Индульгенции

Затяжка выходит слишком длинной, и я случайно поджигаю фильтр сигареты. Говорят, курение серьезно увеличивает вероятность рака. Это звучит, как аксиома, пока не понимаешь, что, скажем, Марли всю жизнь курил и действительно скопытился от рака одного пальца, но только потому, что отказался его оперировать. Диана никогда не курила, не пила и никогда при мне не материлась – единственный такой человек в моей жизни, уникум чистоты. И теперь она – пациентка Ветеранов 56. А я здесь – жив, здоров, цел и невредим. И где тут вред курения? Нам явно все что-то недоговаривают.

Мишенька подпрыгивает, чтобы поймать поднятый ветром с помойки пустой одноразовый пакет, и я слышу странное блеяние, которым смеется этот паренек, но мне кажется, что именно в этом…

Диана

…уже и не думают об этом. А я еще думаю. И очень кстати, что снова пришла Юля. Она хорошо выглядит, как мне кажется. Она накрашенная, стройная, носит парик, который смотрится естественно. А я вот не ношу. Может, мне тоже надо что-то такое? У Юли на сумке прикреплены ключи от машины – значит, она еще и ездит на своем авто, и это очень круто, как мне кажется, хотя я никогда не водила сама. Но она все равно очень печальная, хотя и пытается улыбаться, когда я подхожу. Я бы хотела сказать ей что-нибудь хорошее и веселое, но у меня ничего нет, только какие-то глупости из интернета, которые я все равно толком не запоминаю. Как-то даже неудобно говорить глупости такой серьезной девушке, как она. Я здороваюсь с ней и сажусь рядом, хотя стоять мне было удобнее – когда садишься, почему-то сильно колет в животе.

– Лизу сегодня увезли, – говорю я Юле, стараясь поддержать разговор.

– Может, у нее все будет хорошо?

– Не знаю, – вздыхаю, понимая, что Юля просто пытается ободрить меня и себя. – Она сильно плакала перед отъездом. Просила, чтобы ее подвели ко всем девочкам обняться. Ей тяжело.

Юля молчит. Может, зря я ей об этом рассказала? Лизу будут оперировать в Центре Алмазова, а потом она все равно умрет, примерно через полгода. Может, у Юли все лучше? Или наоборот? Я не могу по ней понять, хотя многое о ней знаю. Или мне это кажется многим, а для всех остальных – это пустяки.

– Сегодня приедет Миша. Он говорил, у него что-то интересное для меня.

Мне становится жутко неловко от того, что я это снова говорю. Словно чем-то хвастаюсь. А вдруг у Юли никого нет? Вообще никого! И она одна-одинешенька, а я хвастаю тем, что у меня есть любимый. Может, ей от этого так плохо? А, может, нет. Она кивает. А меня уже понесло, мне хочется говорить, потому что сегодня мне от этого еще не было больно в груди, как бывает иногда днями, когда ни слова не сказать.

– Я хотела ему сказать… Хотела рассказать, как мне тут живется, и… Но все так плохо.

В грудь снова простреливает острой болью. Я смотрю на пол, и снова к горлу подступает ком. Я словно упала с обрыва за долю секунды, словно вернулась в реальность от сна, в котором вдруг стало лучше. Но если я не скажу…

– Просто очень тяжело ходить. Я хочу ходить больше. Но мне так больно, знаешь, Юля?

– Да. Но это…

Ей, конечно, нечего сказать. А я могу. Мне просто нужно. Я бы даже попросила у нее прощения за это. Но она не поймет.

– А еще я забыла, какие вкусы у того, что едят. Представляешь? – вздыхаю, чтобы стало легче говорить. – Даже не могу вспомнить. Но это ничего, наверное. Я просто жду, чтобы мне рассказали, как там дела, снаружи. Здорово, когда к тебе приходят. К некоторым девочкам не приходят вообще.

Наверное, хватит уже. Я делаю ей больно. Просто я знаю, что ей проще поговорить с кем-то снаружи. Она могла бы что-то ответить мне, как-то подбодрить, но с ней что-то совсем не так. Не как обычно. И я убеждаюсь, что с ней что-то случилось. А еще я вспоминаю о том, что вышла сюда именно чтобы быстрее встретиться с моим любимым, а не чтобы доводить Юлю до белого каления, и нужно от нее отстать. У всех свои проблемы.

Я смотрю направо, в сторону двери, и мы обе молчим, секунды тянутся так медленно, что я успеваю пересчитать…

Миша

…но я просто молча киваю, и мы с Дианой уходим.

– Пока, Юля. Не грусти, – добавляет она своей знакомой – другой пациентке онкоцентра.

Та вроде как что-то говорит в ответ или просто кивает ей – мне, честно говоря, плевать. Диана крепче сживает мою руку, и мы медленно идем. Я держу ее крепко, но достаточно деликатно и стараюсь не торопиться – времени у меня достаточно. Считается, что в состоянии Дианы прогулки исключены, но я советовался с ее лечащим врачом – Петром Марковичем, – и выяснил, что это все крайне условно. Поэтому мы идем на выход из клиники – путь, который я прохожу за две минуты, занимает десять, но это не столь важно. Каждый раз, когда я осознаю хрупкость тела Дианы, поддерживаемого мной, меня пробирает дрожь, но я надеюсь, что она этого не замечает. Как и то, что меня слегка передернуло от горьковатого вкуса ее губ, когда я ее быстро поцеловал при встрече. Я не знаю причин многих вещей и не хочу знать некоторые из них. Это нормально.

На улице я стараюсь говорить с ней на отвлеченные темы, чтобы разбавить ее монотонные будни между процедурами и циклами сна. А еще я подготовил небольшой подарок, и надеюсь, что он ее порадует.

– Да он вообще смешной, – уже немного повеселев от обсуждения нашего общего знакомого, говорит Диана.

– Есть такое, – киваю, старательно выбирая темп ходьбы, удобный ей. – Он как-то делал ремонт в квартире. Так вот, я убедился – под кислотой для него поклеить обои на стену, на холодильник, на собаку – все одно. Он просто обклеил обоями все, что видел, сидел и лыбился, когда мы пришли помочь.

– То есть, он еще и вас просил помочь? – почти смеется Диана, несмотря на видимый дискомфорт.

– Да. Позвонил – говорит, ребята – помогите закончить с обоями, а то у меня неровно сидят, одному не поклеить нормально. Мы приехали с Андреем. Особенно неровно сидели на шкафу, потому что торчавшие оттуда шмотки он тоже поклеил.

Она не выдерживает и смеется так громко, что на нас оглядываются уныло бредущие по пандусу онкоцентра безликие прохожие. А я ощущаю себя хоть немного, но счастливее от того, что она сбежала из своего заключения. Я осторожно смотрю в ее голубые глаза и вижу, что сейчас они такие же живые, как и годы назад, несмотря на то, что она постоянно чувствует боль, которую до конца не заглушишь даже мощными обезболивающими.

Мы выходим на два метра за пределы территории диспансера, где нас уже ждет парень, которому я предварительно заплатил аванс за то, чтобы он привел к проходной свою ухоженную породистую лошадь, потому что знаю, как Диана любит лошадей – она просто визжала от удовольствия, когда каталась на них раньше. И сейчас она улыбается, восхищенно лепечет, гладит покорно стоящую в не совсем подходящем месте кобылицу, и мы фоткаемся на телефон втроем – я, Диана и лошадь – в разных вариантах. Но уже спустя пару минут Диана говорит, что у нее все расплывается в глазах, и я отдаю остаток денег парню с лошадью, и мы начинаем путь назад.

Все же, я не рассчитал с этой прогулкой, и назад в онкоцентр я уже приношу Диану на руках – на радость санитарам и дежурному врачу. Она приходит в сознание уже в палате и готова расплакаться от того факта, что даже прогулка до ворот и обратно стала для нее непосильным испытанием, но я успокаиваю ее, как могу.

А могу я не очень хорошо, но, видимо, само мое присутствие ей помогает, и мы переходим на отвлеченные темы.

– Везде в мире прекрасно. Даже здесь, на самом деле, – говорит она, пока я пытаюсь запомнить ощущение ее ладони, лежащей в моей.

– Ты еще многое увидишь. Может, о чем-то ты будешь думать иначе, – пытаюсь развить мысль так, чтобы не было скучно.

– Да ну. Не бывает плохих мест. Просто мы так их называем, чтобы туда не ехать. Потому что не можем.

– Но ты же не поедешь, я надеюсь, в какую-нибудь папуасную страну во время гражданской войны за золото? – с улыбкой парирую ей в ответ.

– А почему это? Потом приедешь за мной, чтобы освободить из плена. Вытащишь, и мы поедем дальше.

– Тогда говори, куда готовить визу. Чтоб не в последний момент, – целую ее ладонь – бледную и холодную, несмотря на то, что в палате тепло.

– Мне принесли большой альбом с классными профессиональными фотками самых красивых мест мира. Подружки. Буду смотреть вечером, – хватается она и улыбается.

А я хочу плакать и кричать, но делаю вид, что мне интересно все, что она говорит – каждое слово. Мне чертовски нелегко понимать, что она постоянно чувствует боль, осознает ее – даже сейчас, когда мы обсуждаем какие-то глупости. Когда она попала под нож с непроходимостью пищевода, боль тоже была, и она топила ее, но она могла выплыть на время. А сейчас она скорее задерживает дыхание, попадая под волну. Но то, что происходит сейчас, никто на ее месте не смог бы перенести более стойко.

– Мама с папой приедут через час, – как бы невзначай сообщает Диана.

Я понимаю, что нужно приступать к прощанию. Очень плавно.

После коротких переговоров с дежурным врачом по поводу соблюдения всех процедур, которые я обсуждал с Петром Марковичем, я торопливо ухожу из онкоцентра, спускаюсь по пандусу, нагло перепрыгиваю забор и иду на Ветеранов, но, пройдя метров пятьдесят в сторону метро, я замираю и хватаюсь за решетку забора и смотрю на полукруглое здание, словно думая, что бы с ним такого сделать. И ничего не приходит на ум. Только отчаянное желание остаться.

На стене рядом с остановкой напротив кто-то за ночь написал «Хочешь развести тараканов в голове? – Читай библию» – вчера еще этого не было. Сидя на остановке на Голикова, я пропускаю несколько автобусов до метро, пытаясь провалиться во временную яму, чтобы немного отдышаться, но ничего не выходит, и я встаю и шагаю к метро, надеясь, что по дороге мозги проветрятся, и я снова начну соображать ясно.

Дома я кричу и разбиваю настольную лампу об пол и бью ногами диван, игнорируя боль. За что? Да поди ты разберись. Что-то рвется наружу из меня, и мне самому это не очень нравится, но от себя не деться. Иногда я ненавижу эти походы в клинику, но в дни, когда их нет в моих планах, я ненавижу себя за то, что я не рядом с ней. Об этом же я думаю, когда мне приходится заночевать на Крестовском. Этим вечером мне совершенно нечем заняться, и я думаю о том, чтобы позвонить…

Лидия

…проглаживая ладонью смятую простынь и пытаясь отдышаться после выброса из странного утреннего сна. Кто-то может сказать, что это очень просто, но для таких выводов ему стоит проделать мой путь – не пропуская ни единого шажочка.

Я озираюсь вокруг и вижу вещи, которые мне не нравятся. Так давно, но так везде – по всей этой квартире, рассчитанной на семью с тремя детьми и солидным достатком, – и я не готова к борьбе с этим. Честно говоря, я сейчас вообще ни к чему не готова. После сумбурного вечера и приступа бессонницы, продлившегося до пяти утра, я совершенно не в форме, несмотря на то, что проспала семь часов кряду. Я нажимаю на потайную панель у изголовья кровати, и потолочные панели обращаются из белых в зеркальные, и я изучаю себя – абсолютно голую, распростертую по смятой мной в одиночку постели. У меня явно проблема с животом, но его пока нельзя трогать, потому что мой «пластик» настрого запретил мне что-либо делать, пока не приживутся новые грудные импланты. Чертова безопасность губит мои нервы, но это лишь дело времени. Мне даже интересно, за какие деньги этот еврей сделает мне все и сразу и не будет ныть, что так нельзя. Перекачать мне губы так, что пришлось делать обратную коррекцию – это можно, а живот подтянуть – нельзя. Он тонко намекнул на мой возраст – я уверена. Но черта с два он признается.

Губная помада отвратительно растерта по лицу. А вот и красный след на подушке. Все логично. Дребезг вибрирующего на столике телефона выводит меня из себя, и я перекатами добираюсь до края кровати и беру трубку, не глядя.

– Привет, красотка.

Черт, эта дурная привычка меня погубит. Это снова Михей

– Я сплю.

– Самое время готовиться к вечеринке, а не спать.

– Я не иду сегодня.

– Да ладно? Надеюсь, это розыгрыш?

Я молчу и оглядываюсь в зеркало на потолке, где красуются мои идеальные ягодицы и почти идеальные ноги.

– Нет, ты не можешь так со мной поступить, – Михей нагло смеется прямо в трубку, явно ожидая моей реакции.

И дожидается.

– Ты можешь сказать, что тебе нужно? Или будешь дальше ржать, как конь? Ты закупился сам у себя?

– Нет, дорогая. Лучшее отложено для тебя. Я устал звать тебя обратно в тусовку, позвони мне уже сама хоть раз.

– После последнего раза с Иркой я больше не доверяю твоим «надежным друзьям», как и тебе, – припоминаю Михею эксцесс с моей сильно отравившейся привозом его «коллеги» подругой детства.

– Мне кажется, это с тобой никак не было связано.

– Ошибаешься. У тебя есть свои люди. У меня есть свои люди.

– Кто у тебя?

– Иди в задницу.

– Да брось, я знаю, что у тебя кто-то…

Он просил бросить? Хорошо. Я бросаю трубку, выключаю телефон и перекатываюсь обратно на спину. Это будет бесконечно тяжелый день. С каждым разом, когда я просыпаюсь одна, от предложений Михея все труднее отказаться. Но мы оба знаем, что его трюки с надежностью уже не катят. Мне не пятнадцать, чтобы верить в сказочки, а он – не господь бог, чтобы решать мою судьбу.

Первое правило взрослого человека – никогда не води дружбу с наркоторговцем. Ты никогда не знаешь…

Миша

… и дело не во мне. Просто каждый день кто-то в этом мире умирает. Закон природы. Возможно, уже сегодня кто-то из тех, кого я знаю, едет в одно из больших зданий с пандусами для скорых, и кто-то не успеет до него доехать.

Я задумываюсь обо всем этом, выходя на Адмиралтейской, машинально проверяя по карманам, на месте ли выкидной нож и перцовый баллон, и вскидывая взгляд к расчерченной рваными облаками карте неба. Каждый день последний вздох сотен и тысяч людей растворяется в воздухе и, возможно, зависает там, вместе с этими облаками. Может быть, чем крупнее и пышнее облака – тем больше людей умерло. Как знать. Мысли об этом начинают меня пугать еще сильнее, чем последний обморок Дианы.

Интересно, думают ли об этом благотворители из всевозможных изученных мной фондов поддержки и помощи больным? Все эти сборы средств с обещанием перевести избыток ненаправленных средств в клиники работают еще интереснее, чем господдержка – особенно – с учетом того, как активно вливают в активы фондов свои сбережения те, кто хотят избавить их от налогового бремени. Люди, у которых появляются большие деньги, редко сливают даже небольшую их часть на ту настоящую благотворительность, которой неудобно будет хвастать по телевизору. А я вот давно хожу пешком, потому что моя и так недорогая машина ушла в виде первого транша на оперативное лечение Дианы – еще до обнаружения группы из трех опухолей-соседок, поставивших под вопрос резонность излечения опухоли в основании пищевода.

Меня передергивает от картины болезни Дианы, и я торопливо прикуриваю и шагаю в сторону Дворцовой. Мне нужно немного проветриться, но основная цель – это снять то, как украшен центр города, на видео – точнее, как он светится вечерами и ночами. До Нового года осталось совсем немного, и она вряд ли сможет выбраться в центр без риска сильного ухудшения состояния, поэтому Новый год мы с ней будем праздновать или у нее дома или прямо в онкоцентре. В любом случае, я ее не оставлю, даже если придется ради этого контактировать с ее родителями. В моих планах – пройтись по Дворцовой, затем на Петроградку, а потом вернуться на Невский, чтобы оттуда отчалить в диспансер. Сегодня предпоследний день своеобразных выходных, в течение которых мне не нужно было приезжать на Крестовский или работать иными путями.

Я снимаю иллюминацию, развешенную вдоль улиц, стараясь фокусировать кадры вручную на всех более-менее занятных местах. Все вполне обычно, но в прошлом и позапрошлом году Диана таскала меня по всем этим световым шоу, по освещенным завитушками и прочими фигурами улицам, и ей это чертовски нравилось, и я хочу, чтобы в этом году она наверняка смогла посмотреть все, как есть. Поэтому я продолжаю двигаться от улицы к улице, попутно выдавливая из сознания мысли о том, почему, на самом деле, я этим занимаюсь. Черта с два я так просто сдамся всему этому.

На следующий день я еду к Диане уже с целой пачкой видео и фото на планшете. В разных концах города в последние дни я вижу одного и того же странного мужика, который проклинает, на чем свет стоит, какую-то Анну – голосит, что она не отпускает его, что ее больше нет, но она все равно его преследует. Это странно, но если бы в Питере не было городских сумасшедших, это был бы не Питер.

В автобусе бабка до мозолей стирает язык, споря с кондуктором о том, должна ли она показывать на проверку проездной. Забавно. Пенсионный фонд, из которого платят ей пособие, регулярно разбирают по кирпичикам на сомнительные проекты; ее регулярно кидают коммунальщики, выставляя неправомерные счета; ее кидают на цены ритейлеры; ее наверняка кидают на свое внимание ее собственные дети. Но только к кондуктору у нее есть претензии, которые она может высказать – как бы при проверке проездного не сняли лишнюю поездку. Забавнее некуда.

Диане сегодня хуже, чем было в последний мой визит, и она почти не говорит, но требует показать все, что я снял вчера. На видео с Невским она вырывает у меня планшет, смотрит в него, не моргая, и на ее глазах проступают слезы, и я ничего не могу с этим поделать. Только аккуратно глажу ее по голове и повторяю, что все наладится. Как идиот. Как Мишенька.

Через несколько минут после того, как мы заканчиваем, ей делают какой-то укол, а мне предлагают откланяться. Не знаю, с чем это связано, а лечащего врача на месте нет, и мне остается только поцеловать Диану и попрощаться с ней в очередной раз. Я обещаю, что скоро буду снова, и она просто кивает.

Я ухожу со странным ощущением недосказанности и чего-то еще, полумистического. Весь день я получал звонки и сообщения от la femme fatal с Крестовского, но ничего не отвечал. На какой-то момент у меня сложилось странное ощущение, что Диана это каким-то фантастическим образом понимает, чувствует, а то и может знать. Мне определенно нужно расспросить кое-кого на этот счет.

Рядом с моим домом малолетние отщепенцы сидят и курят в старом заброшенном хозяином много лет назад «вольво» 460 с разбитыми стеклами. Судя по запаху, это ганджубас. Дым вылетает из дыр, на месте которых были окна, растворяясь в медленно охлаждающемся к вечеру воздухе. Я отпускаю на счет этих ребятишек, самому старшему из которых не больше двенадцати, едкий комментарий с матом, и один малец тупо смотрит на меня остекленевшими глазами, безвольно улыбаясь, а второй ржет во всю глотку. И мне просто больше нечего сказать.

В конечном итоге, именно такие вещи…

Андрей

…найти что-то, чем я мог бы ответить, но куда там – мне и слово некуда вставить. И так даже лучше. Если я заткну Пашу, он начнет постоянно спрашивать, и мне придется опять думать. А для меня важнее сейчас – обдумать то, о чем меня просила Диана и то, как мне лучше ответить на первый ее вопрос при будущей встрече. Слишком много условий, слишком мало времени. Не люблю, когда меня прессуют.

– Ну, вот. А прикинь – вот взяли и залезли. Вот взяли и выдернули магнитофон, вот. Ну, нормальный такой магнитофон.

Я лишь киваю и деловито поглядываю на мобильник. Сейчас половина второго – значит, до встречи с моим партнером еще больше часа, и болтовня о краже магнитолы из «нивы» с Пашей, который проводит отпуск, попивая пивко и гуляя в подшитых трениках по двору, должна прекратиться не раньше, чем через десять минут. Потом следовало бы перекусить, но в последние несколько недель я не могу поймать аппетит и питаюсь кое-как. Я давлю на стены, которые сжимаются вокруг меня, но куда там. Руки все чаще тянутся назад, в прошлое. И меня сносит водоворотом, в центре которого – Диана и моя бывшая жена Вика с недавно родившимся ребенком. Чертова стерва сделала все, чтобы я ушел, и теперь я под жестким прессингом, но я выберусь…

– …и выдернули. А знаешь, почему это постоянно происходит? Знаешь?

Пожимаю плечами и изображаю незнание вопроса. Паша любит делать пафосный вид, как и все его собратья. Но он мне еще пригодится. Он на контакте с Викой и иногда дает мне инсайдерскую информацию по тому, что там происходит. Так уроды становятся частью твоего обихода, ведь самое важное – оказаться в нужное время в нужной связи с нужным человеком. И вот – ты уже сам чего-то стоишь. Несмотря на перегар от «степана», водки и перманентную вонь тухлой рыбой изо рта.

– Почему мобильники тырят, вот, и так далее? Да потому что все считают – это несерьезно. Это, считай, прощение этим уродам. Вот. Можно же найти мобильник – это просто. За минуту. Дать адрес, пусть ближайших ментов туда, вот. И вот никто не хочет. И вот это и есть – как ты сказал?..

– Попустительство.

– Ага. Вот. Попустительство. То есть, ставят в очередь расследование мокрухи, но дороги перекрывают для президентов и депутатов срочно. И вот поэтому так. Им это вопрос принципа, вот, вопрос принципа. А не работы.

Рациональное зерно в том, что говорит Паша, конечно, есть. Нас приучили быть тварями, безразличными к чужому горю, фильтровать поступки по степени тяжести. Мелкое воровство не считается критерием отверженности, но какая разница? Один человек забирает у другого что-то – телефон, машину, здоровье, жизнь, – и это просто встает к какой-то шкале. Вроде той, по которой мерят детей для прохода на аттракционы. Ниже, чем метр-сорок? Гуляй. Выше – проходи. Только наоборот – где-то есть отсечка, за которой человека начинают изолировать по-настоящему. И никому не страшно то, что до нее не дотягивает, хотя если ты перешел черту один раз – что мешает перейти снова? Есть вещи, на которые я никогда не пойду. Хотя я и сам причинял людям боль. Но я знаю свою планку. А для всех ее быть не может. Малолетний придурок прыгнет в Фонтанку из-за того, что у него отобрали купленный родителями «айфон» – и кто скажет, что это доведение до самоубийства? Ведь за кражу телефона не будут искать. Значит, и за смерть наказывать не то, чтобы обязательно. Ведь это просто сопутствующие расходы. Это все у нас в голове. И мы выбираем каждый день.

И я выбираю уйти от разговоров с Пашей. Уйти в кафе на углу, чтобы выпить кофе и обдумать все, как следует.

Вчера на стене подземного перехода на Невском я увидел одну надпись. Кто-то накидал из баллончика зеленой краской «Поступки сильнее слов». Я долго смотрел на эти слова, потом вспомнил, что опаздываю на встречу, на замеры, и побрел по переходу, но эта фраза еще долго висела передо мной, и мне казалось, что я видел ее даже на объекте, и ночью я долго ворочался, пытаясь понять, что она значит для меня. Но куда там. Время уходит, а я делаю только то, что успеваю, оправдывая себя словами, но не совершая поступки.

Я пытался убедить родителей перевезти Диану домой. Я мог бы появляться там чаще и даже оставаться, а не ночевать где попало, если бы ей нужен был уход, и я мог помочь. Я мог бы отвозить ее на процедуры, я бы все делал. Но сейчас это невозможно. Конечно, я сказал ей, что скоро встречусь с Мишаней и поговорю обо всем, хотя и сам в этом не уверен. Его не поймать, и, в каком-то смысле, это даже лучше. Для него.

А для меня? В последнее время я стараюсь реже встречаться с теми, кто мне близок. Даже с Дианой, хотя мое сердце рвется на части, когда я понимаю, что ее время, быть может, просыпается, как в песочных часах, и скоро в верхней камере этих часов останутся лишь крупицы того, что было моей сестрой. И мне все также кажется, что ей было бы лучше дома, а не в этом замшелом…

Лидия

…если бы не ужасный сервис в этом ресторане. И столь же ужасное фуа-гра. Я так и осталась голодной до самого вечера, но старалась об этом не думать. Да и времени особо не было.

В ресторане он почему-то был напряжен. Во всяком случае, так мне показалось. Теребил кольцо, слабо улыбался, но был галантен и любезен, как всегда. Я хотела бы увидеть, как он себя ведет в мужской компании. Мне кажется, он должен быть жестче, а это будет выглядеть вызывающе сексуально. В любом случае, мы не смогли дождаться, когда закончится опера, и он отымел меня, как следует, прямо в женском туалете филармонии, причем мне пришлось самой себе засунуть в рот кляп из собственных трусиков – к счастью, свежих, хотя и мокрых, – чтобы не сдать наше начинание публике. После этого мы поехали ко мне, уже не возвращаясь в ложу. И сейчас я абсолютно измотана. По-женски я счастлива, но проснулась снова одна, хотя засыпали мы вместе. Понятия не имею, чем он занимается, хотя я и плачу по всем счетам, которые только могу для него придумать. И меня это чертовски возбуждает. Я чувствую себя его рабыней, когда он скромно отвечает на мой вопрос, что ему пойдет в очередном модном магазине. Надеюсь, у него никого, кроме меня, нет. По крайней мере, на тех же правах. Только меня всегда гложет тот факт, что он молод, и у него легко может кто-то быть и во вторую, и в третью смену. Поэтому я безумно хочу занимать собой как можно больше его времени, но он этого делать не дает. И так мы играем друг с другом постоянно. Проблема в том, что у него всегда есть главные козыри – его прекрасная улыбка, его просвечивающие меня насквозь глаза и его член, который убивает все мои тяготы и раздумья на корню. И я хочу оставаться его рабой и в этом, пусть даже не на самых выгодных для себя условиях.