Индульгенции

Пробираясь утром по суетливому, словно только что проснувшемуся и проспавшему на работу городу, вдоль заснеженных тротуаров, я в который уже раз вспоминаю огромные, почти во весь рост снежные стены по краям мурманских улиц. Я никогда там не ездила сама – права получила только в Питере, – но меня частенько возили по постоянно скачущему ландшафту города, и две вещи, регулярно появляющиеся за стеклами машин друзей, остались в моей памяти навсегда – эти снежные стены, за которыми по ступенькам пробирались клянущие почем свет стоит заполярную зиму местные и вид на вечерний город из района Домостроительной и Старостина – вид с высоты, огромная панорама микрорайонов и властно возвышающаяся над всем этим волна массивных сопок, украшенная аккуратным ожерельем из далеких огней. Остальное затерлось и ушло куда-то в далекий архив. Люблю ли я это все до сих пор? Определенно, нет. Но это все – необходимость терпеть мучительно долгие зимы, постоянные подъемы и спуски даже при банальном походе в магазин, усталость от полярных дней и ночей, – наложило отпечаток на всю мою жизнь в виде стремления сбежать и сделать что угодно, лишь бы остаться там, где есть выбор – вписываться в такую жизнь снова или остаться на берегу – на равнине, где все прозрачно и очевидно. Работаешь – живешь и радуешься тому, что имеешь; не работаешь – едешь домой, снова взбираться по лестницам и глазеть на ночной город. Пустой, несмотря на постоянное движение, ночной город.

Скучаю ли я хоть самую малость? Эта мысль заставляет меня невольно усмехнуться и немного задержаться на повороте под стрелку. Что ж, по одну руку у меня было молчаливое, холодное и жестокое море, а по другую – пробуждающие одним своим видом Хибины, а сейчас по одну – грязное болото старого центра и гнилой окраины, а о другую – показная роскошь бесполезных реставраций и бесчинство Газпрома. Это называется продаться не за дорого, наверное. Если не считать, собственно, заработков, а искать только духовные мотивы.

Впрочем, что тут лицемерить – детство, оставленное там, действительно чего-то да стоило. Там не было многого из того, что стало давно привычным в настоящих мегаполисах, но я хорошо помню рыбалку с отцом – он обожал удить всякую кижму и щук, и брал меня посмотреть на процесс, хотя я и до сих пор окуня от зубатки не отличу; помню долгие дороги в Кировск на папиной «волге», чтобы покататься с самых пологих склонов, пока папа летал с настоящих спусков, а мать чванливо отпивалась глинтвейном; игра в снежки в начале лета; северное сияние и ночные шашлыки в прохладные июньские выходные при полярном дне. Простое счастье, которого сейчас уже никому не хватило бы. Амбиции выбросили это счастье на помойку и прикрыли множеством обид и разочарований, чтобы не хотелось доставать его и теребить понапрасну. Все это растворилось в моем прошлом, и впереди – лишь пелена моих непринятых решений. Именно моих, потому что я не верю никому, кто за меня эти решения хотел бы принять. Верила лишь одному Сереже, и верила не один год. Но он исчез, оставив меня с грузом недосказанности и медикаментозным абортом. Испугался ответственности. Мне нужен кто-то, кто не боится. Кто-то, кто способен оставаться рядом даже когда я не в лучшей форме и дожидаться моего возвращения в себя. Кто-то, кто не уйдет просто потому, что принял свое собственное решение остаться и уважает это решение и себя самого. С ним я, возможно, начну оттаивать. А пока что, все, что у меня есть – это редкие игры со знакомством в интернете. Может, в этой новой партии с тем парнем, который мне пишет, я что-то да выиграю.

Но как же это глупо смотрится, Ира, как же наивно. Такой путь за плечами – и ты на нулевом километре, озираешься, куда же податься. Словно, ничего и не было.

Да, я чувствую это. Чувствую страх и непонимание себя самой в том, как себя веду. Кусаю себя за хвост, то отчаянно бредя новыми отношениями, то отказываясь что-то для их создания предпринять. И так – круг за кругом, и я явно бегаю внутри какого-то кольца, не в силах выбраться за его пределы. Кольца, которое душит, не дает продохнуть, осмотреться, да даже притормозить, потому что сужается все сильнее с каждым очередным годом.

Так, опять торможу на светофоре. Хватит уже про годы и про прошлое. Старушка, блин! Чертова пост-новогодняя хандра. Лучшее, о чем можно подумать – это как разобраться с тем списком оборудования, который еще до Нового года мне притащил…

{3}

…и торопливый хлопок двери и выстрел замка отсекают меня от этого холодного мира, и в этот же миг в ответ ударяет тишина, выталкивающая меня обратно из квартиры против моей воли, и я машинально касаюсь кончиками пальцев ребристой поверхности двери и одергиваю руку, словно от раскаленных углей, и бегу на кухню, чтобы включить телевизор. Немного успокоившись, благодаря болтовне ведущей девятичасовых новостей – хотя, сводки с каких-то очередных полей сражений на Ближнем Востоке и криминальная хроника могут успокоить только напрочь отбитого обывателя, – я возвращаюсь в прихожую и скидываю плащ, палантин, платье и туфли и большими шагами иду в ванную, чтобы умыть лицо идеальной температуры водой. Говорят, термостатические смесители живут недолго, но мне мои пока что нравятся. Совершенно несвязные мысли и теплая вода почти приводят меня в идеальное состояние. Немного отдышавшись и поняв, что приступ паники теперь уж точно остался в прошлом, я скидываю белье и чулки и возвращаюсь на кухню, стараясь дышать как модно глубже и начиная от этого понемногу плыть. Остается ключевой момент. Вино. Удивив себя саму профессионально быстрым вырыванием пробки из бутылки, причем без разрушения пробки, бутылки и даже штопора, я наливаю полбокала рислинга и сразу же опустошаю эту мою прелесть наполовину. А вот теперь пора наполнить ванну, и уже только после этого включать мозги для последнего вечернего маневра.

Включение мозгов почти удалось, но на полпути меня остановила настолько интересная мысль, что валяясь в ванной и посматривая вполглаза «Интернов» с планшета, я буквально опрокинулась в эту мысль с головой. Я долго подбирала это определение. Долго искала, как назвать то состояние, в котором нахожусь уже не один месяц, перебирая сложные версии, связанные то с жизненными коллизиями, то с периодически хандрящими оборотами «кашкая», то с растущей квартплатой. Мало ли бреда можно прокрутить в голове, когда единственно верный ответ пугает и отталкивает. И только сейчас я ощущаю в себе силы признаться, что все мое состояние, все мои мысли, чувства и порывы поглотило одно сплошное, бездонное одиночество. Да, есть подружки и приятели. Да, номинально есть мать и еще некие гипотетически существующие родственники. Есть работа и чертовы коллеги, чтоб половине из них пусто было. Есть привычный образ жизни, из которого не нужно никуда выбираться, чтобы оставаться на плаву и с гордым видом выходить из «Ленты» на парковку, чтобы увезти пакеты со жрачкой не на метро, а на немаленькой машине. Глупо, скучно и однообразно, но это работает и дает некие чувства, возможность путешествовать, возможность делать новые фоточки для инстаграма, поддерживает зону комфорта. Вот только во всем этом изобилии людей и занятий есть один немаловажный пробел, который разрушает связи всего этого со счастьем. Нет никого, достаточно близкого, чтобы любить его, заботиться о нем и давать ему делать то же, обнимать его по вечерам и открывать ему душу, а еще – не скрываться от него, не симулировать интерес, не бояться сказать то, что действительно хочешь сказать. Нет того, кто будет с тобой на одной волне и поддержит, когда будет больно и трудно даже встать, чтобы пойти дальше. И я хочу, чтобы он появился. Но это, к сожалению, не заказ пиццы, и нельзя позвонить на красивый номер и попросить «Привезите мне мужчину моей мечты и кока-колу лайт, и еще тирамису», потому как даже если и приедет – то только жиголо с бутылкой в одной руке и пирожным в другой. Где же ты, счастье по Шнурову, которое, все-таки, можно купить за деньги?

Ты уже купила его. И благодаря ему ты такая накаченная и развеселая, Ирочка.

Ах да, у меня же было уведомление о новом сообщении, но я так и не добралась до него почти за весь день. И вообще, время с девяти до семи прошло где-то в другой реальности, где даже меня нет, а только некий образ бессмертной пони Иры.

Он очень длинно и пространно подходит к тому, чтобы пригласить меня на свидание, и когда уже пора решаться, продолжает что-то там мусолить, но мне ни в коем случае нельзя сознаваться, что я пьяная и готова сама ему назначить, да еще и цветы купить, и не потому что так уж хочу перепихнуться, а просто чтобы увидеть его охреневшее лицо и сбежать, например.

По итогу этого невразумительного диалога, в котором мои реплики были не длиннее четырех слов, мы договориваемся о встрече. В последний момент, перед тем как нажать на «Отправить» рядом с окончательным «Окей, до воскресенья», я чувствую, как меня что-то ошпаривает изнутри – так сильно, будто я творю что-то, совсем не соответствующее ни моменту, ни самой себе, ни здравому смыслу, но в несвязной перебранке между ангелом и демоном на плечах я выступаю третейским судьей, бью по рожам обоих и нажимаю на правильную кнопку.

Просматриваю его анкету снова и снова, забыв про мерзко крякающего Охлобыстина и перечитывая про себя несколько ничего не значащих строк – увлечения, город проживания, дата рождения. Его зовут Андрей, и он аж восемьдесят, прости ты господи, восьмого года рождения. Он моложе меня, и не на один год. Ну, и что? А то, что я старше его, и не на один год. А выгляжу еще старше – во всяком случае, так мне кажется по вечерам, когда косметика смыта, дома нет ни одного голоса, кроме моей редкой болтовни с самой собой и телевизора, и вся боль прошлого пополам с разгорающимся остеохондрозом давит на мою искривленную от вечного сидения у компьютера осанку и шею – вот, кстати, надо помассировать ее немножко.

Ну, и плевать. Все уже решено. Во всяком случае, слово сказано, и даже уверенность в том, что я приду, на девяносто пять процентов достигнута. Я – Ждущая, которой надоело ждать. Я опустила руку, выбросила цветы, развернулась и ушла от ветродуя с Кольского, чтобы самой искать свое счастье, а не ждать этого кретина, который уплыл на годы, чтобы иметь дело с портовыми потаскухами. Но что вообще из себя представляет это счастье? И есть ли оно для меня?

Может, это все глупо, и не надо начинать новую жизнь с интернет-знакомства?

А с чего? С очередного неоприходованного абонемента в «Фитнес-хаус»? С новой машины? С новых туфель? Может, с зашивания старых ран? Кто знает? Кто знает, кроме меня?

Да и потом, должна же я за все пройденное в этой жизни получить свое заслуженное счастье. Или не должна? И кто вообще определяет, заслуженное оно или нет? Странное понятие, ведь, по большому счету, все понятия вроде добра и зла, нужности и ненужности, правильности и неправильности – лишь наши субъективные домыслы, и что для одного заслуженно – для другого верх несправедливости. Заслуженным считается выстраданное или полученное в результате добрых дел. Но кто тебя заставлял страдать, а не искать более комфортный путь? А тебе кто сказал, что твоими благими намерениями не была вымощена чья-то дорога известно куда? Считается, что есть некая усредненная истина насчет добра и зла, но на практике все это чушь. Моральные уроды, поломавшие не одну жизнь, часто оказываются, по итогу, счастливы, потому что, видите ли, одумываются, а их жертвы, наоборот, только и могут, что уповать на то, что с их заниженной самооценкой и постоянным зализыванием старых ран кто-то им да поможет, и скитаются от пристанища к пристанищу, чтобы их всех худших вариантов выбрать напоследок самый худший, и с этим выбором дожить жизнь. Прелесть какая.

Ира, ты гонишь. Убери бокал, пока не разбила его о край ванны.

Рана на голове еще иногда ноет, хотя давно затянулась. Я поднимаю со стола косметическое зеркальце, скрываю отметину парой прядей волос – смотрится несколько небрежно, но я надеюсь, что он не заметит этой отметины, если я сделаю все то же самое, когда я буду готовиться к встрече. Покалеченная дурочка мало кому приглянется, а надо рассуждать конъюнктурно, потому как это только в кино и книгах шрамы смотрятся сексуально, а по факту – это просто…

{2}

…но рывок в сторону уже не помогает, и я поскальзываюсь и падаю на колено, пытаюсь встать, но по второй ноге бьют чем-то холодным и тяжелым, и я с криком обрушиваюсь на лед, едва успевая подставить один локоть, чтобы не разбить лицо. Почти сразу мне на рот ложится массивная, пахнущая едкой смесью из запаха бензина и грязных тряпок ладонь, и мой отчаянный крик тонет, и я не могу пошевелить ногами – одну я, кажется, подвернула, а вторая онемела от удара.

Ну, зачем я сюда повернула? Зачем? Что-то сделать! Срочно надо что-то сделать!

Я пытаюсь хоть немного сосредоточиться взгляд на окружающем, но меня уже тащат за здание колледжа, и я понимаю, что здесь в такое время никого быть не может, и снова жалею о том, что решила пойти здесь пешком.

Я пытаюсь укусить руку, перекрывающую мне не только возможность кричать, но и дыхание – нос заложен от вони, рот закрыт, – и реву что есть сил, но в ответ слышу что-то невнятное, вроде «Молчать, сука» и получаю удар по пояснице, который заставляет меня резко выдохнуть и на несколько секунд обмякнуть и припасть к неровной кирпичной стене. Вонючая рука отпускает мой рот, пока вторая начинает возиться с моим ремнем, пытаясь залезть в джинсы, и я кричу, что есть сил, самым высоким голосом, на который способна, и в этот момент, едва успев разглядеть черты того, кто все это со мной делает, я получаю оглушительный удар по голове, после которого лоб пробивает острая, точечная боль, а спустя несколько секунд там же становится горячо. У меня мутнеет в глазах, я окончательно теряю ориентацию в пространстве, и мир начинает вращаться вокруг, и меня снова куда-то тащат, но теперь я уже ничего не могу с этим поделать, и где-то за миллионы километров я слышу чей-то голос – окликающий, зовущий или просто здоровающийся? Какая чушь! Подумаешь, голос! Я уже не понимаю, что происходит и что это за голос, но уверенно ощущаю удар, расходящийся по всему телу, и только немного проморгавшись и сосредоточившись на своем неподвижном состоянии, понимаю, что меня бросили наземь, и единственное теплое место, которое существует в мире – это одна точка у меня на лбу, а все остальное заледенело и унеслось куда-то вдаль.

Чьи-то голоса – теперь их два или три, – что-то спрашивают у меня, и кто-то поднимает меня, пытается поставить на ноги, но ничего не выходит, и звучит фраза «Может, у нее сотрясение?», и меня берут на руки и куда-то несут, но сейчас мне кажется, что это уже неважно – пусть хоть под машину кинут.

Неужто, это все? Все так кончится? Сколько всего я хотела сделать, и теперь это все – ничто, пустое место – вот что останется от Иры Нечаевой?

В моей голове мешаются незнакомые мне голоса, шум колес, визг сирены, холод там же, откуда еще недавно поступало тепло, и я начинаю засыпать, и начинает безумно сильно жечь во лбу, и я начинаю плакать, хотя и не хочу этого, и мне говорят, что теперь все будет хорошо.

И я верю.

Как выяснилось, череп у меня не самый крепкий, а вот сотрясения так и не сложилось – значит, мозги закреплены надежно. Я стараюсь как можно чаще думать об этом и как можно реже – о том, что сказали полицейские на тему возможной необходимости приехать позже на очную ставку с каким-то Джеком, которого задержали в ночь, когда кто-то невнятно говорящий пробил мне лоб чем-то вроде заточки, отчаявшись молчаливо уговаривать меня пойти с ним и развлечься на улице у стены строительного колледжа. Фактически, двое прохожих, случайно оказавшихся рядом – они ушли со смены позже обычного, ирония судьбы, – единственно спасли меня от того, чтобы либо быть изнасилованной и убитой, причем – не обязательно именно в таком порядке. Худшее в этом то, что я даже не узнала, что это были за мужики, и они почему-то не оказались вписаны в протоколы и не пошли как свидетели. Странно, но по итогу – я даже не знаю имен тех, кто спас мне жизнь. А того, кто ее меня чуть не лишил – возможно, даже встречу воочию.

Врачи обещают, что шов скоро затянется, и рана почти совсем заживет. Я закрепила «невидимкой» прядь волос, чтобы дать ране лучше заживать, и теперь, когда эта прядь она вернется на свое место, она прикроет отметину об этом ужасе, вот только…

{1}

…и я снова дома. Снова обрушиваюсь от усталости на диван в гостиной, которая, мне кажется, никогда не станет детской, хотя чертовски подходит для этой роли – даже в этих нейтральных цветах, которые я так долго подбирала в «Максидоме».

Откуда вообще такие мысли, Ира? Ты же вчера еще думала, что не готова рожать.

Ну, да, очень смешно. Я лежу так несколько минут, прикидывая, приготовить что-нибудь из мяса, курицы или повеситься этим вечером. Приняв лучшее решение из трех, я встаю и отправляюсь в ванную.

Из зеркала на меня смотрит усталая, с перекошенной помадой и испорченной стрелкой на левом глазу женщина. Не девушка. Женщина. Это лицо мне не нравится. И я его не узнаю. Оно той, кого не должно бы еще быть. Той, которая прожила уже больше тридцатника и так и не определилась, чего же хочет. Той, у которой те самые часики уже устали тикать и спились в отчаянии. В какой-то книге было написано, что с годами зеркало может стать для женщины воротами в ад. Так вот, я на грани этого превращения. Совсем близко, и вот сейчас, когда я смываю грим, это становится еще заметнее.

Он писал мне весь день. Этот парень. Наверное, я ни с кем не говорила так долго в последние десять лет, как с ним. Уж по переписке точно. И именно поэтому я так часто стала думать о том, как я выгляжу. То есть, я всегда уделяла достаточно внимания своему виду, но сейчас…

Да черта с два ты всегда это делала, Ирочка. Не ври себе. Ты такая же, как все – замороченная на внешности только тогда, когда ее скоро надо будет продать.

Да какого черта? Я не собираюсь этим заниматься! Уже не те годы, чтобы знакомиться в интернете, да и вообще…

Что «вообще»? Корона жмет? Лучше познакомиться где-то еще? В офисе? На улице? В пробке? Ну, давай, найди, где же ждет тебя ненаглядный.

Тихо. Хватит паниковать. Да, это лицо не молодевшей все эти годы, уставшей, потерянной девочки. Но ей нет места сегодня. Я должна жить по-новому. Как бы ни казалось кому-то – а, в первую очередь, мне самой, – что ничего хорошего мне уже не светит. Мое завтра должно быть лучше, чем вчера. Не потому, что это нужно кому-то. Просто я так хочу.

С этими мыслями я выхожу на пробежку и планирую заскочить в магазин. Впрочем, для этого придется опять идти дворами через колледж, но это уже не столь страшно – благо, бегать-то я в последнюю неделю начала действительно быстрее, фитнесс-браслет не даст соврать. Лифт идет как-то удивительно медленно, и, неторопливо разминаясь, я продолжаю думать все о том же. О возможном спасательном круге. О совершенно незнакомом мне человеке, который почему-то выделяется, как красный огонек на крыше дома, предназначенный не дать самолету, совершающему аварийную посадку, натворить бед, и помочь ему хотя бы этот вынужденный и уже неизбежный маневр совершить с минимальными жертвами.

Кто ты – Андрей Тюрин? И почему мне кажется, что ты сыграешь в моей жизни какую-то роль? Роль очередного разочарования? Очередной пустышки? Или спасителя? Смешно. Ты ведь просто какой-то парень из интернета. А мне просто хочется о чем-то пофантазировать. Но вместо того, чтобы продолжать эти фантазии, я захожу в лифт, нажимаю на единицу и шумно выдыхаю, закрыв глаза.

Я прочитала в одной книге недавно такую вещь. Ничто в этой жизни не постоянно. Необязательно кого-либо любить. Необязательно о ком-то заботиться. Необязательно ни с кем сближаться. Постоянная в этом уравнении – это только ты. Остальное – переменные.

Но я в это не верю, потому что все мои попытки остаться наедине с собой приносили только…

СТАТИКА

Похоть

…а ее губы покрыты крошечными шрамами, не заметными на первый взгляд. Видно, что она слишком часто кусает губы в последнее время. А следовало бы локти.

Она нервно отпивает темное «бархатное», морщится, будто дернула сто грамм чистого спирта, и аккуратно отставляет бокал на бирмат.

– Хоть плачь, хоть смейся, – качает она головой.

Я знаю Лену Шумихину лет десять, не меньше, и я был еще подростком, когда нас свели какие-то там родственники. Зачем мне было нужно это знакомство с тетей Леной – понятия не имею. Никакой практической пользы для меня от этого быть не могло, потому что любое серьезное дело и Лена – это отличный рецепт для полнейшей катастрофы. Если бы не ее муж, Олег, то неизвестно, как бы она вообще дожила до этих лет. Впрочем, и поженились-то они при весьма странных обстоятельствах, но обсуждать это с ней мне никогда не хотелось. Какого черта мне вообще что-то обсуждать и кого-то осуждать, если у меня своих проблем – хоть отбавляй?

– Полагаю, Игорян не торопился смеяться, когда увидел порезанные колеса, – усмехаюсь.

– Да, там столько матов было, – вздыхает Лена и зачем-то доливает пиво из бутылки в едва початый стакан. – Мы с Алиной только вернулись из Москвы, со съемок, и уже на следующий день началось.

– А с чего началось, кстати? Не сразу же пошли с ножом по колесам?

– Ну, вот программа вышла, – Лена ищет взглядом где-то на потолке моей кухни напоминания, – и уже вечером этого дня раскрасили дверь.

– За славу надо платить, – подшучиваю я и отпиваю побольше этого отвратительного пива, которое и привезла Лена – одно к одному, что уж тут, – чтобы как можно скорее убраться и перестать чувствовать привкус испорченности.

– А вот тебе все бы поржать, – обиженно отворачивается и забирает стакан со стола Лена. – Я думаю, как теперь вообще жить, а тебе все смешно.

– Послушай, ну, а зачем вообще было все это начинать? – перехожу на более серьезный тон. – Окей, этот придурок ее вроде как изнасиловал…

– Вроде как? – переносит на меня цепкий взгляд прищуренных глаз. – Что значит – «вроде как»?

– Хорошо, согласен – он над ней надругался, – быстро вздохнув и стараясь продолжать быть максимально серьезным и сосредоточенным на вид, продолжаю. – Вы накатали заяву. Его приняли. Что еще нужно было?

– Чтобы он страдал, – зловеще до смешного чеканит слова Лена и опорожняет треть стакана пива, после чего отвратительно рыгает в кулачок. – Пардоньте. Чтобы он почувствовал то же, что чувствовала она.

– Для этого ему надо снова нажраться на вписке и прилечь с голой задницей там, где сидят гомики, – не могу удержаться от смеха.

– Вот ты придурок, Федя, – тяжело вздыхает Лена и достает из кармана свой убогий кнопочный мобильник. – Вон, вон, опять пошли. Смски, угрозы. Ты представляешь? Посмотри!

Она тычет мне в лицо тусклым пошарпанным экраном, на котором я должен прочитать невыносимые и ужасающие угрозы, но отвратное пиво уже дало мне по шарам, и я только киваю с пониманием и делаю вид, что вчитываюсь, хотя строки вовсю плывут.

– Короче, надо ехать, – качает головой Лена. – Если это все не прекратится, буду дальше писать заявы на них всех.

– На кого – «на них»? На весь Питер и Ленобласть? Ты сможешь доказать, что это люди, связанные с Колей?

– Не произноси его имени при мне, – как-то слишком лениво демонстрирует свое отвращение Лена. – Я все докажу, что надо. Только вот дела кое-какие поделаю – и возьмусь за них.

Мы плавно заканчиваем разговор, допиваем пиво, и я провожаю немного покачивающуюся Лену, даже не спрашивая, как она доберется. Бог ей судья, честное слово. Я не возвожу ее в разряд друзей, но и послать язык не поворачивается. Тем более, что сейчас я стал очень мало общаться с друзьями, да и с Аленой тоже. Кстати, мы с ней собирались поужинать в пятницу с двумя парами старых знакомых. Ее знакомых, по большому счету. Со своими корешами я не встречался уже пару месяцев – только списывался кое с кем, а остальное время занимали работа, периодические походы в поликлинику и онкоцентр и какая-то бытовуха вперемешку с приемом алкоголя разной крепости. Деградация? Не, не слышал.

Кладу в прихожей на видное место медицинскую карточку с крупно отпечатанным заголовком «Федор Аверин», которую случайно захватил из поликлиники и которую надо обязательно взять с собой завтра и одеваюсь, чтобы подышать свежим воздухом – после бесед с товарищами вроде Лены всегда хочется отдышаться. Уже открыв дверь, вроде как между делом залезаю на ту страницу, где прописан диагноз «Семинома второй стадии» и еще несколько строк всяческой тарабарщины. Иногда надо смотреть страху в лицо, чтоб не думал, что он один может на меня пялиться – днем и ночью, во сне и наяву.