Жизнь до галактики личинок. Рассказы, повести, миниатюры, статья о современной поэзии, ирония и гротеск

Червя отбросило, но его личинка крепко всосалась в мою жизнь, радостными глотками поглощая то, что не принадлежит ей: мое пространство жизни, мои силы, пытается выковырять из меня последнее, что держит меня на земле, приспособить для собственного существования, – устроить свою жизнь на платформе моей жизни. Личинка червя, как ловкий десантник, подлетает ко мне, спускает веревочную лестницу надо мной, быстро перебирая отростками, спускается по своей веревочной лестнице ко мне с целью очередного ограбления моей судьбы и моей жизни. Личинка считает, что она невидима, но я давно разгадала ее тактику действий, и не отвечаю на ее позывы к взаимодействию и не поддаюсь на ее уловки. Хитрая и увертливая, личинка книжного червя не носит предназначения обогащения знаниями, подобно прародителю, она четко знает свою цель, и лазерный прицел ее направлен на потребление и личный комфорт. Личинка взяла себе послушного робота в помощники, отпочковалась от него щитами бессмертия для себя и своего благоденствия, и вся ее жизнедеятельность состоит в придумывании планов очередного моего ограбления. Личинка изучает мои нравы плодотворно, предложила мне мирным путем оставить все свое, предоставив ей в безвременное владение, иногда подсылает своих разведчиков, – таких же десантников на судьбы своих создателей, яростных до потребления и завладения пространством.

Личинки знают цену комфорту, и так многообещающе ластятся улиточными своими присосками к корням древа жизни моей, что я изредка забывая о необходимости сохранять свою безопасность, но не потеряв окончательно бдительность, извлекаю для себя ценные уроки из их поведения. Но поскольку такие уроки могут стать решающим их пунктом действий, – я же не могу контролировать их присосочные интересы, – то приходится вовремя включать принятый ими устав держаться на расстоянии, во избежание возрастания конфликта и деления пространства на до и после извещения о делении на два государства.

Выглядит это, впрочем, вполне обыденно, вот диалог из общения с червем:

– Привет! Как дела?

– Хорошо. А у тебя?

– Да по-разному, но в целом неплохо.

– Чего делаешь?

– Живу. Ты о чем сейчас? О том, что я именно сейчас делаю, в этот момент, или что я делаю в творчестве? Или что я делаю с воспоминаниями о тебе?

– И то и другое. Приехать не могу, расскажи просто.

Вот вредный! Рассказывать ему о себе и своих делах! А с какой стати! Чем помочь хочет – так помог бы, хотя бы картошки взволок на пятый этаж, а что так просто ковырять раны бытия!

Невозможность жить в одном пространстве дает права и способности: право нормального существования раздельно, способности к сопротивлению и личному развитию. Для личинки книжного червя этого достаточно, ибо ее паразитизм достиг необозримых пределов, так что держать режим самообороны – залог победы и биения под ветром флага личного существования, жизни, благоденствия и развития. Не ради борьбы с личинкой я живу, работаю и дышу.

Я эту личинку видела даже на экране узи-аппарата во время ее питания внутри меня, даже с ребенком под сердцем, я и не подозревала, какая карательница моих интересов вылупится из скорлупы моего отчаяния и погружения в науки. Личинка питалась и продолжает выпрастывать щупальца в мою сторону, по привычке надеясь на лазерный прицел своих намерений выжрать из меня жизнь, захватив мою коробочку для сна, сделав ее своей.

Глава 3. ЖИЗНЬ ДО ГАЛАКТИКИ ЛИЧИНОК

Когда человек выполнил свою сверхзадачу, когда он осознал, насколько велико его приобретение – спасенная его судьба, – то желание некоторой благодарности огораживает его забором под электрическими проводами. Этих проводов я и боялась, оттого и редко приходила к отцу, отдаваясь без остатка творчеству, – поэзия не отпускала меня, спасая всякий раз, когда на меня извне надвигались танки самолюбия жителей ближних цивилизаций. Выйти из творческого русла, спуститься на землю из поэтических грёз было немыслимо, – точнее даже было равнозначно смерти. В круг моего общения входили очень немногие люди, по существу единицы, все они и сами были из творческих кругов: среди них были поэты, художники, музыканты, композиторы, актеры.

Потом возникло желание часто встречаться с папой, чтобы рассказывать ему обо всем на свете, вместе пародировать неудачные моменты жизни. Чтобы выйти из лабиринта неудач, необходима была поддержка близкого человека, но таких встреч было всего три, и вскоре наступила его смерть, – сердце не выдержало перегрузок от длительного ожидания, краткости встреч и попыток сократить пространство до минимума в желании обретения общего пространства. Но это был бы абсурд: жить, удваивая друг друга, толкаясь аурами, и наступая на свои возможности, как на хвосты друг друга.

Я прихожу в мыслях к отцу, как ходили ученики Конфуция к учителю, и тайная сила мысли дает мне новые импульсы жизни, волны творческих сил. Как молитва учителя переходит к ученику и сохраняет его знания от сомнений в их достоверности, так и знания, данные мне папой, дают мне путеводную звезду на жизненном пути. И только страстная любовь к поэзии иногда ослепляет, и бросает к новым людям, которым нет никакого дела до меня и моих стихов. Этим несчастным нужно только денег и больше ничего для счастья. Деньги – их кумир и цель, их конёк, их капсулы для личинок моли, поглощающих способности к развитию. И это факт гнусности, оттого что их конёк бескрыл, – они покупают себе крылья вместе с билетом на самолет, что везёт их на курорт. Искусство же – не антракт между актами материального обогащения, это сама жизнь.

Мои заблуждения теперь я рассматриваю с улыбкой:

Чтобы киви получил крылья, надо как минимум, сделать ему операцию, – чтобы деньги перестали быть кумиром, нужен пилот, что высадит курортников на острове войны с целью показать их ожиревшим организмам, где она, правда жизни, их выхоленным телам – где настоящая зарядка, их сальным пробкам в ушах – где звуки о помощи.

Киви не нужны крылья, они живут бескрыло, питаются тем, что им дает природа, а не цивилизация, им не нужно небо для взлетов. Не деление пространства, а отдельные параллели существования и редкий экскурс, лучше всего дистанционный и экранный, для личной безопасности, состоящей в утрате времени – это надежный вариант дислокации.

Танки, сделанные Владиком Макаровым, участвовали в выставке в Нижегородской библиотеке им. Бианки к 9 мая 2020 г. Открытие выставки танков и оружия Владика состоялось 3 мая.

ФРАГМЕНТЫ ВОЕННОГО ДЕТСТВА ОТЦА

Память иногда помогает расставить точки над и, понять, простить, напитать мудростью и выровнять свое отношение к временным трудностям.

Из рассказов папы о его военном и послевоенном детстве мне врезались в память еще несколько событий, кроме уже рассказанного эпизода с его трагически погибшей родной сестрой Ниной. Это история о сопротивлении смерти маленького мальчика, друга моего отца. Мите, так звали мальчика, осколком фашистского снаряда, брошенного на город с вражеского самолета во время бомбежки, порвало живот, и он бежал с папой в укрытие, своими руками зажимая рану. Забежали в подъезд крепкого дома, который не мог обрушиться при налете и новой бомбежке, сели на лестничной площадке. Митя сжимал руками живот, плача и тихо постанывая. Сидели на площадке и пережидали бомбежку, сотрясаясь от ударов вражеских бомб, разрушающих город Горький. Кровь спускалась струйкой из-под мальчика вниз по ступеням.

– Что, не проходит?

– Нет. Вова, посмотри, что там.

– Ты что, я же не врач. Митя, сейчас бы твоего папу сюда, он же хирург.

– Папа в госпитале, работает. К нему не пустят.

Митя, сжимая свои челюсти, выпускал воздух через зубы со звуком, выражая крайнее страдание от боли. Затихал на краткие мгновения, и снова стоны его оглашали гулкое пространство пустого подъезда. Люди все были в бомбоубежищах, а мальчики не успели добежать до разрыва бомбы.

– Что-то он набухает и шевелится как-будто, живот мой. Посмотри.

Митя разжал руки и медленно поднимал рубашку. Затем мальчики вместе расстегнули ремень, и это оказалось роковой ошибкой. Рана оказалась очень объемной – занимала большую часть живота Мити. Не успели мальчики зажать рану и затянуть живот ремнем, Митя закашлял, и под крики ужаса кишки из его живота полезли наружу.

– Вова, что это?

– Кишки твои, щас я их соберу, а папа твой потом зашьет тебе живот.

Восьмилетний Вова поднял выпавшую на пол из живота Мити кишку и вместе мальчики затолкали ее назад в окровавленный живот.

– Зажимай скорее руками, вот так. Зажимай и не разжимай больше, держи крепче. Эх, ремень порвался, а то бы им щас, затянули. Сиди и держи руками. Я буду тоже держать.

Вова снял с себя курточку и обвязал друга вдоль живота. Кровь не унималась, и Митя терял сознание, потом судорожно вздрагивал, конвульсии повторялись. Открывая глаза, шестилетний Митя понимал, что умирает. Вова как мог, старался помочь, облегчить страдания друга, пел ему, давал водички попить из найденной в подъезде фляжки, пытался даже рассказать сказку, но Митя на самом интересном моменте закрывал глаза, и сознание покидало бедного ребенка.

Шел сорок пятый год. Фашисты свирепствовали, бомбили города и грабили деревни. Митя умер в луже крови на лестничной площадке, а Вова надеялся, что друг только прикрыл глаза на время, пока он рассказывал смертельно раненному сказку о доброй лесной фее, нашептавшей Колобку вернуться домой к бабушке и дедушке, чтобы не попасться в лапы хитрой Лисе. Отец Мити в это время спасал жизни раненных людей, стоя у хирургического стола. Весть о гибели сына и обстоятельства его смерти покалечило его сознание, он вцепился в свои волосы, согнувшись пополам, и не мог отпустить рук от головы, пока лекарства не усмирили боль тяжелой утраты единственного сына, – и это после трагической кончины его жены.

Митю и Вову нашли на лестничной площадке люди, поднимающиеся домой по окончании бомбежки. Вначале увидели кровь, струйкой стекающую сверху.

– Сюда, сюда! – крикнул Вова. Услышав шаги. На помощь! Скорее! Митя заснул, он так несколько раз уже засыпал. Он ведь не умрет? – спрашивал Вова молчаливых людей, жителей подъезда, ставшего укрытием двум мальчикам.

– Он умер, Вова. Как вы оказались в этом подъезде?

– Мы не успели за всеми, споткнулись оба, Митя впереди, а я сзади него упал.

Волна рыданий поднялась до краев терпения, и слова уже ничего не значили, когда горячие струи, вытекая из глаз, более напоминали кровь, чем соленую воду. За эти сорок минут Вова, только год назад потерявший родную сестру Ниночку, повзрослел на двадцать лет, и уже глазами взрослого человека смотрел на мир.

А через неделю после страшной смерти маленького Мити, пришла Победа. Но и после войны отзвуки ее трагически напоминали о смерти. Танки военные стояли на улицах, дети играли в этих танках, забирались в них и продолжали «бомбить фашистов». Вместе с ребятами мой восьмилетний отец залез в танк, но тут раздался крик снаружи: детей звали обедать, и все выбрались, а папа выбирался последним. Уже вылез, вытащил ноги, но неожиданно люк танка упал на пальцы, – папа не успел убрать руку. Шоковое состояние длилось считанные секунды, кровь не шла, – организм был в шоке. Папа зажал свои оторванные люком пальцы с перломанными ровно костями, ладонью другой руки, и так пришел в санчасть. Пальцы висели на тонкой кожице.

Пришили пальцы, и они даже начали двигаться, – не потеряли своих основных функций. Это была первая встреча моего отца с хирургами. Эту историю папа рассказывал всем, кто приходил в наш дом. Было страшно и интересно: и про Ниночку, и про Митю, и про пальцы.

Мне прививалось благородство.

Когда я родила своих детей, поняла, как дороги были уроки моего папы. ОТ сердца к сердцу, из уст в уста передается мудрость поколений, стойкость в борьбе, духовность.

Когда благородные волны принесут людей к мысли о спасении душ? В случае острой всеобщей опасности. Такой опасностью стала борьба с карантином. Нельзя выходить на улицу: везде вирус. Что значат вероломные мысли, даже те, что затаят уголок спасения?

Сейчас я думаю о своих детях, переношусь в их детство.

ДЕТСТВО ДЕТЕЙ

Бедный повзрослевший ребенок с глазами мудрого старца, ты говоришь истину, ослепляя своей правотой и выводя на чистую воду своих мучителей, так спокойно выслушивающих тебя и невозмутимо кивающих в такт слов твоих, выстраданных кровью сердца. Даже те, кто мог бы протянуть руку помощи, не решаются это сделать, оттого что ты пугаешь своим блестящим умом. Что остается этим скучным слушателям, если они сами за всю свою жизнь ни разу не достигли ни одной из твоих мыслей, не продумали и не прочувствовали глубину мировосприятия предметов бытия. Казалось бы, самые достойные вопросы внимания человека разумного касаются самого человека лишь косвенно, когда он, пробивая напластования препятствий, тренируя свое противостояние, пускается к неведомым вершинам. Дитя милое, ты достойна счастья, но твое счастье иного свойства, – это радость мысли, ее продолжения, ее развития и ее открытия для других мыслящих существ, не каждый из которых достоин твоего внимания.

Оказывается, детство детей такое короткое, – далее наступает ужас подросткового возраста, и потом – полный отрыв от твоей цивилизации: обезьяны, берущие палки, обретают личную почву и обзаводятся потомством. Бывает даже, ты идешь в ногу со временем, но когда рядом самый быстрый и успешный – ты теряешься, словно муравей в траве, и пропадаешь вовсе из поля зрения. Что там тебе травинки нашепчут – никого ты больше не волнуешь, ни ты, ни твои мысли. Горевать больше не о чем, сливаешься с травой и отползаешь от слонятника.

МАМА

Для мамы навсегда актуальным является знать, что у меня, моих детей и внуков все хорошо. У нас от нее всегда есть яблоко, абрикосики, насущные советы и слабеющая рука помощи. Но несмотря на слабость, рука мамы – главная помощь, мы ценим ее энергию. С мамой веселее и безоблачнее, и песня «Пусть всегда будет солнце…» относится к маме и всем ее советам, и ее помощи. Но объяснять ей очевидное, бывает, как писать по глянцевой поверхности: все слова отскакивают, и остаются подкрепленными с фундамента мыслей главными постулатами ценности утраченной страны СССР.

Моя мама от рожденья впитала в себя доброту и широту русской души. Она и сейчас может запросто отдать свои последние крохи, слепо веря во что-то сверх разума, в то, что, видимо, спасало ее, когда при ее рождении она осталась в живых, вылетев из лона моей бабушки, когда та спрыгнула с грузовика во время эвакуации 24 марта 1941 года. По стране уже ходили толки о предстоящей войне с фашистами, и людей эвакуировали, чтобы спасти от вымирания.

Эта невесть откуда взятая сила спасала ее и в младенческом возрасте, когда ушедшие на заработки взрослые оставляли своих младенцев одних, чтобы заработать на жизнь, а малыши сосали вложенную им в рот марлю, облепленную вокруг хлеба, размоченного водой, напополам с горючими слезами, – это было их питание. Баба Аня рассказывала, что мама высасывала весь хлеб из марли. Значит была жизнеспособна. Такие дети, по существу жертвы войны, начинали ходить только к трём годам.

Каждое лето с моей бабаней, ее сестрами, их мужьями и детьми, – уже после войны, уже когда тетя Тася вернулась из фашистского концлагеря с дядей Кузьмой и крохотной тогда дочкой Надей, это после Польши, где бывших военнопленных, узников германского концлагеря, откармливали и лечили, – моя мама ездила в Безводное и там «гоняла собак». Мне было непонятно это выражение, и вообще для чего нужно было «гонять собак»?

Я всё своё детство играла с мальчишками в войнушку, а после семи лет меня определили сразу в две школы и пришлось играть на пианино, дабы ублажать папин слух Бахом и Моцартом, а не только воплями соседей, что «Аленка с мальчишками опять стекла разбили и веревки с бельем порезали на парашюты для своих каких-то раненных!..» или «Взорвали у костра за линией коробок спичек и мой Вася пришел в продырявленной новой рубахе!..», а также «Угомоните вы свою Аленку, она с пацанами сожрала всю морковь у нас, с чем теперь зимой суп варить, ой, беда на нашу голову!?!»

Но когда я обратилась к Баху, Генделю, Моцарту и Анне Магдалене Бах, к Паганини, то соседи перестали вопить, а пацаны провожали меня с нотной папкой до дверей музыкальной школы первый год, а потом нашли себе другие занятия, как то картинг и физика. Так мы объявили мир по всей округе, и больше никто не использовал недосушенного белья, что висело на улице, для парашютов, чтобы спасти раненных русских солдат, за которыми мы «ухаживали в огороде». «Раненными» были будущие физики Миша Гармаш и Вова Василькин. Им-то мы и скормили «всю морковь», отмыв ее и очистив у Смирновой Ольги дома. Им, оказывается, было смешно, они ржали до одурения, когда мы, салажонки, всерьез «ухаживали за раненными». Мы перевязывали им расцарапанные для нас, для правдоподобия, коленки и руки, и даже голову Мише Гармашу я лично перевязала однажды, потому что он лучше знал, где его ранило.

А вот Андрюшку Патуткина, моего ровестника и друга по детсаду, всегда ранило в грудь, в сердце, и он «умирал», когда я уходила за бабушкиными пирогами, но сразу оживал после перевязки. Мы так же всерьез «стреляли по фашистам» (фашистами, кстати, были местные вороны, а кошки и собаки были разведчиками, а также злые бабки, одну из них за постоянный крик-лай на нас, мы даже прозвали «овчарка»). Лежа за кустиками, так что платьица едва прикрывали белеющее нечто (пардон за пикантные подробности), «стреляя», мы вправду верили, что боремся, и таскали с домашнего стола для них, «раненных», бабушкины пироги, вареники и булки с маслом и сверху – сахаром. Когда мы, спустя пять лет встретились вновь, то большие мальчишки мне сказали, что это они для того, чтобы накормить меня, были «раненными», а то моя мама жаловалась, что я дома ничего не ем, и она боится, что я чем-нибудь заболею от недоедания. Хотя такой факт был почти абсурдом в брежневские времена. Тогда голодали только зэки в тюрьмах, и то в качестве дополнения к наказанию. Сейчас, в России первого десятилетия двадцать первого века, это стало нормой для малообеспеченных людей, которые, собственно, своей слабостью и неумением найти себя и создают комфорт высших классов, буржуазной элиты.

Родившись перед войной, моя мама получила воспитание в сталинском детсаду с присущими тому времени чувствами потенциальной ответственности за свою деятельность и жизнь ближних, поэтому она всегда впаривала мне в мозги весьма ценные по ее мнению указания по поводу различных жизненных ситуаций, в которые я могла когда-нибудь попасть. Поначалу это развлекало меня, но вскоре стало бесить, а позже принесло множество неприятностей, связанных с отношениями в коллективе таких же подростков, как я. По причине того, что я, будучи поздним ребенком, всегда была опекаема старшими, знала больше своих сверстников, то мне хотелось и одноклассников своих предостеречь от грозящих им бед. Это было смешно и непонятно, поэтому меня начали сторониться, а потом, попадая в ситуацию, от которой я предостерегала, удивлялись и пытались благодарить меня, выспрашивая что либо о будущем.

Мама же, будучи всегда щедрой натурой, пыталась подкупить вкусностями и ягодами из нашего сада всех, кто был настроен против ее любимой и единственной дочери.

Однажды от мамы прилюдно я получила весомую затрещину за то, что сидела в милой вечерней беседке с мальчиком старше меня. Он был мариец, его звали Саша Николаев, и всё это действо происходило на турбазе «Сура». Саша показал мне однажды поляну с клубникой, это была настоящая речная клубника с листиками, расположенными прямо по контуру ягодки, не как у нашей землянички.

Моей маме нажаловались отдыхающие турбазы, где мы отдыхали в то лето, что я с ним целовалась, и он обнимал меня, как взрослую. По мнению толпы, деревенский парень мечтал получить стоянку в городской квартире, заполучив от меня заветное согласие. А мне чудилось, что он меня любит и хочет жениться. Своей наивности я до сих пор стыжусь, но мне всегда хочется думать о людях лучше, чем они есть на самом деле.

Мама всегда была человеком, наделенным чувством грузоподъемной ответственности за моё будущее, оттого мне так доставалось, – мне или убедительно врали, чтобы я отказалась от своего дерзкого решения, или убеждали на примерах в правильности мнения взрослых о предмете внимания. Действовало. Я была беззащитна перед узколобыми мудрецами мира сего, насмерть закрепощенными рамками приличий и разных там ответственностей. Их крутые скулы, склоненные надо мной в экстатическом припадке доступных ребенку изъяснений (извращений), приводили в отчаяние моё недозревшее желание сопротивляться. Моя внутренняя армия сопротивления частенько терпела полный крах, и мечты рушились о ледяные глыбы хрусталиков, воткнутых в моё безобразное поведение. Оно было действительно безобразным.

Самым вопиющим фактом моей четырехлетней от рождения безнравственности, было есть мороженное, когда «в семье денег на хлеб не хватает», и это при том, что двоюродному брату Алеше (мы жили в одной квартире с братом моего отца и его семьей) родители покупали даже машинки, а мне пластмассового пупсика было не допроситься. Бесполезность просьб сказалась парадоксально: когда я подросла, то родила двух подряд «пупсиков» себе, оттого, что в детстве игрушечных не покупали!!! Вот вам, взрослые!!! Вот вам и еще раз вот!!! Сейчас, в начале двадцать первого века, молодежь не лезет за советом к старшему поколению, а знает, что ей делать. Они ржут над нами, – мы верили в коммунизм, жили с идеей, которую время обратило в бред, и, оказавшись у разбитого корыта, мы не вправе, по мнению молодежи начала нового века, острить своими советами и мудрыми изысками. Наше дело – тихое, – посапывать в две дырки, пока они, активные деятели новой России, делают нам страну, приведенную к абсолюту запустения за годы нашей слепой веры в светлое будущее, которое наши предки увидели в сталинских снах о жизни в стране Советов. Вот как раз советов как таковых им-то от нас и не надо. Ну что же, пусть делают свою новую, лучшую от нашей, жизнь, но без нас. Когда желание помочь определить ситуацию и разрулить ее иначе не приводит к желаемому результату, остается только повиноваться, чтобы не быть убитой совсем.

САЛАЖОНКА

Пятнадцатилетняя роженица оказалась крепким орешком: хранила свой секрет до самых родов. Когда мои дети напомнили мне о том телефонном разговоре и о подруге Толика, с которым моя старшая дочь ходила в детский сад, Салажонка дала свой номер телефона им, и я объяснила ей, где врач, который ей пригодится перед родами и поможет подготовить ее мать к новости. Психологическая поддержка была необходима и матери, поскольку ее могла и кондрашка хватить ненароком, и девочка могла пострадать при этом и морально и физически, – взрослые же звереют от несостыковок их мечт с глупейшей реальностью. Самой мне приходилось шифроваться, иначе родители юной мамы, пожалуй, и на мне могли возместить свое негодование. Весь вопрос оказался в бабке Толика. Она знала о беременности пятнадцатилетней подружки ее внука Толика, но когда девчонка родила, брыкалась руками-ногами, инфаркт ее не хватил, но бабуся навязала юному отцу мысль, что он просто «поиграл» и не имеет никакого отношения к своему ребенку. Вот она, бабская озверелость. Проблем не надо. А малышке, салажонке, значит, с «игрушкой» этой нянькаться одной?

Бог есть на земле и на небе. Мама-девочка не думает, что ее дочка – игрушка и недоразумение. Она ее любит, и ребенок платит ей тоже любовью. Салажоночка ждет, когда ее родители, удочерившие ребенка, принесут ей сокровище с голубыми глазками-незабудками. Девчушечка родилась очень крепкая, – у недоростков дети рождаются всегда крепкие, потому что организмы их молоды, не отравлены выхлопными газами, пестицидами и гербицидами. Жалко только саму девочку, так рано окунувшуюся во взрослую жизнь.

Салажонке сняли квартиру, она теперь восемнадцатилетняя дама, – прошло три года. Ее мать, когда салажонка родила, сразу вышла в декрет по уходу за ее ребенком, а мама-сестренка закончила фармучилище и устроилась работать в аптеку, чтобы ее малышка, официально оформленная как сестренка, не знала нужды, была социально адаптирована.

Толик тоже учится, но о своей дочке ничего не знает. Бабуся его постаралась. Она растила мальчика одна. Родители Толика погибли в одну минуту оба сразу в автокатастрофе, когда их сыну было девять лет. Я помню, как я со своими детьми, с Толиком и его бабушкой вместе ходили во Дворец культуры на занятия живописью. Мои дочки и Толик бежали впереди нас, но Толик отбегал от них подальше, бросался на рыхлый снег и колотил руками, доставая до земли. Он бился к матери и отцу. Мальчик видел, как зарывали его родителей, накрыв их крышками. Процесс погребения проходил на его глазах. Психологически понятно, почему он бился в землю, – он стучался к погибшим родителям, мечтая снов обрести их, в поисках душевного тепла. Он и салажонке рассказывал то, что не рассказывают просто девочкам, а только маме или папе – самым близким людям на свете.