосознанную, самобытную и привнесенную извне полноту русского быта, который раскрывается в самых разнородных сферах народной жизни – интеллектуальной, гражданской, художественной, промышленной, семейной, государственной, общественно-племенной и личностной. «Вследствие такого воззрения из оживленных памятников нашей древней словесности воскресает вся древняя история нашего отечества – не та история, которая заключается в сцеплении войн и договорах, в случайных событиях и громких личностях, но та внутренняя история, из которой, как из невидимого источника, истекает весь разум внешних движений»210.

И в то же время, при всем качестве преподавания, лекции С. П. Шевырева представлялись И. В. Киреевскому уже не столько литературным явлением, сколько новым событием исторического самопознания. Публике был представлен новый мир древнерусской словесности, о которой ранее ничего не было написано замечательного. Теперь, убежден И. В. Киреевский, уже «ни при каком образе мыслей, ни при какой системе нельзя <…> отвергать действительность науки, которая до сих пор не только не существовала в этом виде, но самая возможность которой была подвержена сомнению»211.

Рассказ И. В. Киреевского о курсе лекций по истории древнерусской словесности, прочитанных С. П. Шевыревым, был одним из элементов собственного «Обозрения современного состояния словесности», опубликованного в трех статьях (вторая и третья статьи даны были под заголовком «Обозрение современного состояния литературы») в «Москвитянине»212. Представляя читателям журнала обзор отдельных произведений не только изящной словесности, но и литературы философской, исторической, филологической, политико-экономической, а также богословской, И. В. Киреевский высказал свою особенную позицию относительно русской и европейской исторической традиции. Его вывод звучал следующим образом: «Умственные движения на Западе совершаются теперь с меньшим шумом и блеском, но очевидно имеют более глубины и общности. Вместо ограниченной сферы событий дня и внешних интересов мысль устремляется к самому источнику всего внешнего, к человеку, как он есть, и к его жизни, как она должна быть. Дельное открытие в науке уже более занимает умы, чем пышная речь в камере. Внешняя сторона судопроизводства кажется менее важной, чем внутреннее развитие справедливости, живой дух народа существеннее его наружных устроений. Западные писатели начинают понимать, что под громким вращением общественных колес таится неслышное движение нравственной пружины, от которой зависит все, и потому в мысленной заботе своей стараются перейти от явления к причине, от формальных внешних вопросов хотят возвыситься к тому объему идеи общества, где и минутные события дня, и вечные условия жизни, и политика, и философия, и наука, и ремесло, и промышленность, и сама религия, и вместе с ними словесность народа сливаются в одну необозримую задачу: усовершенствование человека и его жизненных отношений.

Но надобно признаться, что если частые литературные явления имеют оттого более значительности и, так сказать, более соку, зато литература в общем объеме своем представляет странный хаос противоречащих мнений, несвязных систем, воздушных разлетающихся теорий, минутных, выдуманных верований и в основании всего совершенное отсутствие всякого убеждения, которое могло бы назваться не только общим, но хотя господствующим. Каждое новое усилие мысли выражается новою системою, каждая новая система, едва рождаясь, сразу уничтожает все предыдущее и, уничтожая их, сама умирает в минуту рождения, так что, беспрестанно работая, ум человеческий не может успокоиться ни на одном добытом результате, постоянно стремясь к построению какого-то великого, заоблачного здания, нигде не находит опоры, чтобы утвердить хотя бы один первый камень для нешатающегося фундамента.

<…> Причина такой двойственности западной мысли очевидна. Доведя до конца свое прежнее десятивековое развитие, новая Европа пришла в противоречие с Европой старой и чувствует, что для начала новой жизни ей нужно новое основание. Основание жизни народной есть убеждение. Не находя готового, соответствующего ее требованиям, западная мысль пытается создать себе убеждение усилием, изобрести его, если можно, напряжением мышления, но в этой отчаянной работе, во всяком случае любопытной и поучительной, до сих пор еще каждый опыт был только противоречием другого. <…> С одной стороны, мысль, не поддержанная высшими целями духа, упала на службу чувственным интересам и корыстным видам – отсюда промышленное направление умов, которое проникло не только во внешнюю общественную жизнь, но и в отвлеченную область науки, в содержание и форму словесности и даже в самую глубину домашнего быта, в святость семейных связей, в волшебную тайницу первых юношеских мечтаний. С другой стороны, отсутствие основных начал пробудило во многих сознание их необходимости. Самый недостаток убеждений произвел потребность веры. Но умы, искавшие веры, не всегда умели согласить ее западные формы с настоящим состоянием европейской науки. Оттого некоторые решительно отказались от последней и объявили непримиримую вражду между верою и разумом, другие же, стараясь найти их соглашение, или насилуют науку, чтоб втеснить ее в западные формы религии, или хотят те самые формы религии преобразовать по своей науке, или, наконец, не находя на Западе формы, соответствующей их умственным потребностям, выдумывают себе новую религию без церкви, без Предания, без Откровения и без веры. <…> Оттого современная особенность западной жизни заключается в том общем более или менее ясном сознании, что это начало европейской образованности, развивавшееся во всей истории Запада, в наше время оказывается уже неудовлетворительным для высших требований просвещения.

<…> Современный характер европейского просвещения по своему историческому, философскому и жизненному смыслу совершенно однозначителен с характером той эпохи римско-греческой образованности, когда, развившись до противоречия самой себе, она по естественной необходимости должна была принять в себя другое новое начало, хранившееся у других племен, не имевших до того времени всемирно-исторической значительности. <…> На дне европейского просвещения в наше время все частные вопросы… <…> сливаются в один существенный, живой, великий вопрос об отношении Запада, к тому не замеченному до сих пор, началу жизни, мышления и образованности, которое лежит в основании мира православно-словенского213. <…> Если остается еще в западной жизни несколько живых истин, более или менее еще уцелевших среди всеобщего разрушения всех особенных убеждений, то эти истины не европейские, ибо в противоречии со всеми результатами европейской образованности; это сохранившиеся остатки христианских начал, которые, следовательно, принадлежат не Западу, но более нам, принявшим христианство в его чистейшем виде…

<…> Если прежний исключительно рациональный характер Запада мог действовать разрушительно на наш быт и ум, то теперь, напротив того, новые требования европейского ума и наши коренные убеждения имеют одинаковый смысл. И если справедливо, что основное начало нашей православно-словенской образованности есть истинное (что, впрочем, доказать здесь я почитаю ни нужным, ни умственным), – если справедливо, говорю я, что это верховное, живое начало нашего просвещения есть истинное, то очевидно, что как оно некогда было источником нашей древней образованности, так теперь должно служить необходимым дополнением образованности европейской, отделяя ее от ее особенных направлений, очищая от характера исключительной рациональности и проницая новым смыслом; между тем как образованность европейская – как зрелый плод всечеловеческого развития, оторванный от старого дерева, – должна служить питанием для новой жизни, явиться новым возбудительным средством к развитию нашей умственной деятельности. По этому поводу любовь к образованности европейской, равно как любовь к нашей, обе совпадают в последней точке своего развития в одну любовь, в одно стремление к живому, полному, всечеловеческому и истинно христианскому просвещению»214.

Не трудно заметить, что в суждениях о статье М. П. Погодина перед нами был все тот же П. В. Киреевский, знакомый по письмам из-за границы и материалам по национально-освободительному движению, то в размышлениях о лекциях С. П. Шевырева и состоянии литературы – уже иной И. В. Киреевский. Куда-то ушел литературный задор, в мыслях не стало дерзновенности, поубавилось интеллектуальное напряжение. Может, и прав А. И. Герцен, когда оценивает его положение в Москве как тяжелое, когда говорит об утрате им близости и сочувствия друзей. Внимания читающей публики к уже высказанным идеям И. В. Киреевский не находил, а участвовать в бесплодных спорах не желал. Характерно его высказывание, обращенное к Т. Н. Грановскому: «Сердцем я больше связан с вами, но не делю многого из ваших убеждений; с нашими я ближе верою, но столько же расхожусь в другом»215. Но это ни в коей мере не касалось Петра, который всегда оставался и братом, и другом…

Глава VI. Собирание русских народных песен и стихов. Песенная прокламация

1

1830-е – 1840-е годы становятся в жизни П. В. Киреевского периодом активного собирания русских народных песен и стихов. Как уже говорилось, первое свидетельство об этом встречаем в письме А. П. Елагиной-Киреевской от 8 июня 1831 года, посланном из Ильинского. В письме П. В. Киреевского Н. М. Языкову из того же Ильинского, но уже 9 июля 1832 года находим следующие строки: «Славное вы дело сделали, что собрали так много песен, а мне это стыдно, потому что я до сих пор еще не собрал ни одной. Однако и я не отстану и скоро примусь за дело. Ты их лучше не присылай, а привези сам. Главное мое занятие здесь покуда состояло, кроме брожения и того долгого времени, которое ушло так, в переводе шпанской трагедии “El magico prodigioso”216, которую я скоро надеюсь кончить и в которой ты мне должен перевести заглавие»217. В любом случае к 9 сентября 1832 года П. В. Киреевский имел уже 70 песен и 14 духовных стихов, которыми особенно хвалился перед Н. М. Языковым: «Эти, которые поют старики, старухи, а особенно нищие и между нищими особенно слепые, – вещь неоцененная! Кроме их филологической и поэтической важности, из них, вероятно, много объяснится и наша прежняя мифология. Точно так же, как многие из храмов древнего мира уцелели от разрушения, приняв на кровлю свою христианский крест, многие из наших языческих преданий сохранились, примкнув к песням о святых либо по сходству имени, либо по сходству своего напева. Так, например, в стихах, мною собранных, упоминается о Черногоре-птице, сидящей на Херсонских вратах, в <неразб.> Киеве-граде, о ките, на котором основан мир и который колеблет его своими движениями, о звере, пробуравливающем землю для провода воды из моря, и прочее»218.

12 октября 1832 года П. В. Киреевский, сообщая Н. М. Языкову о московской литературной жизни, обращает его внимание на несколько важных для нас обстоятельств. В частности, о посещении в конце сентября – начале октября Москвы А. С. Пушкиным и о его намерении «как можно скорее издавать русские песни, которых у него собрано довольно много»219. Петр Васильевич думал послать Пушкину копию своего собрания, но так как оно включало в себя записи песен, принадлежащие Н. М. Языкову, то первоначально считал нужным получить согласие последнего. К великолепным московским делам П. В. Киреевский отнес и предполагаемое издание Н. А. Полевым 400 собранных им песен.

16 ноября 1832 года П. В. Киреевский продолжил знакомить Н. М. Языкова с новостями по литературной части: «По литературной части совершено следующее: «“Повести” Луганского220 не только вышли, но уже и запрещены. Вышли сочинения Д. Давыдова и повесть “Андрей Безымянный”221, которой еще я не читал, но которую многие приписывают Б-у222. Газета Пушкина223 будет, как говорят, выходить каждый день и величиной равняться с Journal des Débats224. Полевой225 обещает продолжать “Библиотеку”226 и сверх того написал уже новый роман “Суд божий”, который уже и продал, как слышно, за 10 000. Строев227, говорят, готовится приступить к изданию грамот, им собранных. Максимович228 издает голоса малороссийские, положенные на музыку Алябьевым229. Полевой также объявил уже об издании “Русских песен”230, у Венелина готов 2-й том “Болгарских песен”231…»232.

23 ноября 1832 года П. В. Киреевский в письме к Н. М. Языкову233 просит при записи духовных стихов обратить особое внимание на «Стихи о Голубиной книге»:

Восходила туча сильная, грозная;Выпадала книга Голубиная;И не малая, не великая:Долины книга сорока сажень,Поперечины двадцати сажень.Ко той книге ко БожественнойСоходилися, соезжалисяСорок царей со царевичами,Сорок князей со княжевичами,Сорок попов, сорок дьяконов,Много народу, людей мелких,Христиан православных.Никто ко книге не приступится,Никто ко Божией не пришатнется.Приходил ко книге премудрый царь,Премудрый царь Давид Евсеевич:До Божией до книги он доступается;Перед ним книга разгибается,Все Божественное писание ему объявляется.Еще приходил ко книге Владимир-князь,Владимир-князь Владимирович.Говорил Владимир-князь,Владимир-князь Владимирович:– Ой ты гой eси, наш премудрый царь,Премудрый царь, Давид Евсеевич!Прочти, сударь, книгу Божию!Объяви, сударь, дела Божии;Про наше житье про святорусское,Про наше житье свету вольного!Отчего у нас начался белый вольный свет?Отчего у нас солнце красное?Отчего у нас млад светел месяц?Отчего у нас звезды частые?Отчего у нас ночи темные?Отчего у нас зори утренние?Отчего у нас ветры буйные?Отчего у нас дробен дождичек?Отчего у нас ум-разум?Отчего наши помыслы?Отчего у нас мир-народ?Отчего кости крепкие?Отчего телеса наши?Отчего кровь-руда наша? —Говорит премудрый царь,Премудрый царь Давид Евсеевич:– Ой ты гой еси, Владимир-князь,Владимир-князь Владимирович.Не могу я прочесть книгу Божию!Уж мне честь – не прочесть книгу Божию:Эта книга не малая,Эта книга великая!На руках держать – не сдержать будет;На аналой положить Божий – не уложится.Я по старой по своей памятиРасскажу вам, как по грамоте:У нас белый вольный свет зачался от суда Божиего;Солнце красное от лица Божиего,Самого Христа, Царя Небесного;Млад светел месяц от грудей его;Звезды частые от риз Божиих;Ночи темные от дум Господних;Зори утренние от очей Господних;Ветры буйные от Свята Духа;У нас ум – разум самого Христа,Самого Христа, Царя Небесного;Наши помыслы от облаков небесных;У нас мир-народ от Адамия;Кости крепкие от камени;Телеса наши от сырой земли;Кровь-руда наша от черна моря. —Говорит Владимир-князь,Владимир-князь Владимирович:– Премудрый царь, Давид Евсеевич!Скажи ты нам, проповедай:Какой царь над царями царь?Какой город городам отец?Какая церковь всем церквям мать?Какая река всем рекам мать?Какая гора всем горам мать?Какое древо всем деревьям мать?Какая трава всем травам мать?Какое море всем морям мать?Какая рыба всем рыбам мать?Какая птица всем птицам мать?Какой зверь всем зверям отец? —Возговорит премудрый царь,Премудрый царь, Давид Евсеевич:– У нас белый царь над царями царь.– Почему ж белый царь над царями царь?– А он держит веру крещеную,Веру крещеную, богомольную;Стоит за веру христианскую,За дом Пресвятой Богородицы.Все орды ему преклонилися,Все народы ему покорилися.Потому белый царь над царями царь.Иерусалим-город городам отец.– Почему тот город городам отец?– Потому Иерусалим городам отец:Во том во граде во ИерусалимеТут у нас пуп земли.Собор-церковь всем церквям мать.– Почему же собор-церковь церквям мать?– Стоит собор-церковь посреди града Иерусалима;Во той во церкви во соборнойСтоит престол Божественный;На том на престоле на БожественномСтоит гробница белокаменная;Во той гробнице белокаменнойПочивают ризы самого Христа,Самого Христа, Царя Небесного.Потому собор-церковь церквям мать.Иордан-река всем рекам мать.– Почему Иордан всем рекам мать?– Окрестился в ней сам Иисус Христос,Со силою со Небесною,Со ангелами со хранителями,Со Иоанном, светом, со Крестителем.Потому Иордан всем рекам мать.Фавор-гора всем горам мать.– Почему Фавор-гора всем горам мать?– Преобразился на ней сам Иисус Христос,Иисус Христос, Царь Небесный, свет,Со Петром, со Иоанном, со Иаковом,Со двенадцатью апостолами;Показал славу ученикам своим.Потому Фавор-гора всем горам мать.Кипарис-древо всем деревьям мать.– Почему то древо всем деревьям мать?– На том древе на кипарисеОбъявился нам Животворящий Крест,На том на Кресте на ЖивотворящемРаспят был сам Иисус Христос,Иисус Христос, Царь Небесный, свет.Потому кипарис-древо всем деревьям мать.Плакун-трава всем травам мать.– Почему плакун всем травам мать?– Когда жидовня Христа распяла,Святую кровь Его пролила,Мать Пречистая БогородицаПо Иисусу Христу сильно плакала,По своему Сыну по возлюбленному;Роняла слезы пречистыеНа матушку на сырую землю.От тех от слез от пречистыхЗарождалася плакун-трава.Потому плакун-трава всем травам мать.Океан-море всем морям мать.– Почему океан всем морям мать?– Посреди моря океанскогоВыходила церковь соборная,Соборная, богомольная,Святого Климента, попа римского:На церкви главы мраморные,На главах кресты золотые.Из той из церкви из соборной,Из соборной, из богомольнойВыходила Царица Небесная;Из океан-моря она омывалася,На собор-церковь она Богу молилася.От того океан всем морям мать.Кит-рыба всем рыбам мать.– Почему же кит-рыба всем рыбам мать?– На трех рыбах земля основана.Как кит-рыба потронется,Вся земля восколеблется.Потому кит-рыба всем рыбам мать.Основана земля Святым Духом,А содержана словом Божиим.Стратим-птица всем птицам мать.– Почему она всем птицам мать?– Живет стратим-птица на океан-мореИ детей производит на океан-море.По Божиему все по велению,Стратим-птица вострепенется,Океан-море восколыхнется;Топит она корабли гостиныеСо товарами драгоценными.Потому стратим-птица всем птицам мать.У нас индрик-зверь всем зверям отец.– Почему индрик-зверь всем зверям отец?– Ходит он по подземелию,Пропускает реки, кладези студеные,Живет он во Святой горе,Пьет и ест во Святой горе.Куда хочет идет по подземелию,Как солнышко по поднебесию,Потому же у нас индрик-зверь всем зверям отец. —Говорил Владимир-князь,Владимир-князь Владимирович:– Ой ты гой еси, премудрый царь,Премудрый царь, Давид Евсеевич!Мне ночью, сударь, мало спалось;Мне во сне много виделось:Будто бы с той стороны со восточной,А с другой стороны с полуденной,Будто бы два зверя собиралися,Будто бы два лютые собегалися;Промежду собой дрались, билися,Один зверь другого одолеть хочет. —Говорил премудрый царь,Премудрый царь Давид Евсеевич:– Это не два зверя собиралися,Не два лютые собегалися:Это кривда с правдой соходилися,Промежду собой бились, дралися;Кривда правду одолеть хочет;Правда кривду переспорила.Правда пошла на небеса,К самому Христу, Царю Небесному;А кривда пошла у нас вся по всей земле,По всей земле по Святорусской,По всему народу христианскому.От кривды земля восколебалася.Оттого народ весь возмущается;От кривды стал народ неправильный,Неправильный стал, злопамятный:Они друг друга обмануть хотят;Друг друга поесть хотят,Кто будет кривдой жить,Тот будет отделен от Господа;Та душа не наследуетСебе Царства Небесного;А кто будет правдой жить,Тот будет приближен ко Господу;Та душа и наследуетСебе Царство Небесное. —Старым людям на послушание,А молодым людям для памяти.Славу поем Давиду Евсеевичу,Вовеки его слава не минуется!

В середине декабря 1832 года П. В. Киреевский впервые слышал у Свербеевых234 знаменитый цыганский хор, «в котором примадонствует Татьяна Дмитриевна»235, и признался Н. М. Языкову, «что мало слыхал подобного! Едва ли, кроме Мельгунова236 (и Чаадаева237, которого я не считаю русским), есть русский, который бы мог равнодушно их слышать. Есть что-то такое в их пении, что иностранцу должно быть непонятно и потому не понравится, но, может быть, тем оно лучше238. Татьяна Дмитриевна просила через П. В. Киреевского кланяться Н. М. Языкову, с которым познакомилась 18 февраля 1831 года. Накануне своей свадьбы с Н. Н. Гончаровой А. С. Пушкин устроил у себя «мальчишник», после которого повез друзей – Е. А. Баратынского, П. А. Вяземского, Д. В. Давыдова, Л. С. Пушкина, Н. М. Языкова – к П. В. Нащокину и его гражданской жене – цыганке О. А. Солдатенковой, певшей им вместе со своей подругой цыганкой Татей, Татьяной Дмитриевной. Был ли на «мальчишнике» И. В. Киреевский или его познакомил со знаменитой цыганской певицей Н. М. Языков, доподлинно неизвестно, но в письмах Ивана Васильевича к поэту появилось новое сравнение: «Здравствуй, друг Языков, да здравствуешь! Эти слова от полного сердца, проникнутого восторгом. Хотя стихи все почти были знакомы мне прежде, однако действие, которое производит твоя книга, совсем новое и неимоверное, как брови Татьяны Дмитриевны»239.