Индульгенции

– А как ты пришла к Истине, а? – перехожу точечно на эту излишне смелую девицу.

– Да, просто почитала форум и поняла, что это мое, и что за эту идею стоит перестроить всю жизнь.

– Так просто? Не было ничего, что тебя к этому подвело бы?

– Нет. Просто… – девица теряется, и мой интерес к тому, чтобы продолжать этот диалог, тоже теряется.

Плевать. Мне становится жарко, мысли начинают бегать в разные стороны, но в основном – в сторону выхода. Продолжаются обсуждения того, какие идиоты те, кто признают, что секс нужен, обсуждаются какие-то бредовые техники отказа от рукоблудия, и мне кажется, что я принял кислоты и попал в какой-то нездоровый трип.

– Если человек не может без секса и не лечится – ему легче повеситься.

Эта реплика авторства Alya срабатывает, как спусковой крючок. Меня окончательно достал этот бред, в голове мутнеет, и я вскакиваю и швыряю старомодный деревянный стул почти в голову этой ораторше под недоумевающее оханье прочих форумчан и заодно – нормальных людей, сидящих в этом кафе.

– Ты спятил?! – орет, вскочив, ФриМен.

– А вы? Вы конченые мрази! Благодаря вашему дерьму люди окончательно становятся калеками, закомплексованными инвалидами. Вот этому жирному и так никто не давал, так он стал еще большим убожеством. Вы просто твари, и никто из вас не знает, что такое действительно страдать и бороться с собой.

Я отступаю к выходу, и стриженная мужеподобная скелетина бросается на меня, чтобы остановить, но получает от всей души пинка в живот. Жирный увалень бросается следом, и чтобы наверняка притомрозить следующую за ним процессию, я на глазах изумленной официантки выхватываю из ящика у входа огнетушитель и швыряю в жирного, машинально отмечая, каким легким оказался этот огнетушитель, вылетаю из кафе, едва не разбивая стеклянную дверь, и, совершив отчаянный забег в сторону уже закрывающейся двери ближайшего автобуса, втискиваюсь между створок и уезжаю в сторону Восстания.

Пусть суки ищут. По приметам, по «ай-пи». Все равно я сидел через прокси. Времена такие, что без прокси в таких случаях только последний разгильдяй сидит. Плевать на последствия. Я просто не мог не высказаться так, как хотел. Может, хоть кого-то из этих кретинов мой выплеск адреналина образумит. Впрочем, вряд ли. Они хотят идею – хоть какую-то, мало-мальски стоящую для них. Человек не может жить без идеи. Всегда должна быть цель, пусть и размытая – лишь бы ее было хоть чуточку видно. За выглядывающий из-под приподнятого платья бортик чулок типовой красотки одни идиоты готовы биться насмерть в надежде овладеть ей, а другие – осудить по всей строгости своего дерьмового пуританского свода безумных правил.

А выплеск-то адреналина действительно неплох. Меня аж штормит. Впервые за много месяцев я ощутил настоящий прилив жизненных сил, ощутил, что могу что-то сделать – пусть и бесполезное и даже вредоносное. И плевать я хотел на всех – что на тех, кто без сексом без разбора жизнь разрушает, что на тех, кто от него отказывается и возводит это в культ. Я ни с кем из них.

А с кем я?

– И что ты теперь хочешь? – выжимаю из себя эти слова, хотя хотел бы высказаться немного более вульгарно и откровенно. – Ну, не томи.

Алена потирает свое аккуратное личико руками, и я замечаю, насколько идеально сделан ее шилак – ни одной лишней черточки, все узоры – как на картинах ранних импрессионистов. Боже, что я несу? Сидения на форумах антионанистов меня точно погубят.

– Я поддерживала тебя до последнего, но больше не могу. Правда. Тебя просто нет.

– Нет?

– Да. Просто не осталось. Для меня. Я не знаю, где ты, с кем ты, но явно не со мной. И каждый раз, когда я хочу пойти навстречу, ты отказываешься.

– Да, конечно, попрекай меня теперь, – я усмехаюсь, отхожу и сажусь на диван, скрестив руки на груди.

– Что?

– То, что слышала. Попрекай, раз ты такая жертва, несчастная дура, связавшаяся с больным.

Алену на несколько секунд охватывает ступор, потом она шевелит губами, вроде как пытаясь что-то сказать, и в итоге закрывает рот ладонью, продолжая пораженно всматриваться куда-то вдаль.

– Да, я не уделял тебе внимания, не драл тебя, как следует. Да, я мудак, что уж там. У меня нет для тебя оправданий. Мне плевать, что ты думаешь.

– Все. Все. Больше нет, – качает головой, глядя прямо мне в лицо. – Он был прав

– Он?

– Он был прав, – повторяет, продолжая отрицательно мотать головой, Алена.

– Кто? Что? Кого ты там уже нашла? С кем ты уже трахаешься вместо меня? Ну, я, конечно, все понимаю, на мой инструмент сейчас спроса нет, должен же был кто-то тебя радовать, ага?

Она больше не говорит ни слова. Просто разворачивается и уходит, даже не закрывая за собой дверь. Я сижу на месте еще несколько минут – может, даже полчаса, черт его знает. Время свернулось в воронку, и я уже на самом ее дне, но пройти дальше не могу, потому что внутри меня столько груза прошедших месяцев, что меня раздуло, и пролезть дальше не выходит. Я сделал то, чего ни в коем случае нельзя было делать, но это же сделать и следовало, причем еще раньше. Она страдала все это время. Наверное. По крайней мере, от угрызений совести – наверняка.

Уже стемнело, хотя еще только пять вечера. Желто-белые гирлянды огней декорируют унылый урбанистический пейзаж за окном, и я стою у окна, прижавшись лбом к холодному стеклопакету и хочу заплакать, ощущая, будто меня начинается заносить снегом вместе с этим пейзажем, но эта иллюзия работает не очень эффективно, и я остаюсь здесь, на этой стороне, а снег все усиливается, и мне хотелось бы выйти, но я не готов. Потому что боюсь, что останусь там – замерзну и окоченею, не в силах сбежать от сирены этого вихря из острых, режущих воздух со свистом снежинок.

Скорее всего, это Антон. Антон Елисеев, прошу не любить и не жаловать – благо, у него хватает и того, и другого. И я, конечно, не против, потому что она сама уходит к нему. Да, пусть даже к кому-то другому. В любом случае, это справедливо – она сама выбирает, с кем быть, и я просто помогаю ей избавиться от груза сомнений. С годами все более четко понимаешь, что знакомство с девушкой и начало отношений должны быть не захватом крепости, а постройкой собственного дома. Когда ты заходишь в захваченную крепость, ты бухаешь от радости, разбрасываешь везде мусор, бьешь захваченных вместе с крепостью слуг и потихоньку разрушаешь захваченное – на радость тем, кто приходит спасти принцессу из этого разрушенного замка. Когда строишь дом – бережно следишь за тем, чтобы все – от фундамента до отделки, – соответствовало твоим и твоих близких интересам, и тебе помогает та, с которой ты это дом строишь, а потому вы оба цените то, что имеете. Я добивался ее когда-то, добивался с жаром и рвением, и теперь также, выбрасывая лишние эмоции наружу, отпускаю. Потому что чинить эту крепость мне больше не по карману. Можно только покинуть. А вандалам или гениальным строителям она достанется – мне уже плевать.

У Лены, когда я встречаюсь с ней в Парке Победы, побитый вид, и, стыдно признаться, в глубине души меня это радует. Нет, я не сторонник поиска высшей справедливости и всего в таком духе, но Лена меня забавляет, а должна же быть и у меня, при всем своеобразии жизненной ситуации, хоть какая-то развлекуха.

– Ну, как ты? – сразу интересуюсь ее делами, ради которых она, вероятнее всего, меня и пригласила.

– Да, вот, – показывает на замазанный заметным слоем тональника синяк на лице. – Лучше некуда. Пошли, прогуляемся. Давно на это времени не было.

И на что же, интересно мне знать, тратит время эта бизнес-леди, уже который год торчащая товароведом в «Пятерочке» рядом с домом? Неужто на планы захвата мира?

– Это все по части травли?

– Вроде того, – Лена кивает и делает небольшую драматическую паузу. – Почти так. В общем, дела наши стали еще хуже.

– Да ты что?

– Ой, хорош уже ерничать, я не для того с тобой встретилась.

– А для чего? – решаюсь-таки расставить точки над «i» хотя бы в этом.

– Ты единственный нормальный человек, который в курсе всей истории. И да, я знаю, что Олежка тебе все рассказал еще тогда.

– Ну, времени-то прошло – я думал, что все уже само собой разрешилось, – играю наивного чукотского парня для забавы Лены.

– Ты телевизор не смотришь?

– Нет, а надо?

– Молодежь, – вздыхает Лена. – Все бы вам в интернете сидеть да наркоту всякую жрать. Короче, выложили на «ютуб» видео, как Алинка клеится к мальцам на какой-то пьянке очередной. Со всякими там подробностями. Причем, непонятно, кто выложил.

– Коля уже сел?

– Одной ногой.

– Так че тут переживать? Если подлог не вскрылся, открывайте «шампунь», да и дело с концом, нет?

– То-то и оно, что это видео разошлось по интернету еще быстрее, чем шоу Малахова. И теперь все обсуждают, какие мы разводилы – все трое.

– И травля возобновилась, так?

– Так.

– Ну, так и что планируете дальше? Отступать вам, я так догадываюсь, все равно некуда.

– Федя, – Лена останавливается и поворачивается ко мне, – обними меня, пожалуйста.

Я не задаю лишних вопросов и лишь для проформы пожимаю плечами и развожу руки, принимая падающую в мои объятья Лену. От нее, кстати, приятно пахнет чем-то цветочным, хотя я ожидал перегар и пот – или ее собственные или супруга. Как, все-таки, легко мы строим предубеждения относительно людей и насколько тяжело смириться со своей неправотой в них.

Шутка, к Лене это не относится. Просто сейчас у нее момент слабости. И ей не к кому обратиться. Уж точно не к отметившемуся у нее на лице Олегу. Чтобы понять, чьи «пальчики» можно было бы снять с этого синяка, не нужно быть экспертом-криминалистом.

– Я ввязалась в дерьмо, Феденька, – всхлипывает Лена. – В жуткое дерьмо. Просто думала, что все обойдется, что поорут и успокоятся, а теперь орать будут долго, и успокоятся ли – непонятно.

– Ты, наверное, хотела, как лучше, – не нахожу ничего лучше, чем произнести дебильную шаблонную фразу; может, потому, что Лене большего и не надо, как и большинству женщин.

– В понедельник – едем в Москву, на второе шоу.

– Ты уверена?

– Мне уже отступать некуда. Они уже слушают интервью с Колей, пишут Алине постоянно.

– Они?

– Вся молодежь, которая ютуб этот сраный смотрит. Да и триста шестую статью никто не отменял, а моя дочь уголовницей не будет.

– Но стать шлюхой ты ей не помешала, – рискую выдать то, что может нас поссорить – просто чтобы проверить, насколько глубоко погрузилась в отчаяние Лена.

– Да. Признаю. Я дура, я допустила. Но пусть она хоть в чем-то будет лучше меня. Пусть она это запомнит.

– Мне кажется…

Я хочу сказать еще немного слов, которые сделают больно Лене, но не решаюсь. Ей хочется верить в то, что у нее и ее дочери есть еще шансы на то, чтобы начать жить честно, не боясь нести ответственность за свои слова.

А кажется мне, что она просто привыкнет к безнаказанности. Что люди, которые не понимают своей неправоты – очевидной, доказанной им, расписанной, – с первого раза, а со второго не прекращающие творить зло, продолжающие лицемерить, изображать слезы отчаяния, играть с чувствами людей, которые с ними искренни, достойны худшей участи. Самой худшей кары. Рецидивисты неизлечимы. Можно оступиться раз. Можно не усвоить урок единожды и получить ответный удар. Но дальше – уже не случайность и не глупость, а метод общения, практика обращения с доверием окружающих, лживая сущность. Сколько ни украшай ее косметикой и подарками ухажеров, человечности и разума это не добавляет.

А чего, кстати, достоин я? Я, наверное, хотел бы вернуть Алену, но она уже не отвечает на мои звонки. Она все поняла с первого раза. А я – такая же скотина, как и Алиночка Шумихина. Я сделал человеку больно раз – и должен был это понять. Сделал два – и даже не обратил внимания. Так чем я лучше Алиночки? Кто я вообще, чтобы осуждать ее или Лену?

– Бывает и хуже, – договариваю вместо всех этих рассуждений.

– Например? – отрывается от моего плеча заплаканная Лена.

– Ну, вот вчера показывали – где-то в Приморском районе из окна выбросился мужик. Прямо с двадцать пятого этажа. Размотало его вдребезги. Показывали еще таджика, который, как менты и криминалисты уехали, не понимал, убирать это или нет.

– И кому мне тут соболезновать – мужику или таджику? – улыбается Лена своей же глупой черной шутке.

– Криминалистам, – усмехаюсь. – Из-за этого летуна их под самое утро подняли.

Мы идем дальше по парку, стараясь найти другие темы и прекратить…

Уныние

… и еще в начале ночи, поздним вечером я понял, что не могу идти ни домой, ни к кому-либо из друзей, а девушки у меня все также нет. Я хотел потеряться, растаять, раствориться в этом городе, перестать обладать материальной сущностью хоть на ночь. Лишь эти цели я преследовал еще несколько часов назад, глядя на бледно-красные болезненные пятна заката, утопающие за горизонтом. А сейчас я улыбаюсь бледной рыжеволосой девице с косичками, одиноко стоящей с банкой пива рядом с входом на Адмиралтейскую, но девица не замечает меня, а говорить я будто бы разучился, и я иду на набережную и перехожу через только что сведенный мост, постоянно поскальзываясь и внутренне браня себя за неловкость, и отзвуки прошедших дней, недель, месяцев наполняют мою душу глубокой печалью и скорбью, и бледно-красная луна лишь усиливает мою дезориентированность, и по улицам – где-то между Добролюбова и Яблочкова, – носится эхо, которое я не могу разобрать, и холод улицы, кажется, только усиливается.

Я полон боли и начинаю плакать, и ощущаю, как охлаждаются еще только что горячие слезы, и во всем этом мире нет никого, кто мог бы мне помочь. Не потому, что все такие вот суки и уроды. Просто я такой. Я потерян среди людей, для которых мог бы быть важен, стал для них бесцветным пятном на белом фоне, и меня невозможно найти, и поэтому никто не знает, что со мной, на самом деле, происходит. Все живут своей жизнью и совершенно не замечают, как я растворяюсь в происходящем, прекращаю играть какую ни было роль.

Где-то на окраине, куда я чудом дошел пешком, я замираю около рекламного щита. Печально летящий надо мной ангел, одетый в клетчатую майку и одной рукой удерживающий скейт с незнакомым мне логотипом, словно показывает мне направление движения, и я говорю ей «Спасибо» и допиваю остатки красного сухого и выкидываю бутылку на газон.

«Freedom Wings и Актилактис – мой секрет отличного самочувствия»

Я понятия не имею, что это значит, но это точно что-то важное.

Вот только на следующем щите такой же ангел указывает обратно, но я продолжаю тупо идти прямо. Других вариантов нет. Мне стало не так больно, но я не хочу останавливаться и на что-то надеяться – на ментов, на скорую, на добрых людей, которые меня тут подберут. Я не хочу больше лицемерить, врать себе и окружающим и хотел бы начать новую жизнь. Только не знаю, как. Я слишком долго наплевательски относился к тому, что сам чувствовал. К Алене, к друзьям, ко всем. Слишком долго ждал, когда же пройдет то болезнь, то реабилитация, то курбан-байрам – да черт его знает, чего я ждал. И поэтому сейчас я так опустошен и растворяюсь в мире, полном событий, полном чувств, полном правды, за которую стоит жить.

Ведь именно в этом боль пустых лицемерных людей. Они просто ничего не могут почувствовать, потому что привыкли играть кого-то, кто точно не они, а кто они – уже не могут вспомнить. Типичные менеджеры в бесконечных операционных процессах. Да, мы такие. Но с точки зрения гуманизма, мы ведь тоже люди, у которых есть желания, надежды и мечты. И нет гарантии, что в один момент нас не долбанет стрела господа, и мы не очнемся. Вот сейчас меня она и бьет, и бьет долго и упорно, и мне надо одуматься и начать жить так, как я хотел бы, а не существовать.

Вот только мы боимся их – этих желаний, надежд, мечтаний, потому что не уверены, что делать с их исполнением, их реализацией. Этих надежд – потому что не уверены, что переживем их разрушение; этих мечтаний – потому что должны быть уверены в регламенте на завтра, а мечта – слишком эфемерна и ничего не гарантирует, особенно – теплого кресла и оклада, а что еще нужно было мне в этой жизни, пока не пришел рак? О чем еще я грезил? Кем хотел стать? И вот теперь стрела долбанула. Пора быть. Пора жить.

Вот только есть нюанс. Стрела господа может оказаться шаровой молнией. И тогда мне хана. Да даже без болезней такая стрела – осознание того, что надо жить свободно, – может добить человека еще быстрее, чем жизнь по инерции – наркоманей, случайно подхваченным СПИДом, алкоголизмом или еще чем. Не каждый понимает, как пережить осознание этого момента перемены в себе и не уйти в себя и не просрать себя, а, наоборот, открыть для себя целый мир. И я не осознавал. Я просто стал уродом, который потерял деньги, девушку, общение с друзьями, все чувства, и теперь…

Опа. А вот это интересно.

У меня резко кружится голова, и мир переворачивается с ног на голову. Меня рвет на лету, и я падаю лицом прямо в лужу собственной блевотины. Не очень-то приятно, хотя и тепло. Все тело пронизывает дикая боль, и я ору, что есть сил, потому что кажется, что так может стать легче.

Рядом останавливается какая-то машина с мигалками, и я молю небеса, чтобы это были не менты, но кто, кроме них?

Меня поднимают рывком, и наступает темнота.

Вернувшись домой, я обрушиваюсь на диван и понимаю, что не узнаю собственного жилья. Мерзкий, грязный притон, на котором так и написано, что он достался мне по наследству. Шов после повторной операции ноет до сих пор, хотя прошло уже недели три. Я пытался настаивать, чтобы после отсечения второй тестикулы меня оставили в покое и дали уехать домой, но Алена настояла на том, чтобы за мной присмотрели в стационаре. Я не мог смотреть ей в глаза даже когда она приходила поговорить, а вот с лечащим врачом я поговорил основательно.

Благодаря связям и деньгам Антона – Алена ни разу не скрывала это, и даже с этого начала, – мне провели операцию во внеплановом порядке и назначили гормональную терапию. Фактически, меня не особо-то и спрашивали, надо ли оно мне, потому как риск перехода в четвертую стадию оказался настолько высок, что решать нужно было буквально за день. Как оказалось, первая операция и все те хождения по мукам в виде «химии» были напрочь неэффективны, и рак продолжал работать дальше. Его немного приостановили в плане развития метастаз таблетки, но все это было в пользу бедных. Я продолжал умирать и истощаться все те недели после операции, потому что во мне была вторая бомба замедленного действия. Теперь я понимаю кота, который был у меня в детстве. Страдал, бедняга, без шаров. Только я не страдаю. Я еще пытаюсь осознать. И получается не очень здорово.

Володя наливает себе еще стопку и в очередной раз возмущается тем, что я не пью.

– Давай, через месяцок, – усмехаюсь. – Я еще тебе фору дам. Но не сейчас.

– Ладно, рассказывай, какие планы. Работа есть?

Я вяло сообщаю ему о том, что планов у меня немного, а работу я потерял. Но не потому, что мне было как-то не до нее в последнее время, а потому что контора, все-таки, схлопнулась, и теперь все надо начинать по-новому. Володя предлагает место в фирме, где работает он, рассказывает детали, и я обещаю подумать.

– Вот, тогда на следующей неделе и скажешь. Но я тебе говорю, тема стоящая, приедешь в офис – все поймешь. Кстати, заодно с Анжелой тебя познакомлю.

– Секретарша твоя что ль?

– Ну, до секретарши мне еще, как до Китая раком, а Анджела у нас закупщица. И я ее шпилю. Ну, еще живем вместе. Как-то так.

– Круто.

– Слушай, а ты как сейчас… ну…

– Не начинай.

– Все, забей. Просто – если надо девочку подыскать, помочь со встречей…

– Володя.

– Все-все. Я ж из лучших побуждений.

На самом деле, ситуация не так плоха, как могла быть. Как выяснилось, если сидеть на гормонах и не превышать дозировку, то есть еще какие-то там варианты даже иметь секс. Но каким он может быть, мне трудно сказать. По ходу, пора возвращаться на форум, к ФриМену сотоварищи с повинной. Или под другим логином.

По телевизору, который я внезапно обнаружил у себя дома, ловлю репортаж о том, как какая-то дамочка, в свое время приехавшая в Питер из Мурманска, села за убийство хахаля, который хотел изнасиловать ее дочь. В отличие от того случая с придурком, который пару лет назад или вроде того вынес ребенка на мороз, она долго не церемонилась, и быстренько разрешила ситуацию с правосудием. Вот только тут уже никто не узнает, а правда он пытался кого-то насиловать, или просто не удовлетворял ее или разбрасывал носки по квартире.

Зима вообще выдалась неспокойной. Уже которую неделю дети убивают себя из-за участия в каких-то играх по соцсетям, где угрожают убить их родственников. Вокруг все находят какие-то безумные увлечения, а я вышел на примитивную и скучную работу в клиентский отдел, в контору Володи. Анжела оказалась не особо приятной на лицо толстушкой, и вопросы о том, стоило ли расходиться с Таней, на которую, несмотря на отсутствие модельной внешности, хоть без слез смотреть можно было, образовались валом, но ни один из них я, по крайней мере, по трезвяку не задам.

Я каждый день выхожу на смену в офис, совершенно не понимая, зачем это мне нужно.

Каждый день разговариваю с людьми, который мне не интересны и не важны.

Каждый день понимаю, что для меня вообще никто не важен.

Каждый день борюсь с мыслью, что не важен и я сам.

А надо ли?

Вспоминая, сколько было водки и сколько вброшено антидепрессантов, я понимаю, что совершил ошибку в количестве таблеток. Либо, как еще один вариант, мне продали не то количество, а выпил я всю пачку россыпью, не считая. Во всяком случае, после промывания желудка выяснилось, что шансы на летальный исход были один к трем, а это не так много, как я планировал.

– Я договорился, все будет, – сообщает Антон Алене, которая сидит рядом с моей кроватью.

На меня он, разумеется, внимания не обращает. Куда уж там.

– Тебе помогут, там очень хорошие специалисты, – увещевает меня Алена. – Они вытащат тебя из этого.

– Ты уверена, что это нужно?

– Да. Ты нам все еще нужен.

– Ему – вряд ли, – киваю в сторону Антона.

Он усмехается и выходит.

– Ты не прав. Он вообще не обязан и пальцем шевелить ни для меня, ни для тебя.

– Ну, с тобой-то иная история, нет?

Алена смотрит на меня несколько ошеломленно. Кажется, я не соответствую образу неудачника, который еще несколько дней назад решил запить горсть антидепрессантов литром водки и остаться навсегда в своей квартире, но был обнаружен потерявшим его Володей за вынесенной сгоряча дверью. Вот интересно, а если бы я просто отвалил и не забыл выключить мобильник, меня бы нашли?

– Хорошо, – киваю, чуствуя дефицит сил для продолжения спора. – Я поеду в дурку, так и быть.

– Это не дурка. Это место, где тебе помогут.

После приятной болтовни с Аленой я ощущаю легкое головокружение и стараюсь побыстрее добраться до палаты и лечь, отвернувшись к стене. В этой клинике на Бехтерева мне осталось еще неделю, и, откровенно говоря, я уже ощущаю, что вещества, которые они тут выписывают, работают на ура, в отличие от бесед с психотерапевтом, которому я говорю то, что он хочет услышать. Алена беспокоит меня все меньше, и хотя Антон явно ей пользуется, потому что она – птица не его полета, и я слышал о его жестоком нраве, она кажется сама себе счастливой. Со мной у нее просто не было бы этого мимолетного периода счастья. А обучиться на своих ошибках она смогла бы с любым. И это в очередной раз убеждает меня в том, что я тогда был прав.

– Федя, пора, – шаловливо сигналит мне медсестра, похлопывая по плечу и показывая на очередную капельницу.

Я пытаюсь найти в себе отвращение к тому, в кого превратился за этот год, но мне сейчас как-то слишком легко для этого, и хотя я знаю, что это просто действие правильно подобранной терапии…

Алчность

…обнаруживаю, как и ожидал, толпу народа и множество фоток. Мне хочется почувствовать хоть что-то, поэтому я останавливаюсь тут, прямо на «техноложке» и сажусь у стены, рядом с толпой, укладывающей новые цветы к фотографиям и расставленным рядом с ними свечам.

– Вы кого-то потеряли? – спрашивает меня блондинка лет сорока в черном платке.

– Да.

И не считаю должным что-либо пояснять. Она понимающе кивает и отводит взгляд в сторону развешанных на стене фотографий. И больше ничего. Никому, на самом деле, не интересно, что именно у тебя произошло.

Четырнадцать погибших, множество покалеченных и изуродованных. Люди, которые кого-то любили и были любимы. Впрочем, люди не способны осознать, чего стоит сам факт того, что их любят. Зачастую нужно просто произойти чему-то такому, как этот теракт, и только тогда у кого-то в голове переключается тумблер понимания, что есть еще что-то, кроме бабла, квартир, машин и отпусков в этом мире. Что-то, что я упустил и даже сейчас, пройдя курс в Бехтерева, не могу даже начать искать. Я пропустил вчерашний сеанс психотерапевта, которому было оплачено за полгода вперед, и не знаю, стоит ли мне ходить к нему дальше. Может, нужно просто чаще ходить вот так, среди людей. Вот только часто ли можно найти столько эмоций в этих людях? В конце концов, даже грусти и скорби. Общество живет по принципу non memento mori. Не помни, пока тебе не тыкнут ей в нос. Я читал, что каждые восемь минут в Питере умирает человек. И только каждые шестнадцать рождается новый. За полтора часа умирают одиннадцать человек. Возможно, половина из них – те, кого зарезали за полтинник в кошельке или кого убил пьяный водитель. Всем плевать. Никто не думает о гражданской ответственности, пока ей не тычут всем подряд в нос популисты. Одни делают это просто так, для самопиара. Другие сводят это с тем, что во всем виноваты дестабилизаторы общества, и надо наказать кого-нибудь побезобиднее. Каждый наживается на этом горе, как может.