Жизнь до галактики личинок. Рассказы, повести, миниатюры, статья о современной поэзии, ирония и гротеск

ЦЕНА ДОБРОТЫ

Начало творческой деятельности моего отца связано именно с педагогикой, продолжение – с переводческой деятельностью, а окончание трудовой программы произошло до такой степени нестандартно, что многие удивляются, как мог преподаватель английского языка и переводчик стать следователем по особо важным делам. Но ничего сверхъестественного здесь нет, просто это был сознательный выбор во имя семьи, на её благо и процветание. Мы жили в тесной квартире вместе три семьи, как настоящие личинки бабочек. Кроме нашей семьи на сорока восьми метрах жили еще родители моего папы, мои бабушка с дедушкой, и семья брата отца, – оттого мечтой моей мамы всегда была отдельная квартира. Папа прошел специальную переподготовку, чтобы получить работу в милиции, – там давали квартиры семьям служащих. Его неординарный ум и высшее образование в редкой тогда для нашего местожительства области знаний оценило командование. Но папа во всем, за что брался, находил удовольствие и действовал исключительно добросовестно, порой даже затрачивая больше сил, чем того стоило. Ему нравилось работать с людьми как психолог, выправляя психику преступника, устраняя установки на зло, не просто допрашивать людей, в которых он видел стремление исправить допущенную ошибку жизни. Папа начинал работать как психолог с такими оступившимися людьми, и многие из них были благодарны моему отцу за данную им возможность исправиться, стать на путь духовного прозрения, эволюции сознания и возможность исправить свою жизнь, а стало быть, и жизнь своих близких, к лучшему. Осужденные ведь как на ладони, видны помышления и дальнейшие перспективы их развития. То, в какую сторону пойдет развитие, предсказывал папа, используя знания по физиогномике, графологии, психологии и гипнозу. Это была единственная для меня информация, данная о службе моего папы в органах.

Папа брал под своё ведомство тех людей, в ком в первую очередь видел предпосылки доброты, воспитанности и внутренней культуры, а также, если он замечал зачатки человечности по отношении к другим людям. Надо всегда верить в способность личности стать на более высокую ступень в развитии, на путь очищения души от наслоения грехов. Нельзя всё время только напоминать: ты – грешен, неси наказание. Так удваивать состояние вины – грех не меньший, чем убийство духа в личности. Отчасти настоящими преступниками являются те люди, кто не дает возможности другому человеку стать на путь очищения от грехов и исправления, толкая в свою лунку болота. Ведь здесь он нагрешил, а там – исправил, надо только дать личности поверить в чистоту дальнейшего пути исправления, а не лишать его надежд на право ступить на иную стезю, которая облагородит его внутренний облик. Среда, конечно, засосет, но увезти человека для исправления и дать ему крепкий внутренний щит, такой, чтоб прежнее окружение заметило и отошло – святое дело. Папа верил в личность, в благородство человека разумного.

Карьерные мыши не стерпели это, подсунули ему рецидивиста, опытного актера, сыгравшего и обаяние доброты, и желание стать настоящим человеком, честным и умным. На самом деле зэк добивался расположения к себе моего отца, чтобы отомстить ему за освобожденного моим папой возлюбленного этого рецидивиста. «Актёр» использовал в тюрьме молодого парня, получившего срок за уличную потасовку, и пользовался им как типажом наивности для достижения своих грязных целей на поприще банковских махинаций.

Папа чувствовал, что этот осужденный неискренен в допросах, но были засекречены документы, открывающие рецидивистскую деятельность «Актера»: карьеристам необходимо было убрать отца из органов милицейской службы. Когда эти документы пришли, папа уже не мог работать по специальности, потому что у «Актера» были крепкие связи с волей, а на воле связанные с «Актером» отморозки подбирались ко мне. Я очень ценю папино внимание и его добросердечность. Увидев однажды издалека, что за мной настойчиво следует грязный тип и пытается со мной заговорить, а следом за ним тянутся еще три таких же урода, папа стал ждать меня из музыкальной школы, и его беспокойство за меня превзошло его желание работать в милиции. Папа же видел, как я наивна, мои заоблачные витания в поэтических грёзах, мои разочарования по поводу общения с одноклассниками, их недальновидность и пустоту. Поэтому он стал моим домашним учителем. Но никто не знал, как обернутся эти кредиты нравственности и игра со здоровьем. Отец загубил себя тем, что перестал доверять себе и своему организму, а верил только хирургам, для которых радикальный путь решения проблемы является единственно верным. Это был медицинский капкан: заботливость медиков превзошла ожидания усталого от гонки жизни организма. В таком расслабленном состоянии его и «взяли», как преступника с поличным, – а исток «преступления» был всего лишь в любви к своей единственной дочери и желание участвовать в моем становлении личности. Такую чудовищную цену заплатил мой папа государственной системе. Так в России обходится стремление направить ребенка на путь истинный, не дать опуститься, – стать на уровень деградации, как многие обыватели, не соображая, что происходит, а просто проживая в состоянии отупления многие годы. Исходом таких жизней бывает разоренная душа, потерявшая точки опоры и восходящие точки пути, забивая энергоцентры спиртным, а мозги – государственной политикой, запрещающей свободу волеизъявлений и индивидуальное воспитание во имя общественного «ку» перед правящей элитой.

Толпы оболваненных правителями «пингвинов» радостно размножаются, поверив нарисованной в газете купюре, а потом, обессилев от безденежья, бьют своего ребенка за все свои грехи, за своё отчаяние в собственной судьбе. Растерянный ребенок не понимает, за что его избивают родители, и начинает защищаться поначалу, потом понимает, что это бесполезно – они сильнее, замыкается в себе и, наконец, приобретает тот самый облик гражданина разорённой страны, где процветают лишь законодатели правил, – ребенок, взрослея, звереет. Именно статус животного дает ему система узаконенного грабежа и откровенного безразличия к его судьбе, которую он «должен строить сам». Но эту постройку всегда ломают слоны от сильных мира сего. Они определяют более чем скромное место человеческой единице в стаде рабов.

Глава 2. БАБИЗМ-ЯГИЗМ И ЕГО ПОСЛЕДСТВИЯ

Впервые внимание на себя службы госбезопасности папа обратил, когда я ходила в младшую группу детского сада. Из заграницы приехал знакомый папы, дядя Адик, они раньше вместе учились в институте иностранных языков, Адик ездил в Индию, а папа, как самый успешный на курсе студент, помогал ему с переводами до поездки. Самого папу не пустили за границу, оттого что он был разведен, его первая жена была утонченной натурой и не выдержала некоторой неотесанности папы, – мужчины же взрослеют позднее, их, собственно, делают взрослыми женщины, обратив в круг семейных проблем.

Дядя Адик привез диафильм и проектор, сказал, что проектор мне, чтобы я свои мультики смотрела. Папа уселся с Адиком переводить фильм. Это был мультик-пародия на советское правительство, в нём центральные фигуры компартии выступали пародийными рисованными куклами, каждая из кукол носила отличительные черты лица правителя. У куклы-Брежнева были нарочито густые брови, и он ими забавно двигал при разговоре, а сама его фигура походила на жабу. У Хрущева всегда под мышкой был початок его любимой кукурузы, и он забавно перемещал этот початок в разные части тела, забавно, будто початок ползал по нему, да и сам он весь в некоторых фрагментах был из кукурузы. Кукла-Гитлер был сухощавым, одетым в сухой лист человеком-веткой. Куклы общались между собой, под картинками стояли фрагменты их разговора на английском языке, папа переводил на русский, дядя Адик записывал, советуясь с папой, правильно ли и так ли он понял отдельные фразы, и как привести к литературному языку текст.

Папа с Адиком развеселились, изображали голосами кукол, я смеялась. Мне очень понравился этот мультфильм. Он назывался «Бабизм-Ягизм и его последствия». Под Бабизмом-Ягизмом подразумевался коммунизм. Куклы пародировали съезды компартии и межнациональный обмен идеями общественного устройства.

На следующий день в детском саду я в экзальтации смеха играла с детьми, бросая реплики из «Бабизма-Ягизма…». Оживленной игрой заинтересовалась одна из воспитательниц. Я обычно в детском саду была грустной, мне всегда хотелось домой, и я каждый час ждала, чтобы за мной кто-нибудь пришел из родителей. А в тот день я смеялась с детьми, и воспитательница прислушалась к нашему смеху. Я рассказывала о мультике «Бабизм-Ягизм и его последствия» и на куклах показывала, какие внешние отличия у героев мультика. Воспитательница позвала заведующую, и мне пришлось подробно, уже без моих сверстников, рассказывать двум воспитателям и заведующей содержание мультфильма. После тихого часа появились двое мужчин и женщина, которых мы раньше никогда не видели, при них снова меня заставили рассказывать о мультфильме в кабинете заведующей детского сада.

Вечером, когда мама меня забирала из группы домой, с ней поговорили в кабинете заведующей, а придя домой, мы папу не застали. Дяди Адика тоже не было. Проектор забрали, и фильм я больше никогда не видела. Папа появился примерно месяца через два, он был коротко пострижен и вел себя неестественно. Мы уже не могли смеяться, он сидел и думал о чем-то сосредоточенно и долго. Так продолжались дни и недели. Мне подходить к папе не разрешалось, но он иногда реагировал на меня вялым взглядом и жалкой попыткой улыбнуться.

Через несколько месяцев я уже общалась с ним, но он стал не друг, а мучитель. Допрашивал меня о друзьях из детского сада, постоянные подробные расспросы выводили меня из терпения и считались наказанием. Если я отказывалась отвечать, меня он бил. Так обработала отца государственно-медицинская система, – политических наказывали отрубанием головы медикаментами. После отец оклемался, стал добрее, но бывало и такое, что вести себя сдержанно он не мог. Разлад произошел в нём самом, и мы с мамой, и бабушка с дедушкой страдали от скандалов, – это были попытки отца снова включиться в жизнь, стать прежним. Процесс восстановления длился настолько долго, что я успела вырасти и по-настоящему оценивать ситуацию. Бьют – беги, дают – бери. Надлом в отце остался, всё он видел уже через призму насильственного контроля. Это лишало человеческих прав и свобод.

Взрыв эмоций мог помочь отцу вырваться из оцепенения, и такой взрыв оказался в нашей семье, его несли дети, мы с двоюродным братом Алешей. У нас всегда обсуждалось поведение детей за пределами нашей семьи, и поводов тому было немало: Алеша, ожидая внимания воспитателей к его персоне по случаю пожелания его родителей дать ему конфеты из новогоднего подарка до появления родителей в садике, захотел в туалет, а там уборщица мыла пол и не пустила. Алеша терпел изо всех сил, жался-жался, увидел аквариум с рыбками и… накакал в него, похвалившись, как вода его сама помыла, а рыбка поцеловала в… Сначала, пока не пришли с совещания у заведующей воспитательницы и уборщица не вышла из туалета, всем было весело от сообщений Алеши, но когда девочки пошли посмотреть на рыбок, не убила ли их падающая в воду глыба, то всем захотелось спасти рыбок. Я отправилась в кабинет заведующей, вошла и перед всеми сообщила: «Рыбок надо спасть!». Ноги подкашивались от ужаса, потому что на меня смотрел весь педагогический состав детского сада.

– Сомова, Леночка мы спасем рыбок. На совещание детям нельзя.

– Да пока вы совещаетесь, рыбки умрут, потому что Алеша Сомов накакал в аквариум, и они затыкают нос, кто чем может: кто хвостом, кто плавниками, – отважно выпалила я, вся красная и потная от ужаса.

Тут раздался оглушительный взрыв смеха.

– Новый год удался, – без смеха сказала заведующая.

Воспитатели в ужасе по ее разрешению отправились в группу. Алешиным родителям было дано предписание «не приводить больше этого засранца в детский сад».

И тогда мы с Алешей болели вместе гриппом, поскольку наши папы были братьями. И мой папа с нами сидел, так мы его встряхнули, что режиссеру фильма о мальчике, которого похитили бандиты, а потом не знали, как от него отделаться, было бы где черпать вдохновение.

ТЕЧЕНИЕ БЛАГОРОДНЫХ ВОЛН

Когда я выросла и стала работать, все еще мечтала о высшем образовании и других коллегах, не матерящихся беспрестанно и не перетирающих свои семейные проблемы языком с рядом находящимся болваном, которому нет никакого дела ни до твоей семьи, ни до тебя в сущности. Сочувствие – не вся составляющая интеллекта, как раз его отсутствие больше трогает, – у меня не раз были возможности в этом убедиться. Я не стала сволочью, конечно, я помогала людям по доброй воле, зная, что никогда не получу от них ни малейшей поддержки в трудную минуту. И не должно оставаться обиды за недополученное внимание, и должны быть общие идеи кроме пополнения кошелька, но получив – таки высшее образование, я не нашла в людях, получающих его вместе со мной, ни малейшего стремления к духовному росту, ради чего я карабкалась на Эверест. Везде присутствовала вымышленная недобрым государством стена из роста потребностей при отсутствии повышения зарплаты. Требовались магические заклинания, чтобы прожить от получения денег и до их следующего пополнения на счет.

«Голь на выдумки хитра» – приговаривала частенько моя преподавательница в университете на языкознании Татьяна Михайловна Горшкова. Люди изощрялись, как могли, чтобы выжить при крошечных зарплатах, но любви и уважения друг к другу не растеряли, и с Днем рождения коллегу могли поздравить, и с другими праздниками, и морально поддержать в случае неприятностей любого характера.

Летаешь в высоте самопознания и мироощущения – а крепостная стена щерит жало для битвы с тобой, – и схватки с монстром капитала берут за живое в самом начале премьеры жизни. А что тогда будет в конце? Самонадеянность держит свой канат для шагов по нему твоих ног, – держит – и плавно опускает канат до самого дна отверстой пропасти. Хватаешься за выступы скал, корни растений, ветви и траву, пучками вырываемую при соскальзывании тела под тяжестью материальных воплощений духовных радостей. Потом, выбившись из сил, под занавес попыток бросаешь все пучки, ведущие к балласту, просто садишься на невидимый тебе объект пятой точкой – и начинаешь делать свое дело. В моем случае – писать стихи, рассказы и записывать мысли. И причем тут какие-то коллеги? Ты есть ты. Ты пришел в мир не просто дышать, а делать свое дело. Это была жизнь до галактики личинок.

Опера нищих, или Рожденные из клякс. Рисунок Елены Сомовой, 2022

НА ВОЛНЕ

Даже среди своих коллег или друзей можно почувствовать вдруг волну позыва к творчеству, будто скулящий маленький щенок отчаянно пытается выбраться из корзинки, цепляясь лапами за неподатливые прутья, крепко сплетенные и надежно хранящие от внешних ударов случайно проходящих мимо ног, – это строки нежности. И не уснешь теперь, пока не выпишешься, чувства расцветают от прикосновения авторучки к бумаге, и вспыхивают от касания пальцами клавиатуры: не надо бороться за каллиграфию, – просто лети вместе с чувствами и мыслями в открытом пространстве своего вдохновения!

Тебе помогает духовный опыт многих поколений, носителем которых ты стал, окунувшись в учения восточных мудрецов или классиков литературы. Во времени и пространстве ты пытаешься найти нишу, находясь в которой возможно будет вытянуться во весь рост, – я имею в виду рост внутреннего содержания человека, его духовную сущность. Время вынимает начинку, заменяя ее трухой суетных устремлений, а ты снова наполняешь себя философскими размышлениями, ответвления которых записываешь в электронную тетрадь. Это мило со стороны Фортуны, прославленной своей неумолимостью, вдруг предоставить возможность истосковавшемуся по настоящему делу человеку, стать писателем без подражаний, в которые толкают учения в университетах и продолжительные беседы с профессорами. Ты фиксируешь факты своего духовного взлета или неотвратимого падения какого-то человека из прежнего твоего круга. Осознания чьего-то падения, скорее всего, тоже виток твоего взлета, ведь зная о падшем, ты не полезешь в дебри его падения, прознав структуру их содержания, как то мелкое предательство или подхалимаж с целью подкупа, – это самое безобидное из формул падения.

Уходить от пера для писателя – тоже часть предательства, которое он может исправить, отдалившись на время от толпы и посвятив себя творчеству, к примеру, в новогодние праздники, если время будней убила работа за кусок хлеба.

Но с моим папой все было несколько иначе: работа за кусок хлеба, да постоянная трескотня родственников по поводу недостатка средств, вывели его в лоно черного поля отчаяния, где качественно изменилось его отношение к миру. Он был один и не мог быть один, оттого, что был страстным собеседником, захватывающе рассказывал о военном и послевоенном детстве, о том, как его мать потеряла его младшую сестру Нину, ворвавшись в подъезд и увидев девочку под прессом раздавившего ее лифта. Лифты в военное время были не кабинками с цельными дверьми, – двери были отдельно, и открыв их, можно было, задрав голову, увидеть, как на тебя сверху ползет коробка с длинными тросами, и главное было – вовремя отпрыгнуть или отойти заранее, до падения на тебя этой огромной коробки. Так и гнев человечий может внезапно пасть на человека, и не успеешь выйти из поля гнева – разобьет всю тебя дрессированная тяжелой жизнью волна негодования. Гибкость характера непременно должна вырабатываться, и чем раньше, тем лучше: психологическая гибкость в общении с людьми.

Нина играла с мячом у подъезда, громко ударяя ладошкой о стукающийся об асфальт мяч. Дверь в подъезд была открыта, и девочке – она была бы моей тетей, если бы выжила в ту войну, – нравилось слушать гул мяча, ударяющегося о пол, а в подъезде этот гул был слышнее. Войдя в подъезд за подпрыгивающим от подстегивающей ее ладошкой мячом, Нина не заметила камень на полу, и не отошла шажок в сторону, а мяч, попав на камень, отскочил. Так вместо того чтобы оказаться возле ладони девочки, мяч покатился к лифту, меняя красный цвет на зеленый, – и только желтая полоса, разделяющая цвета, мелькала и звала бежать за мячом вперед. Двери лифта были распахнуты, – кто-то из жителей подъезда, спустившись сверху, не закрыл за собой дверцы лифта, и вышел на улицу. Сам лифт громыхал где-то наверху, позванный помочь спустится к земле жителям верхних этажей. Мяч вкатился прямо в открытые двери и замер в ожидании дальнейшего сценария действий.

Пятилетняя Нина не могла предугадать опасности, подбежала к распахнутым дверям лифта и полезла за мячом, но зацепилась колготами за гвоздь, не отпустивший ее коленки. Лифт между тем с грохотом упал на бедную девочку, не успевшую даже напугаться. Напугался ее брат, мой папа, вбежав за сестрой Ниной в подъезд несколькими секундами позднее, а за папой вбежала и бабушка Елизавета Орефьевна. Шокированные внезапной смертью маленького любимого существа, Мать и сын секунду стояли, затем послышался резкий крик матери, приседающей от ужаса и осознания смерти ее ребенка – единственной дочери. Моему папе было тогда десять лет, он был ошеломлен произошедшей на его глазах смертью младшей сестры и криком безнадежности своей матери. Стал поднимать ее, пытался ей помочь, как мог. На крик в подъезд вбежали жители дома и прохожие, находящиеся неподалеку, во дворе. С верхних этажей уже спускались предлагающие помочь, люди. В то время оказание немедленной помощи было реальным, никто не прятался за дверьми своих квартир.

Эту смерть войне невозможно простить, и Нину всегда вспоминали в нашем доме, не теряя из памяти и другие военные воспоминания: голод, гашение фугасок, похоронки, страдания людей.

Переживания делают людей добрее, но не гаснет боль утрат.

Папа всегда стоял за меня стеной, защищая от травм и физических и душевных, потому что я напоминала всем родственникам и людям, знавшим нашу семью и ушедшую Нину, в облике пятилетней Нины из памяти люди находили схожесть черт лица с моими. Ее облик остался на фотографиях: девочка с большим бантом, немного смеющимися глазами и ямочкой на подбородке. Фотографию Нины бабушка берегла под стеклом в раме, как бесценную для ее сердца картину.

ВЗРОСЛЕНИЕ – ЭТО ТРУД БОГА

В годы моего взросления, чтобы я не оказалась под глубоким воздействием безобразной в своей алчности толпы, всегда пугающей главной их бедой – отсутствием денег, меня привлекали к занятиям английским и музыкой. Иногда мы с местной детворой устраивали экспедиции по вылову мелких монет из ручья, красотой которого приходили любоваться влюбленные и бросали в воду деньги, чтобы вернуться назад к месту, где они чувствовали себя счастливыми. Так же проводились походы вокруг дома с привалом, – смешно, но мы искали деньги, чтобы помочь родителям стать добрее друг к другу и к нам.

Позже, через десять лет, папа спасал меня из дурной кампании, приманившей меня своим хитрым сочувствием («Даже погулять некогда девчонке, всё время только учеба да учеба» – сетовала мама одной из девочек, уже пьющей вино в этой компании вместе с друзьями). Эта компания отличалась вольным поведением, грубостью, курением и тягой к спиртным напиткам, но я этого не знала, они просто поинтересовались, как я живу, и я рассказала, а они были внимательны и даже угостили меня конфетами с лимонадом. Два вечера я провела с ними, рассказывая о себе и слушая истории о них. С моей стороны весь интерес к ним был уже исчерпан.

Когда мои родители узнали от Марии Васильевны, подруги моей бабушки со стороны папы, Елизаветы Орефьевны, о том, с кем я общаюсь, были долгие объяснения. Всеми зоркими дворовыми бабусями моим родителям был предъявлены страшные опасения за мою судьбу, а также иск по отсутствию воспитания. Закончилось всё тем, что с моих родителей компания почти готовых бандитов потребовала выкуп за меня, и тогда «они от меня отстанут». Папа вытянул меня из их капкана, потеряв карьеру и работу, но он сумел объяснить мне, где мир, а где война, где грязь, а где золото, и что является наиболее ценным для человека, что необходимо знать личности с волей закаленной и крепкой, такой, что ни один враг не сможет одолеть. Бусинке, чтобы не смешаться с навозом, нужно иметь внутренний движок, толкающий ее к свету, – и человеку надо иметь внутри поплавок, способный обнаружить в нём течение благородных волн.

КНИЖНЫЙ ЧЕРВЬ И ЕГО ЛИЧИНКА

По ощущениям, полученным в детстве, я распознаю многие реальные признаки окружающего меня мира, к ним добавляются выводы из опыта общения с людьми, и происходят открытия. Вот я восхищалась умом одного товарища, его умением находиться поверх барьеров, – над людьми и их устремлениями и попытками, но увидев его не героем своей жизни, а его взаимодействиями с другими людьми, я поняла, в чем трагедия этой личности.

Это даже не трагедия для него самого, а скорее, трагедии происходят из его общения с людьми, желающими заиметь друга и помощника, положиться на его разум и положение в обществе, а получают кукиш и множество знаков вопроса. Книжный червь вгрызается в науку, перегрызая свои связи с миром людей, прогрызает брешь в душе человека, соприкасающегося с ним идеями или пространством бытия, и заполнят эту брешь своей слизью, пользуясь временем обращенного в его червивую религию. Главным постулатом червя служит беспрекословное подчинение его принципам, минуя свои желания, а возможности свои должны быть обращены исключительно на червивое самолюбие, дабы ублажать его всёзнайство, – всего на свете. Отблеск идеи червя ложится на все его деяния, о ком бы червь ни завел речь, все ниже его самого уровнем и не стоят внимания обгладываемого им субъекта. Дружба в самопожертвовании червю всего, что служит жизненной основой, почвой. А в дружбе важнее не то, насколько умен твой друг, а насколько он порядочен, не станет ли он глумиться с другими людьми над твоими проблемами или недостатками, обрушивая твои мечты в безнадежность.

Мое стремление стать умным человеком привело меня в объятия книжного червя. И никто не мог помочь определить, как сложатся обстоятельства, и тем более предугадать, кем я стану. Предполагалось, что жертвой червя и его начинкой, или вассалом, оседлавшем сущность всезнания и получающим постоянные победы от своей дружбы с книжным червем. Папа не был книжным червем, но он был скорее жертвой других червей, растаптывающих всё вокруг себя, а потому он беспокоился обо мне, стараясь найти для меня золотую середину, но не учитывая то, что я сама в состоянии для себя найти дорогу. Я росла, а в понимании своего отца, я оставалась маленькой девочкой, нуждающейся в его защите и руководстве. Оказалось, что самонадеянность юности стала единственной тропинкой к моему духовному росту. Книжного червя отбросило в сторону движение лопастей моих часовых стрелок, кружащих вокруг судьбы.