Вкус времени – I

В новом доме родились все дети – сын Александр, отец Владика и дочери Екатерина, Варвара, Елизавета и Людмила.

После того как сын Александра Арсеньевича – Саша подрос, его определили в Московский Кадетский корпус для того, чтобы мальчик получил мужское воспитание, которого он не имел в кругу сестер. Дед, вероятно, помнил тяготы и лишения, выпавшие на его долю во время войны, и опасался, что они могут достаться и его наследнику. Но если бы он только знал, что его сыну придется пережить такие мучения и испытания, по сравнению с которыми его военные невзгоды будут казаться детской игрой!

По великим дням в Кадетский корпус приезжал император Александр III, и кадеты в его честь кричали, «ура». Молодые люди обожали императора, но то было детское увлечение, так как Александр III не прославил себя боевыми победами, а его миротворчество не импонировало будущим офицерам. От кадетского корпуса у Александра-младшего остались сумбурные воспоминания, но иногда в его рассказах всплывали некоторые пикантные подробности кадетских приключений и Александр Александрович, спохватившись, смущенно отводил глаза. Вспоминал он и учителя немецкого языка, заставлявшего их говорить «ейн, цвей, дрей», а не айн, цвай, драй, как учат теперь. Учитель объяснял, что его произношение – истинно прусское. Может быть, это кому-то из выпускников и пригодилось в жизни…

На каникулах Щеголев возвращался в отчий дом и мог командовать своими сестрами, как командовали им «дядьки» в корпусе. Тетя Лиза иной раз вспоминала, как брат на вакациях гонялся за сестрами со своим крепким кадетским ремнем, когда они его «заводили». Александр Александрович, покручивая свои уже поседевшие усы, посмеивался и старался замять разговор, уверяя, что не припоминает такого случая.

После корпуса Щеголев-младший окончил Московский университет, чуть ли не экстерном и стал почти безвыездно жить с отцом в Песчаном. Постепенно к нему переходило руководство всем обширным хозяйством.

Тем не менее, Александр Арсеньевич оставался главой Щеголевского Дома. Крупное состояние, авторитет в губернии позволяли ему без особых усилий почивать на лаврах Патриарха семейства. Его сметливый ум и деятельность до глубокой старости часто выручали молодых Щеголевых, да и деньги деда играли свою немаловажную роль.

В семье неотчетливо ходила легенда, которую слышал даже Владик, о том, что практичный дедушка вместо Земского банка припрятал «несметные сокровища на черный день» где-то в парке. Однако старший Щеголев никогда не подтверждал, но и не опровергал загадочной истории, а только по этому поводу посмеивался. Но наличные деньги и кое-какие драгоценные украшения волшебным образом появлялись в доме невесть откуда.

Александр Арсеньевич до самой кончины занимался общественной деятельностью и сохранил интерес к жизни, к мировым событиям, к появляющимся новинкам техники. Он выписывал несколько газет и журналов весьма и весьма либерального направления. Дедушка первым в губернии приобрел автомобиль, тогда еще большую редкость. Автомобиль походил скорее на тарантас, не имел верха, а руль у него был почти как у велосипеда. Это чудо техники выпускалось тогда американской фирмой «Олдсмобиль», а данная странная модель называлась «Дэш». С появлением более совершенных, комфортабельных и элегантных машин, дед ликвидировал старый автомобиль и приобрел «Бенц – 20/35 Фаэтон», казавшийся домочадцам верхом совершенства.

С изобретением фонографа Щеголев-старший тут же получил и эту новинку, причем, непосредственно от Эдисона, и гости записывали на восковой валик свои голоса, а потом слушали их, ахая и удивляясь. Вслед за фонографом в доме появился граммофон с огромной трубой и множеством пластинок. И граммофон и пластинки имели марку немецкой фирмы «Юлий Генрих Циммерман». Российским промышленникам такая чудодейственная механика была еще не по плечу.

Александр Арсеньевич Щеголев держал ухо востро в отношении прогресса, и после того как братья Люмьеры изобрели синематограф, в Песчаное, чуть ли не раньше Высочайшего Двора, доставили проекционный киноаппарат фирмы «Пате». В доме электричества еще не имелось, и аппарат приводился в движение ручкой, которая одновременно вращала динамо-машину, дающую свет. Фильмы проектировались на большой переносной полотняный экран, устанавливаемый в зале.

Домашний кинематограф очень нравился гостям и являлся для них всегда большой неожиданностью. На киносеансы по праздникам приглашали крестьян и ребятишек. Ребята просто немели, а порой пугались, когда на стене появлялись ожившие картины и творились всякие чудеса. Мужики украдкой крестились, но держались бодро и уверенно – и не такое видали! Эти демонстрации имели грандиозный успех и в гораздо большей степени, чем рачительное управление хозяйством, прибавляли уважения к Щеголевым у крутогорских крестьян.

Конечно, Щеголевы не могли обойтись без музыкальных инструментов, и кроме рояля, имелась фисгармония, а в последние годы жизни деда в зале появился еще орган-иолиан, так же носящий марку прославленной фирмы Циммермана.

Иолиан имел клавиатуру, похожую на органную, над которой возвышались оловянные трубы. Но можно было слушать и «механическую» музыку, закладывая в него бумажные валики со сложной перфорацией. При этом исполнителю требовалось только работать ногами, накачивая меха. Но никто не помнит, чтобы впоследствии, после смерти Александра Арсеньевича, из органа-иолиана прозвучало хотя бы одно полное механическое произведение. Обычно слышались только нестройные аккорды или отдельные свистки. Видно старый Щеголев любил органную музыку больше, чем родители Владика. А когда-то здесь давал концерты заезжий органист. Концертам вместе с гостями внимали Вольтер и Петр I, бюсты которых украшали зало. В дедовские времена парадное помещение видало широчайшие приемы.

У старого Щеголева был брат Аполлон, по рассказам непутевый и пустой человек, женатый на Евдокии Лазаревне, в молодости блиставшей красотой. Но красота не помогла удержать непутевого мужа, и с горя, от несчастливой жизни Евдокия Лазаревна однажды попыталась отравиться. Ее спасли, но она… облысела. С тех пор несчастная жена носила парик с валиком впереди и с большим пучком на макушке.

После смерти мужа Евдокия поселилась в Песчаном, так как осталась без средств. Аполлон, полученное наследство быстро спустил, не последовав примеру брата умножившего свою долю выгодно поместив деньги в ценные бумаги. В имении Евдокия Лазаревна стала присматривать за старшими детьми, которые и стали называть ее Колюсей.

По поводу парика дедушка на чаепитиях иногда подтрунивает:

– Чудо, да и только. Все седеют, я уже совсем белый, одна Евдокия Лазаревна у нас чернеет.

Колюся поджимает губы и ничего не отвечает. Все сидят, сдерживая улыбки.

В начале 1916 года дедушка Щеголев скончался, его похоронили в семейном склепе около крутогорской церкви. Вскоре за ним, как верная и благодарная невестка, последовала и Евдокия Лазаревна.

Закончилась жизнь доброго старого отца семейства.

И во время, если так можно говорить о смерти. Смог бы пережить старый Щеголев разор родного дома и мытарства некогда славной и счастливой семьи?

(рассказывает Владислав Щеголев)

После смерти моего дедушки, вдруг яснее обозначилась таинственная фигура женщины с его половины. Ее звали Аксиньей, она была уже не молода, но черты лица еще хранили былую привлекательность.

Я удивился, когда, зайдя в опустевший кабинет деда, увидел ее поутру в слезах, выходящей из дедушкиной спальни уже после его похорон. Я подумал, что она делает здесь теперь, и спросил ее:

– Аксинья, ты ночевала у дедушки в спальне?

Аксинья промолчала, но я повторил вопрос. Она нехотя кивнула. Тут появилась мама, и между Аксиньей и ею произошел крупный разговор, из которого я понял, что Аксинье теперь здесь не место. Но Аксинья в разговоре не очень тушевалась и возражала, что ей надо собраться, что она одна выхаживала «его» и вот такова теперь благодарность молодых хозяев.

Кого она умела в виду, тогда я не понял. В другой раз я услышал разговор между родителями, в котором сквозила тревога за «его» шубы. Папа успокаивал маму, уверяя, что шубы «она» не возьмет. Но справедливее было бы отдать тогда шубы «ей» – Аксинье, потому что потом в трудные двадцатые годы их просто украли. Еще я узнал, что дедушка построил Аксинье хороший дом в Крутогорье.

Конечно, дедушка, оставшись вдовцом, нуждался в женской заботе и уходе, которые ему не могли предоставить дочери, разлетевшиеся из гнезда. Он нашел приглянувшуюся ему женщину-крестьянку, которая откликнулась на его нужды и они стали жить, держась в стороне от других обитателей дома. Своим участием в дедушкиной судьбе Аксинья все же завоевала свое право на присутствие в доме, пусть и не родственное.

Но вскоре после смерти деда, она тихо ушла, не дав разгореться возможному конфликту и не найдя никакой поддержки в нашем большом доме…

Роль Аксиньи не исчерпывалась только обслуживанием дедушки, она являлась связующим звеном между местными крестьянами и хозяином имения. Через нее старый Щеголев находился в курсе всех событий в ближних деревнях, знал об их нуждах и бедах. Свидетельством тому служило устройство им в Песчаном импровизированной аптеки.

В прихожей, которая соединялась через спальню с кабинетом, где дед принимал посетителей, имелся большой шкаф темного дерева, какие видимо стояли в тогдашних провизорских, с множеством дверок и ящичков с лекарствами. Нехитрые пилюли и порошки выдавалась бесплатно. Конечно, не имея медицинского образования, Щеголев мог рекомендовать только общеизвестные медикаменты – аспирин, хину, салол, йод.

Но постепенно лечебный опыт накапливался, и известность доморощенного лекаря росла. Он был весьма обескуражен, когда к нему стали приезжать дальние пациенты. Дед отнекивался, не принимал, шумел, направлял к земским врачам, но отказы не останавливали потока жаждущих исцеления. Нечаянному целителю приходилось читать медицинские пособия, чтобы своими лекарствами хотя бы не причинять вреда. Слухи о гуманной помощи и бесплатной аптеке Щеголева дошли до земства и ему вынесли благодарность за «общественно-полезную деятельность». Правда, при обсуждении формулы благодарности высказывались опасения, что упоминание о врачебной помощи вызовет со стороны официальных учреждений обвинение в знахарстве.

Со смертью деда «врачебная практика» прекратилась. Александр Александрович только изредка, после длительных уговоров выдавал посторонним что-либо из аптеки. Мой отец лучше знал законы, карающие за лечебную практику без разрешения. Но деревенская нехитрая аптека широко использовалась для собственных нужд, когда дети заболевали простудой или страдали желудком. Запаса элементарных лекарств хватило на несколько лет и, когда в разруху достать их стало невозможно, дедушкины снадобья помогли нам выжить.

В грядущие голодные двадцатые годы мы ели хлеб из необмолоченного овса, колючий, сырой и тяжелый как камень и у меня часто болел живот. Тогда и я получал салол из дедовской аптеки.

Добрый и дальновидный старик словно протягивал нам руку помощи даже из могилы.

Как всегда после обеда к мальчику приходит Атсютка, это девочка 6—7 лет – внучка ключницы Егоровны и дочь поварихи. У Владика нет товарищей, таких же мальчиков, как он сам и, конечно, ему скучно. А девочке не интересно скакать на деревянной лошади, палить из пистолета и изображать разбойников.

Поэтому приходится играть в «путешествие в карете». Из нескольких стульев и большого пледа соорудили карету, посадили в нее «детей»: плюшевых зайца и медведя, захватили много всякой «еды» и поехали на паре лошадей в далекие страны.

Мальчик сидит на козлах с пистолетом и стреляет во врагов. Вечером на закате останавливаются, кормят «детей» и ложатся спать, Ночью при луне нападают тигры и мальчик палит в них, а когда кончаются пули, бросает им остатки еды. Тигры все съедают и уходят в темный лес. Теперь звери сыты и экспедиция спасена.

Во время самого страшного сражения, когда тигры опять наступают уже со всех сторон, няня некстати приносит какао и печенье. Пока Атсютка с револьвером в руках отражает атаку, мальчик, отнекиваясь и оглядываясь на поле сражения, выпивает полчашки и съедает пару печений. Остальное он просит отдать Атсютке. Няня возражает, но мальчик уже слез со стула и спешит на смену своему верному другу. «Верный друг» с удовольствием допивает какао и доедает печенье. Ей бы каждый день такое сражение с заморской какавой и сладкими кружочками.

Ах, Атсютка, Атсютка, юная наперсница, где ты сейчас и вспоминаешь ли когда-нибудь часы, проведенные с Владиком?!

Близится вечер, за окном темнеет и Атсютку отправляют в поварскую к матери. Мальчику приносят персональный ужин в детскую потому что все ужинают в девять часов, когда он уже должен спать. Мальчик нехотя ест под уговоры няни. Он упрашивает ее доесть жареный картофель и кусочки гуся. Он не может допить и свое молоко. Няня, ворча, понемножку все подбирает и допивает.

Когда мальчик уже в постельке, проститься с ним приходят папа и мама. Заходит и дедушка. Мама крестит сына, целует и желает ему покойной ночи и приятных сновидений.

Мальчик вдогонку родителям несколько раз кричит:

– Спокойной ночи! Спокойной ночи! – и они откликаются уже из коридора:

– Спи спокойно, Владюшка…

Морозная ночь. Изредка где-то пролают собаки, зашуршит мышь за стенкой, гуднет ветер, залетевший в трубу.

Храните покой и мир, добрые люди – это уже последние тихие ночи и дни. Скоро вы навсегда забудете про безмятежный сон…

ГЛАВА 2

Через Вильну в санитарном поезде проехал вольноопределяющийся Макаров, бывший гимназист пермской гимназии, награжденный Георгиевскими крестами 4-й и 3-й степени, которые он получил за следующий подвиг. Макаров переоделся в германскую форму и отправился в деревню, занятую неприятелем.

Владея с детства немецким языком, опросил жителей, где находится немецкая артиллерия, высмотрел в бинокль указанное одним фермером место расположения немецкой артиллерии, срисовал план местности и ускакал к своей части, захватив из цейхгауза провианта и четыре немецкия офицерския шинели. Макаров с переодетыми в немецкую форменную одежду товарищами отправился обратно, и при помощи подоспевших казаков им удалось захватить три неприятельских орудия.

«Задушевное слово». №37. 12 июля 1915 года

(рассказывает Владислав Щеголев)

При молодом хозяине жизнь в Песчанке стала спокойнее и несколько скромнее, приемы сократились, близкое знакомство поддерживалось только с соседями и ближайшими родственниками. К таким посещаемым соседям относились, прежде всего, Урущевы из Тюнежа, так поспособствовавших счастливому браку Александра и Екатерины, а ближайшими родственниками были тетки со стороны отца, которые тоже имели несколько детей, иногда приезжающих на праздники в Песчаное. У тети Кати Харкевич были две девочки Наташа и Катя, у тети Лизы Бобыниной – Таня и Володя, от тети Вари Бирюлевой к нам наезжала Лидуся, которая была очень близка семье Щеголевых. Харкевичи в те времена жили в Москве, а Бирюлевы в Старом Осколе.

В «Песчанку» часто наведывались и родственники Мельгуновы, являвшимися внучатыми племянниками дедушки Седы. Сергей Петрович Мельгунов, занимавшийся общественной деятельностью на ниве публицистики, подолгу беседовал с дедом в его кабинете. Мельгуновы жили в Москве и имели дом в Кашире, поэтому в свои приезды в загородную усадьбу, обязательно навещали Щеголевых.

Со стороны мамы из близких родственников у Щеголевых имелась одна тетя – Варвара Константиновна, как мы ее звали – тетя Вава и дедушка Константин Лукич Джалий. Бабушка, его жена, приходящаяся сестрой Анне Урущевой из Тюнежа, не появлялась потому, что после безвременной смерти двух сыновей – Николая, умершего от менингита и Алексея, покончившего с собой, долго лежала разбитая параличом.

Алексей Джалий не смог перенести уход от него молодой и красивой жены, урожденной княгини Шаховской. Дядя Леля, как мы звали Алексея, всегда имел всклокоченную внешность, которая говорила о порывистой, страстной натуре. Его черные курчавые волосы красиво обрамляли лицо и делали похожим на поэта или художника. Он был бедный студент, и княгиня предпочла ему некоего Фон Вакано, владевшего пивоваренными заводами в Самаре. Вполне возможно, что Фон был хорошим человеком, но последовавшие трагические события, опустили тень на всю их дальнейшую жизнью.

После официального развода, однажды придя на квартиру к родителям, Алексей пустил себе пулю в лоб. На столе осталась записка:

«Я не могу жить без Нади…»

Константин Лукич после страшной развязки стал совсем белым, а бабушка слегла, чтобы уже не встать.

У Алексея и Надежды к моменту развода уже был сын Юрий, который стал жить с отчимом Фон Вакано. Пока был жив, Алексей Константинович постоянно пытался оставить сына у себя, о чем хлопотал и дедушка, но деньги пивовара помогли решить дело в пользу неверной жены.

Будучи студентом московского университета Алексей Джалий участвовал в революционных кружках, и за вольнодумство его выслали в Каширу. После долгих хлопот отца – видного инженера, ему разрешили вернуться в Москву, где все и завершилось самоубийством.

Таким образом, злополучная Кашира, недалеко от которой расположен Тюнеж, явилась звеном в цепи событий, приведших к знакомству моих будущих родителей и их женитьбе. Семья деда Константина Лукича, бывая в Кашире у изгнанника Алексея, одновременно посещала и Тюнеж.

Время шло своим чередом, горе и радости сменяли друг друга, сменялись и окружающие люди…

В семье недолго подвизалась некая француженка, которая должна была обучать детей языку, принятому в русских гостиных. Но жизнь в деревне парижанке показалась несносной, и она сбежала, на прощанье, посетовав хозяйке:

– Мсье совсем не умеет ухаживать.

Хозяйка фыркнула от возмущения, и, развернувшись, молча покинула незадачливую француженку.

По всей видимости, пикантная иностранка стремилась играть в домах своих нанимателей несколько ролей. Но семьянин Щеголев-младший был удивительно верным супругом, чему окрестные красотки дивились, судачили без толку и о чем, видимо, сожалели. Когда Александр на своей выездной лошади, прекрасном темно-гнедом Бедуине проносился по деревне, то девки и молодухи долго глядели во след, любуясь его посадкой, красивой шевелюрой, аккуратными усиками и бородкой, которые так шли к его тонкому, правильному лицу. Матрена Листарова, знавшая все деревенские новости, уныло замолкала, когда заходила речь о «похождениях» хозяина в деревне. Ничего интересного она сообщить не могла.

Пока у нас была фрельна и няня Кулькова жила со мной, я мало общался со старшими детьми. Во-первых, потому, что после поступления в реальное училище, брат стал жить в Кашире у Веры Романовны Цуриковой, начальницы каширской гимназии, а сестра на всю зиму отправлялась в Москву, в институт, помещающийся на Девичьем Поле.

Брат и сестра появлялись только на вакациях, но и тогда мало со мной занимались, так как я был еще совсем карапузом. У них имелись свои «взрослые» забавы – гимнастические снаряды, качели, канат для лазания, вертикальный шест, кольца. Им разрешалось одним ездить на лошадях, они бывали в гостях, сами принимали сверстников. Меня, конечно, всегда старались отшить, ведь я тормозил их мероприятия. Моим обществом оставалась няня и верная Атсютка, для которой мои забавы стали и ее забавами.

У мамы на руках находилось громоздкое хозяйство, которое отвлекало ее от младшего сына, еще требующего неусыпного присмотра и порой старшим детям все же приходилось заниматься со мной.

Я наблюдал за делами старших: они лили свинец, препарировали мышей, занимались на гимнастических снарядах, варили обед на игрушечной кухне, не обращая на меня никакого внимания, и мне приходилось делать собственные выводы о равноправии, справедливости и мироустройстве.

Для приезжих московских детей многие забавы деревенской жизни казались страшными и дикими. Девочки Харкевичи с ужасом взирали как Боря и Туся с гиканьем качались на качелях, взлетая выше перекладины, взбирались на верхний брус гимнастических снарядов. Городские боялись не только сесть на лошадь, но даже подойти к ней, в то время как Боря бесстрашно скакал на резвом Анархисте.

Качели, лошади, гимнастика были предоставлены Боре и Тусе по настоянию дедушки, понимающего, что в деревне нельзя растить белоручек и неженок, вопреки опасениям мамы, привыкшей к городскому образу жизни.

Примерно в 1916 году у нас стал часто появляться новый человек – Сергей Дмитриевич Воскресенский. Его визиты не остались без внимания, и вскоре он женился на тете Ваве Джалий. Бракосочетание совершалось в нашем крутогорском храме, а прием происходил в обширном Щеголевском доме.

Сергей Дмитриевич всем импонировал своим высоким ростом и гордой осанкой и, конечно, военной формой с блестящими шпорами. Предполагалось, что присутствие шпор должно компенсировать отсутствие высоких знаков различия – служил он рядовым военным лекарем. Еще Воскресенский слегка занимался живописью и приезжал в Песчаное с ящиком для этюдов и набором красок. Лекарь любил писать красные рябины и печальные плакучие ивы.

Так как я слыл способным к рисованию, то его попросили испытать мои таланты.

Экзаменатор усадил меня, достал ящик с красками, кусочек полотна и спросил меня, бочком притулившегося у окна в мезонине:

– Что ты хочешь нарисовать?

– Домик.

– Хорошо, нарисуй его сначала карандашом.

Я изобразил кривобокий домик.

– Какого цвета ты сделаешь крышу?

– Синей.

– А сам домик?

– Синим.

– Но ведь нельзя же делать и крышу и стены одного цвета. Нарисуй крышу зеленой.

Учитель развел немного зеленой и синей краски. Я неловко и неумело помазал полотно. Я чувствовал себя не очень уверенно. Урок «большого мастера» не зажег в малолетнем ученике ни малейшей творческой искры. Я мазал свою картину примерно с таким же вдохновеньем, с каким конюх Игнат мазал дегтем колесные оси.

Мама, посмотрев на мое произведение, спросила у экзаменатора о моих успехах.

– Пока судить о способностях трудно, – с достоинством ответил Сергей Дмитриевич и вежливо прибавил:

– Думаю, что со временем…

А со временем у нас появился маленький Дима, сын художественного военлекаря и тети Вавы. Но как это ни странно, после появления Димы исчез его папа.

В пересудах окружающих об этой семье, я стал улавливать часто повторяющееся слово «развод». Тогда я еще не знал этого слова знакомого теперь и старым и малым, получившего распространение как следствие новых социальных порядков.

При разговоре о неудачном браке тети Вавы с Воскресенским, мама упомянула как-то, что ее сестра всегда пользовалась успехом среди молодых людей с серьезными намерениями, так как слыла не глупой, начитанной и пригожей особой. Среди соискателей ее руки некоторое время находился один из внуков А. С. Пушкина – Константин. Он сделал ей официальное предложение, но после зрелых размышлений его отвергли, как родственники невесты, так и сама избранница. Дело было в том, что именитый внук, не унаследовав литературных способностей деда, полностью унаследовал его любовь к широкому образу жизни, чтобы не сказать больше. Ведь и Джалиям были известны тысячные проигрыши в карты великого поэта, которые он опрометчиво совершал даже будучи стесненным в средствах и имея многочисленное семейство.

Так расстроилось возможное родство с громкой фамилией. Правда фамилия теперь славилась лишь единственным качеством…

Наш дом в Песчаном достоин отдельного рассказа. Со времен прадеда, располагавшего значительными средствами и кипучей энергией, дом Щеголевых стал известен своими приемами и хлебосольством.

Сначала заезжала проведать соседей местная тульская знать, а вскоре у нас можно было встретить и московских гостей, которые приезжали уже основательно, всей семьей и не на один день. Да и то сказать – путь из Москвы не близкий: поездом до Каширы часов пять-шесть и на бричке еще верст 30. Позже, когда в семье появился автомобиль, гостей встречал сам дед или отец прямо на станции и с риском для жизни, но торжественно, с охами-ахами и треском, привозил в усадьбу.

В нашем гостеприимном доме я иногда натыкался на совершенно незнакомых людей, которые все как один трепали меня по голове, и интересовались моими маленькими делами. Поначалу я, как воспитанный мальчик рассказывал о своих «делах», но потом все же самостоятельно догадался, что вдаваться в подробности совсем необязательно. И отвечать перестал, а только улыбался и старался не попадаться под руку.

Дом строился, вероятно, в середине или в конце восемнадцатого века. Архитектор умело поставил его на вершине горы, обращенной своим покатым склоном к небольшой речке, притоку Осетра. Дом не блистал помпезностью, но был удобен и, по-своему, красив. Кирпичное здание было оштукатурено и окрашено в белый цвет. Центральная часть имела два этажа, крылья по одному. В крыльях располагались: зало-столовая и прихожая, а по другую сторону – спальня родителей, детская и канцелярия.