Кукловод

В один из таких дней я пришел на беседу заблаговременно, стараясь быть пунктуальным и не раздражать никого ненужным ожиданием. Я сидел напротив кабинета, уставившись в окно, и наблюдал за тем, как несчастная муха бьется о стекло, пытаясь улететь. Невидимая преграда сдерживала ее, а она продолжала кружить, преследуемая одной целью. Каждый удар ее был слабее предыдущего, потом она уставала и садилась на стекло. Она должна была почувствовать эту преграду и искать другой путь. «Обернись! Вокруг тебя целый мир, лети!» Но отдохнув, она с новыми силами устремлялась навстречу своей невидимой цели, не обращая никакого внимания на горстку бездыханных собратьев, усеявших своими иссохшими тельцами весь подоконник. В тот момент я был той самой мухой. Ведомый непонятным стремлением стать лучше, я каждый раз ударялся лицом о невидимую преграду. И я, так же, как та муха, не осознавал этого, продолжая свои тщетные попытки вырваться из оков своего наследия и стать нормальным, таким же, как все.

За дверью послышалось движение, ручка наклонилась, и из-за двери показалась Рита. Она проводила своего пациента и посмотрела на меня. На секунду наши взгляды встретились, я улыбнулся ей в ответ, привставая со скамейки. Но в следующее мгновение я с грохотом плюхнулся обратно, когда только что вышедший парень нарочно толкнул меня в плечо.

– Придурок! – послышался презрительный шепот.

Я вскочил с места и уставился на него. Он резко обернулся и встал предо мной, смотря прямо в глаза:

– Что ж ты такой неосторожный, Дарен? Все время спотыкаешься!

Несколько секунд мы смотрели друг другу в глаза, и я чувствовал его насмехающийся тон и надменный взгляд.

– Да, я сам виноват, прости меня. – Я отвел в сторону голову и потупил взгляд, уставившись в пол.

– Да ничего, Дарен, мы же друзья! Будь здоров! – Он сделал разворот на месте, сунул руки в карманы и торжествующей походкой удалился прочь.

Я стоял и думал, что в этот момент на меня смотрит Рита, и стыдился поднять голову и посмотреть на нее в ответ. Она не сказала ни слова, ожидая моей реакции, а я ждал ее и боялся нарушить только установившуюся тишину. Я стал разглядывать деревянный узор, проступавший сквозь третий слой краски на скамье, и на миг задумался. Краска была разных цветов: под слоем свежей синей краски проступал зеленый, а за ним коричневый. Я стал представлять, как она выглядела раньше. Каково было другим ребятам сидеть на ней перед этим кабинетом? И что было раньше в этом кабинете, неужели всегда психолог? А вдруг там был кабинет зубного врача и ребята, сидя в ожидании на этой скамейке, сдирали ногтями краску и, может, даже продирались до самого дерева? Я чувствовал, как засохшая краска врезалась под их ногти, и шла кровь, но все меркло перед тем, куда им предстояло идти. Я не люблю врачей.

– Пойдем в кабинет, Дарен.

«Зачем она сказала „кабинет“? Неужели так сложно было назвать это просто комнатой?»

Я вздрогнул, словно забыв, что рядом кто-то был, спешно повернулся и направился к ней. Проходя мимо, я запнулся и чуть было не влетел в косяк, но увернулся, стараясь прежде всего не задеть ее. Она отстранилась, и при этом наши лица оказались так близко друг к другу, что я почувствовал аромат, исходивший от ее волос. Слегка сладкий, весенний аромат, которым было невозможно надышаться. Я глубоко вздохнул, стараясь уловить ускользающие нотки, и чуть было не задохнулся, когда не хотел выпускать его из своей груди. Молча я ввалился в ее кабинет и уселся на просторную кушетку. Она проследовала за мной и села напротив в небольшое удобное кресло всего в нескольких метрах от меня. Между нами не было ни стола, ни даже журнального столика, и я чувствовал себя немного неловко, спешно оглядываясь по сторонам и ерзая по кушетке из одного угла в другой. Она отодвинула стул еще на полметра назад, и я наконец смог найти удобное положение тела и замер.

– Ну что, Дарен, хочешь поговорить? – она замешкалась в поисках моего имени в записях.

– Нет.

– Может, хочешь обсудить, что произошло в коридоре?

– Нет.

– Может, тебя что-то беспокоит?

– Нет.

– Тебя часто обижают другие ребята?

– Нет.

Я соврал, наверное, первый раз в своей жизни и почувствовал странный холодок на своем лбу. Мне казалось, что я неестественно выпучил глаза и задрал лоб, поэтому попытался принять нормальный вид, насупился и уставился в пол.

– Ты предпочитаешь просто сидеть молча?

– Н-н-н… да. – Чуть было не вырвалось у меня привычное «нет».

– Хорошо, можем просто посидеть, а ты заговоришь тогда, когда сам захочешь. Нам некуда спешить, и мы не на допросе. Ты можешь мне довериться, Дарен.

Я покачал головой и был очень рад, как все разрешилось. Помолчав с несколько минут, я начал рассматривать кабинет и все, на чем останавливался взгляд. Это было просторное помещение, по обе стороны от меня во всю стену были книжные полки, уставленные различной литературой. На столе, позади Риты, стоял фикус, а занавески на окне были задернуты, так что свет рассеивался и мягким бордовым цветом разливался по всей комнате. То ли от большого количества книг, то ли оттого, что помещение редко проветривали, в лучах солнца клубилась пыль, и я некоторое время зачарованно наблюдал за ее безмятежным полетом. Внезапно мне стало не хватать воздуха, и я попытался сделать глубокий вздох. Но у меня не получилось, я чувствовал себя словно под толщей воды, которая давила на мою грудь. Меня охватила паника. Я продолжал смотреть на клубы пыли, что медленно пролетали сквозь лучи. Я чувствовал себя под водой. Как будто смотрел над собой из темной глубины на далекие лучи солнца, пробивающиеся сквозь воду. Я тонул. Я вцепился рукам в кушетку и, почувствовав твердь земли, нашел в себе силы отвести взгляд, вынырнуть из океана своих фантазий, что поглотили меня, и смог наконец вдохнуть. Череда спешных глотков воздуха, потом два глубоких, и я успокоился, с некоторым удивлением обнаружив себя все в той же комнате.

Я вглядывался в названия книг, но ни одно мне не было знакомо. Возможно, если бы я нашел что-то, то мы могли бы об этом поговорить. Но такое огромное количество книг, которых я не читал, а их названия мне вообще были непонятны, сильно расстроило меня. Я понимал, как я бесконечно глуп и насколько умна она. Между нами было не просто несколько метров темно-коричневого, усеянного узорами ковра, между нами была бесконечно темная пропасть, а узоры те – непролазный колючий плющ невежества. Ощущение этой пропасти манило меня, и фокус терялся где-то в пространстве этой комнаты. Я стал все больше думать об этом, не замечая и уже не контролируя себя, и попросту уснул. Но очнувшись уже через несколько минут, как мне показалось, я сильно смутился. Мало того, что я просидел все это время молча, так я еще посмел уснуть при ней. Она все еще смотрела на меня не отводя взгляда, и я заплыл краской, все лицо мое горело.

– Все в порядке?

Она замешкалась, словно вновь забыла мое имя, и так и не закончила. В ее взгляде было что-то вопросительное, словно она действительно не знала, все ли в порядке, и искренне этим интересовалась.

Мне было до того неловко, что я хотел убежать оттуда как можно скорее. В дверь постучали, и вошла доктор Лиза. Она сурово, по-воспитательски посмотрела на нас, отчего я хотел провалиться сквозь землю в ту же секунду.

– У вас тут все хорошо? Я слышала шум.

– Шум? Ах да, это я случайно выронила книгу. Мы, э-э, с… пациентом обсуждали, что он любит читать. Я хотела…

– Так, милочка, они не пациенты, они дети! Разве он чем-то болен?

– Нет.

– Вот и зарубите это себе на носу. Дарен, ты как себя чувствуешь? Все хорошо?

– Дарен?

– Да, Дарен, вы что же, даже имя его не записали?!

– Все хорошо, тетя Лиза.

– Вот и славно. Беги к себе, поиграй во что-нибудь.

– А можно в шахматы, тетя Лиза?

– Ну конечно, можно, Дарен. Вы же закончили свой «прием», Маргарита?

– Да, закончила, Елизавета Андреевна.

– Ну тогда попрощайтесь с мальчиком, а нам с вами еще нужно поговорить.

– Всего доброго… Дарен, – она опять сделала паузу перед моим именем, да я и не хотел, чтобы она запоминала имя такого идиота, как я.

– До свидания.

Я выбежал из кабинета, но все еще чувствовал, как взгляд Риты пронзает мне спину, и спешил уйти с линии огня, скрывшись за ближайшим углом.

«Почему так долго, Маргарита?» – послышался утопающий в глубине коридора голос Елизаветы Андреевны, когда я уже скрылся за поворотом.

Больше я ее не видел. То ли закончилась практика, то ли она не справлялась с обязанностями, так как большинство не воспринимало ее всерьез из-за ее возраста и приятного личика, а может, она и вовсе разочаровалась в карьере психолога, убедившись, с какими оболтусами вроде меня ей придется работать. Забавно, я силюсь, но все же не могу вспомнить черт ее лица. Помню только ее глубокие, как кристаллы, карие глаза и темные волосы, которые развевали едва уловимый, чуть сладкий весенний аромат, которым невозможно было надышаться.

Я не помню тот миг, конкретный случай или просто день, когда краски поблекли, и то, что радовало меня до этого, стало только раздражать. Но продлилось это недолго. Краткая, но содержательная повестка из военкомата поставила жирную точку, перелистнув очередную страницу моей никчемной жизни. Меня определили в железнодорожные войска в воинскую часть 41146 в Омске. Но рассказать о тех временах мне почти нечего. В первый же месяц в части среди сослуживцев произошел конфликт, и меня отправили в медчасть. Вот так – конфликт у сослуживцев, а к доктору меня. Я провел там две недели, и то больше оттого, что были новогодние праздники и никому не было до меня никакого дела. Поэтому свой первый новогодний праздник вне приюта я встречал в одиночестве, глядя на завывающую метель за окном. Моим единственным развлечением было смотреть на пролетающие клубы снега под одиноким уличным фонарем и угадывать, в каком направлении ветер в следующий момент направит безвольные снежинки.

В середине января, когда я совсем окреп, со мной побеседовали несколько врачей, а потом отправили на гражданку. Не знаю тому причин, ведь я чувствовал себя хорошо, и, кроме заметной горбинки на сломанном носу, видимых изменений не было. К тому же она делала мое лицо мужественней, так что я совсем не расстраивался. Возможно, меня разжаловали, чтобы не накалять обстановку в части, ведь очевидно, что меня невзлюбили с самого первого дня, или, может, это гостеприимство у них такое, все были очень рады столичному гостю. Так окончилась моя карьера в Вооруженных силах России. Пойти служить по контракту мне не дозволяли по медицинским показаниям, не особо вдаваясь в разъяснения. Все было в моей карте. Я не особо унывал, но осознание того, что очередная дверь захлопнулась перед моим носом, вгоняло меня в депрессию. И ведь это та дверь, куда некоторых затаскивают силой, а меня оттуда просто вышвырнули.

Зная, что возвращаться мне некуда, командир отрекомендовал меня по знакомству на вокзал. С работой на путях, хоть и по большей части теоретически, я уже был знаком. Выбора особого не было, а тяжелый труд меня не пугал, поэтому меня определили на один из столичных вокзалов. Я осматривал рельсы, работал грузчиком, укладчиком, помогал по электричеству, но большую часть времени я подметал. То летом, а зимой убирал снег, в общем, был на подхвате. Я никогда не отказывался ни от какой работы, конфликтовать особо было не с кем, поэтому я себя даже смог зарекомендовать с какой-никакой, но лучшей стороны, если такая у меня была.

Я проработал на станции чуть больше двух лет, но так ни с кем и не сдружился. Знаете, так, по-настоящему, чтобы можно было говорить по душам? Ну конечно же, вы знаете! А я вот не знаю. Люди меня сторонились. Жил я недалеко от вокзала, в квартире, что предоставила компания. Но назвать это квартирой можно было с большой натяжкой. Со мной проживали еще трое мужиков, также трудившихся на путях, и представлялось это все одной большой грязной коммуналкой, более похожей на строительные бараки, разве что туалет не на улице. Но судя по количеству песка и грязи, что мы натаскивали с улицы на ногах и которую никто не убирал, длинный коридор представлялся неосвещенной парковой аллеей, усыпанной пустыми бутылками и сношенными сапогами. Один из моих соседей был парень из солнечного Узбекистана по имени Холбек. Крепкий мужчина лет тридцати пяти, тихий и угрюмый. Но когда в редком случае он чему-то радовался, то закатывался в неудержимом гоготе. Глаза его при этом скрывались за узкой расщелиной пухлых век, проступали частые крупные белые зубы, и, когда он задирал голову, на шее его противно выпячивалась огромная родинка. Впрочем, он быстро унимался, видимо вспоминая об этой родинке, которой явно стыдился, и снова прижимал подбородок. Оттого его взгляд исподлобья и казался таким угрюмым. Он держался в стороне от остальных, а от меня в особенности, и старался общаться в кругу своих. Двое других были земляками из Липецкой области и уже по одной этой причине держались вместе. Другая вещь, сближавшая Сергея и Анатолия, – это бутылка. Они не выходили на пути, не опрокинув пятидесяти граммов. А так как я совсем не пил, со мной найти общий язык они не могли и вовсе сторонились, недоверчиво относясь к моему культу трезвости.

По разным причинам жить с ними было невыносимо. Еще с приюта я научился быть терпимым к привычкам и заскокам других людей и старался с пониманием относиться ко всему, но кроме редких моментов, когда Холбек готовил плов и угощал всех по большим праздникам, увидеть нас вместе за одним столом было невозможно. Каждый вечер, когда приходила пора застольных песен, я с головой закутывался в одеяло и мечтал о том дне, когда смогу позволить себе свое собственное жилье. Но эта мечта была такой же невыполнимой, как и моя детская – поездка в Париж. Лежа под одеялом, я закрывал глаза, старался отключить слух и всматривался в цветные разливы, всплывающие в темноте моей черепной коробки и сменяющиеся еще более яркими картинками моих ночных фантазий.

Зимой нас выгоняли на пути убирать снег за несколько часов до того, как на улицы выходили дворники, и я мог некоторое время наслаждаться видом нетронутых заснеженных улиц. Еще горели уличные фонари, и если снег не переставал, то взору открывалась воистину сказочная картина. Неспящий город казался в такие моменты ожившей картиной с полотна Левитана: узкие улочки, дома со старинным фасадом, заснеженные дороги, стирающие грань проезжей части и тротуаров, старый фонарь и пустые витрины еще не открывшихся магазинов.

Неподалеку была одна лавка, которая открывалась самой первой, задолго до прихода посетителей. И запомнил я это по большей части из-за того, что открывала ее молодая девушка. Каким бы ненастным ни было утро, она всегда приходила рано и зажигала первый свет, предвещавший новый день. В одно такое утро была сильная метель, и мы скрылись за углом соседнего дома, убирать было все равно бесполезно. И даже в такой день она пришла, вжимаясь в огромный теплый шарф, который укутывал ее шею и половину лица. Пробираясь к магазину сквозь сугробы, она поскользнулась и чуть не упала, уцепившись за ручку дверцы. У меня только успели дернуться ноги в ее сторону, как она, завершив свой невероятный пируэт, залетела в магазин. Я тогда удивился ее ловкости и той грации, с которой она чуть было не рухнула головой в сугроб.

Это ей ничуть не помешало. Она, как и прежде, зажгла свет, озаривший всю улицу, и принялась за работу. Я переживал, что она все же могла пораниться, получить вывих или растяжение, и хотел посмотреть, не нужна ли ей помощь. А возможно, мне просто было интересно, чем она там занимается в столь ранний час, и я пошел посмотреть. Подходя ближе к витрине, я услышал музыку и только сейчас заметил надпись на окне. Это был музыкальный магазин. Я заглянул в окно. Играла незнакомая мне музыка. Звук был чистым, и складывалось впечатление, что играл живой оркестр, и играл он очень хорошо. За окном я увидел большие стойки с музыкальными дисками, повсюду были красочные постеры, а с потолка свисала огромная стеклянная люстра. Вся атмосфера магазина была наполнена светом, музыкой и легкостью. Я увидел, как с той же легкостью порхала от одной полки к другой девушка. Ее длинные светлые волосы спадали на плечи и двигались в такт музыке, словно управляемые невидимой рукой дирижера. Она кружилась под музыку, раскрыв объятия и запрокинув голову. Я видел улыбку на ее устах, но никак не мог понять, чему она так радуется. А она продолжала кружиться, разливая тепло и свет по всему залу и за его пределы. Я был поражен ее красотой. Я стоял по ту сторону стекла, мне в лицо без конца летел снег, а я уставился на нее, как на экран телевизора, и казалось, то был далекий, манящий, чуждый и недосягаемый мир.

Когда девушка остановилась, я побоялся, что она может меня увидеть, и поспешил уйти. Пятясь спиной от двери, я поскользнулся и рухнул на землю. В момент падения я чувствовал себя грязным мешком с картошкой, который с силой выбросили из вагона проезжающего товарняка. Мое худощавое тельце бултыхалось в огромном бушлате, и это смягчило мое падение. От меня даже полетели клубы пыли, быстро осев черной пеленой под тяжестью падающего снега. Я лежал и не мог прийти в себя, и вовсе не от удара в затылок. Тот удар был много сильнее и проник в самое сердце. На лицо неторопливо садились снежинки, а я лежал и смотрел, как некоторые из них от моего горячего дыхания тают прямо на лету и тяжелыми каплями падают в мои открытие глаза.

На следующий и все последующие дни до самой весны я вставал еще раньше и убирал дорожку перед ее магазином. И каждое утро любовался теплым светом из ее окон, чуть слышными разливами непонятной музыки и ее головокружительными танцами.

Глава 2

Весной того же года произошел случай, который впоследствии изменил всю мою жизнь, но тогда я этому, конечно же, не придал должного значения. Был солнечный день. Снег уже почти сошел, и площадь вокзала понемногу начинала приобретать свой обычный вид после открывшегося половодья. Дело было в том, что весь выпавший снег мы сгребали в одну кучу, которая росла с каждым днем. За ней раз в неделю приезжала машина. Но, как и во всем, здесь тоже экономили, а может, обыденная халатность, но за снегом приезжали крайне редко. Начальство, во избежание проверок, заставляло нас сгребать снег в самые дальние углы, подальше от глаз, перелопачивать, утрамбовывать, разве что есть его не заставляли. Поэтому с внезапно наступившей весной все быстро начало таять, превращая узенькие улочки в небольшие ручейки, а чуть позже – в полноводные реки. Уже ничего с этим нельзя было поделать, поэтому по большей части мы следили, чтобы талый снег не подтопил никакой подвал и чтобы люди хотя бы прыжками, но могли добраться до метро или к вокзалу. В воздухе чувствовалась весна, и ничто не могло огорчить людей, так долго ждавших первых теплых лучей солнца. Мы сидели с Холбеком в стороне так, чтобы не попасться на глаза диспетчеру, и, как и все остальные, радовались внезапно наступившей весне. Особенно радовался теплым лучам Холбек, хоть и привыкший за много лет к промозглой столичной погоде, но все же скучавший по палящим лучам южного солнца.

Недалеко находилась стоянка, и опаздывающие пассажиры то и дело устраивали мокрый забег от машины до вокзала. Автомобили подъезжали и отъезжали один за другим, кто-то сидел и ждал, кто-то уже дождался и радостно обнимал прибывших. Носильщики сновали с тележками, приставая к одиноким пассажирам, а таксисты поджидали тех у выхода на дорогу. У привокзального ларька, весело ругаясь, собралась небольшая группа бездомных, пуще всех остальных радовавшаяся концу затяжной зимы, которую не все пережили. Еще один повод напиться, и ни одного повода быть трезвым. На площадь уже подъехал грузовичок социальной службы, заботившийся о здоровье этих бедолаг. Хотя вряд ли это можно назвать заботой, больше похоже на нелепую попытку извиниться за то, что оставили их на обочине жизни. Из метро к торговому центру быстрым шагом проносится молодежь, а в другую сторону пробегают люди в костюмах, спешащие на работу в соседний бизнес-центр. Целый мир в миниатюре. Кто-то здесь живет, иных ждет дальняя дорога или радостное возвращение домой, третьи спешат убраться отсюда, но каждое утро я вижу все те же лица. Они отводят глаза и смотрят только вперед, словно их здесь нет, и то, что ты видишь, лишь тень, что отбрасывает их неповторимый облик под лучами весеннего солнца, которое светит сегодня исключительно для них. И все же мы все здесь, мы часть этого, независимо от того, хотим мы это замечать или нет.

Я решил обойти свой участок, показаться на глаза, чтобы нас не хватились, и проходил вдоль ряда припаркованных автомобилей. В одной иномарке заглушили двигатель, послышался звук открывающейся двери. Я невольно обернулся в ту сторону и увидел девушку. Она говорила по телефону и сползала с водительского кресла. Она опустила ногу на землю, даже не обратив внимания на то, что припарковалась у большой лужи. В действительности вся стоянка была одной большой лужей, и ей вряд ли удалось бы найти островок суши. Девушка выругалась и тут же извинилась перед кем-то в трубку телефона. Я улыбнулся – все это походило на немую сцену в кино. Но потом мне стало стыдно, ведь в этом была и часть моей вины. Девушка, видимо, спешила, так как, недолго думая, уверенно ступила обеими ногами в эту лужу и подошла к багажнику. Открыла его и стала доставать небольшую дорожную сумку, не выпуская из второй руки телефона. В следующее мгновение сумка зацепилась за край багажника и выскользнула из ее руки. Та повалилась на землю и окатила ее по колено талой водой. Она зажала телефон плечом и потянулась обеими руками за сумкой, через секунду уже телефон совершил свой прощальный нырок в воду. Все судьи – десять баллов! Еще несколько секунд виднелись пузырьки, а потом экран погас, по-видимому, навсегда. Девушка замерла в согнувшемся положении, не веря во все произошедшее, но сохраняла несвойственное такой ситуации молчание.

Я бросился в ее сторону, стараясь не забрызгать ее еще больше, и поднял сумку. Положил ее обратно в багажник и потянулся за телефоном. Девушка выпрямилась и протянула руку.

– Вот, возьмите, мне очень жаль!

– Ну, вы тут ни при чем. – Она все еще смотрела на свои ноги и на свой телефон, потом на сумку и снова на телефон. – Ну что за день-то такой?!

– Да, Сена снова угрожает Гран-Пале.

Она улыбнулась и подняла голову, глаза ее были прищурены от солнца.

– Вы были в Париже?

Девушка наконец смогла открыть сначала один, затем второй глаз и, все еще щурясь, уставилась на меня. Совсем не меня она сейчас ожидала увидеть: растрепанный работяга в резиновых сапогах и красном жилете.

– Ну да, только сегодня вернулся, вот даже переодеться не успел. Жилет из последней коллекции.

Она засмущалась и отвела взгляд.

– Кхм, спасибо вам за помощь.

– Рад помочь. Вот только телефону вашему, боюсь, уже ничто не поможет. Попробуйте его просушить хорошо и не включайте пару дней. Можете его в рис положить.

– В рис?

– Ну да, обычный рис. Целую пачку купите, высыпьте в чашку и закопайте телефон поглубже.

– И поможет?

– Должно. Я сам не пробовал.

Она снова улыбнулась, но уже не так открыто и дружелюбно.

– Спасибо.

– Только разберите его как можно скорее, выньте батарейку там, симку, не знаю, что там еще у вас есть.

– Да, собственно, спасибо, боюсь, ему действительно уже не поможешь.

– Вы на вокзал? Давайте я вам помогу с вещами. А то к вам сейчас начнут приставать всякие пройдохи. Хотя и они сюда сейчас вряд ли сунутся.

Она посмотрела на меня, не находя что ответить. Я понял, что и сам для нее сейчас такой же пройдоха.

– Нет, вы не подумайте, я с вас ничего не возьму, я здесь работаю. В смысле они тоже работают, но я по другой… специальности, – я сконфузился от нелепости ситуации и тех слов, что сам произносил. – Простите, я, пожалуй, пойду, хорошего вам дня, – я понял, что снова сказал чепуху и что вся эта ситуация никак не вписывалась в определение хорошего дня, замешкался сперва, потом все-таки развернулся и стал уходить.

– Вообще-то, помощь мне бы сейчас действительно не помешала.

Я резко обернулся, и лицо мое расплылось в улыбке. Девушка тоже невольно улыбнулась, сама явно этому удивляясь.

– Я рад вам помочь! Так вам куда, к вокзалу?

Я подхватил сумку и проводил девушку на перрон, где ее уже ждал поезд. Я так нервничал, что даже не спросил ее имени, стараясь не подорвать оказанного ею доверия. Поэтому я молча проводил ее к вагону и отдал сумку. Поезд уже собирался уходить, поэтому она быстро запрыгнула в него. Я попрощался, пожелал ей приятной дороги и пообещал, что к ее возвращению уже весь снег сойдет. Не знаю, зачем я так сделал, но мне хотелось быть ей полезным. Думаю, каждому из нас порой необходимо почувствовать бескорыстную заботу и доброту от незнакомца. По крайней мере, мне самому было это приятно, и весь оставшийся день у меня не сходила с лица нелепая улыбка.