Странствия по двум мирам

– Ваша милость скоро вернется назад. Увидите, какой праздник тогда вам закатят. Как вы разместились в командорской каюте?

– Превосходно, ваша милость, благодарю вас.

– Зовите меня брат Маркус, ваша милость. Таково мое имя в ордене.

Тафур спросил, когда он сможет поблагодарить командора Родоса за то, что тот разместил его в своей каюте. Он видел его лишь мельком, перед самым отплытием.

– Возможно, в один из ближайших вечеров, если мы пристанем к берегу. Командор просил передать вам, что будет находиться на борту каравеллы вплоть до прибытия на Корфу. Он сожалеет, что до той поры не сможет наслаждаться обществом вашей милости, ибо с нами плывет еще один гость, который также требует внимания. – Помолчав, Маркус смущенно добавил: – Надеюсь, вы не против того, чтобы вашим соседом по каюте был ваш покорный слуга?

Тафур заверил, что о лучшем соседстве не мог и мечтать, но в глубине души ощутил разочарование. Он надеялся, что командор просветит его относительно той части восточного побережья, что расположена напротив Родоса. Загадочный гость – это, очевидно, какой-нибудь высокопоставленный венецианский вельможа, которому его, Тафура, не сочли нужным представить. Неужели недавний прием в палаццо так вскружил ему голову? Поистине, в тихом омуте черти водятся, как сказала бы Кармен.

Он обернулся и поискал глазами каравеллу – белый треугольник, маячивший у самого горизонта. По правому борту флагманский корабль догоняли боевые галеры: благодаря попутному ветру гребцы отдыхали. Тафур обратил внимание, что на их парусах отсутствуют красные кресты.

– Это генуэзские корсары, – угрюмо объяснил Маркус. – Они служат нашему ордену. В иные времена они бросались врассыпную при виде наших кораблей, а нынче охраняют наши кресты. Но в глубине души были бы рады-радешеньки продать нас туркам, как поступили их соотечественники с защитниками Константинополя.

Тафур промолчал. От шкипера не укрылось, что его собеседник смущен.

– Прошу вашу милость извинить меня, наверное, у вас есть друзья в Генуе…

– Да нет, насколько мне известно. И еще мне известно, что не все генуэзцы покрыли себя позором в этом сражении. – Тафур вздохнул. – Мой отец был в числе защитников города вместе с доном Джованни Джустиниани и братьями Боччьярдо, которые бились до конца рядом с императором Палеологом.

Шкипер от удивления широко раскрыл рот, обнажив единственный клык.

– Простите мне эти необдуманные слова, ваша милость. Я не сообразил, что вы уже взрослый мужчина… Могу ли я узнать, как звали вашего достопочтенного отца?

– Хуан Тафур-и-Лусена, идальго из Санлукара. Но я не успел узнать его, как вы можете заключить из моего возраста.

– Да воздаст ему по заслугам Господь. И да останется он навсегда в вашей памяти, а с сегодняшнего дня – и в моей тоже. – Маркус с еще большей неприязнью взглянул на галеры. – Ну, тогда вам не нужно объяснять, о каком предательстве я толкую.

В последние дни осады Константинополя генуэзцы с соседнего полуострова Пера открыли ворота Босфора туркам в обмен на обещание не трогать их имущество. Не удовольствовавшись этим позорным поступком, они предупредили Мехмеда о передвижениях христиан, стремившихся прорвать осаду города. Константинополь пал, и с той поры военные суда султана Османской империи беспрепятственно бороздили воды Средиземного моря вместе с целым легионом пиратов и корсаров разного рода и племени, от Сирии до Триполитании и от Египта до Алжира.

– С тех пор здесь настали плохие времена. А будет еще хуже. – Маркус заметил, что Тафур не сводит глаз с генуэзских галер. – Но ваша милость не должна тревожиться из-за этих разбойников. Ни один волос не упадет с головы того, кто является гостем Родоса. Ну а если они осмелятся на какие-то козни, то будут иметь дело со мной.

Шкипер с угрожающим видом погладил ремень, на котором висела его шпага. Тафур невольно бросил взгляд на его лысый череп. Казалось, еще немного, и он разглядит мозги под этой гладкой, без единого волоска, кожей. Но в любом случае, когда они будут заходить в порты, желательно, чтобы Тафур не приближался к галерам генуэзцев. Никогда нельзя быть уверенным в их намерениях, даже если столкнешься с ними лицом к лицу.

Рулевой начал подавать какие-то знаки.

– С вашего позволения, дон Педро, я должен вас покинуть, не то мой помощник без меня пустит корабль на дно.

Как только шкипер удалился, Тафур вновь принялся разглядывать галеры. Их серые паруса приближались по мере того, как берег убегал к югу. Люди на палубе ближайшей галеры поначалу казались песчинками и букашками, а потом уже просто крошечными фигурками, копошащимися вокруг мачт. Маленький дозорный поднялся на полубак и, заслонившись ладонью от солнца, принялся разглядывать их корабль. Тафур инстинктивно попятился, но тут же, спохватившись, вновь облокотился на перила. Если он не может разглядеть лица смотрящего с галеры в его сторону, то и тому это не под силу.

Его мысли вернулись к человеку в маске, увиденному на пристани. Уж не он ли сейчас пытается разглядеть Тафура с галеры? Разумеется, это не мог быть Фадрике Альварес, сражавшийся в Берберии, разве что он вернулся в Санлукар просить руки Кармен. Однако, вне всякого сомнения, незнакомец с пристани и человек, промелькнувший под окнами его гостиницы, – одно и то же лицо. Это шпион. Но чей? Соперников Медичи? Уж не они ли наслали на него и грабителей? Так кто же они такие? Всего лишь несколько мгновений назад он испытывал безоглядную гордость за своего отца. Но стоило появиться этому призрачному корсару, как он вновь погрузился в раздумья, задавая себе бесконечные вопросы.

Нет. Ни один шпион, если он в здравом уме, не поплывет на корабле, откуда невозможно сбежать. И не станет разгуливать в маске с птичьим клювом, которая не только не скрывает его, но, напротив, привлекает к нему всеобщее внимание даже во время карнавала. С другой стороны, добрая половина команды, включая шкипера, носит черные плащи.

Две тени присоединились к дозорному на носу галеры, указывая ему на большую темную тучу на горизонте. А впереди каравелла все так же рассекала гладь моря, изменившего свой цвет с голубого на темно-синий – возможно, там начинались большие глубины. Тафур расставил пошире ноги, вцепился в перила и перегнулся через борт. Его глаза сразу словно окунулись в сине-голубые, а местами зеленоватые воды, но вот налетела новая волна, с шумом ударила в борт корабля и закрутилась вихрем, прежде чем рассыпаться на мириады брызг.

* * *Любезная Кармен!

Ты вправе сетовать на то, что накануне я написал тебе столь короткое письмо. У меня нет иного оправдания, нежели усталость, преследующая меня, как оказалось, не только на суше, но и на борту корабля. Именно поэтому я так нуждаюсь в отдыхе и в то же время никак не могу уснуть. Говорят, такое случается с солдатами, попадающими на поле битвы: они не могут лечь спать, потому что все время думают о предстоящем сражении. Я уже лег, и кровать у меня превосходная, ибо принадлежит самому командующему флотилией, и никакое сражение мне не предстоит. Но, несмотря на все это, сна у меня ни в одном глазу.

Я начал рассказывать тебе о Венеции, откуда мы отплыли позавчера, в пятницу. Можно сказать, что я видел ее и не видел, поскольку целый день занимался погрузкой и разгрузкой моих вещей. Рассказывают, что весь город стоит на воде и всякое сообщение по воде же и осуществляется. Разумеется, он стоит не прямо на воде, а на множестве маленьких островков, столь близко расположенных друг к другу, что они выглядят единым целым, хотя их разделяют рукава и протоки, служащие улицами и переулками. Венецианцы именуют их каналами и ездят по ним в особых лодках, называемых гондолами, которыми управляют с помощью шеста. На одной из таких гондол мой багаж был доставлен на пристань, причем я сопровождал его лично, но не из любви к подобного рода прогулкам, как ты можешь подумать, а для того, чтобы не выпускать его из виду. Охранявшие меня люди дона Лоренцо хотели избавить меня от этих хлопот, но я им не слишком доверял, ибо по пути сюда обнаружил у них некие привычки, о коих предпочитаю не распространяться. Хороши же вассалы у столь прекрасного сеньора! В Испании на сей счет выражаются несколько иначе.

Венеция – великий город мира. Ни один из городов не покидал я с такой грустью, за исключением Флоренции и, разумеется, Санлукара. Здесь на многочисленных островах живет семьдесят тысяч душ, а на пристанях и каналах ни один язык не останется непонятым, ибо сюда приплывают корабли из всех краев. Таким был в свое время Константинополь и даже превосходил Венецию по своему населению, числу дворцов, бурлящей жизни и славе, хотя трудно представить себе, что такое возможно. Семьдесят церквей насчитывается в этом городе, из коих я был вынужден удовлетвориться одной, но зато самой величественной из всех. Это базилика Святого Марка, расположенная на главной площади, рядом с морем. Пять ее куполов напоминают пять солнц, ибо покрыты золотом, и издалека кажется, что они восстают из воды. Апсиды украшены мозаикой с изображениями святых, выполненной также в золотых и голубых тонах. Говорят, что под алтарем хранятся мощи апостола Марка, перевезенные венецианцами из Александрии. Над главным входом высятся четыре огромных бронзовых коня, которых удалось вывезти из Константинополя и таким образом спасти, ибо если бы не это, то сегодня бы их не существовало.

Если бы я умел передать тебе все те чувства, что охватили меня при виде этого собора! Отсюда, от этой славной площади на берегу моря, говорил я себе, некогда отплыл мой отец в свое злополучное путешествие. Как раз вчера, на борту нашего корабля, один рыцарь с большим почтением расспрашивал меня об отце, и я невольно задумался над тем, о чем ты не велишь мне думать. Я знаю, что вряд ли доберусь живым до Константинополя; но даже если мне повезет и даже если турки действительно предали тело отца земле, то едва ли я отыщу его могилу, ведь с тех пор минуло двадцать лет. Однако тяжело жить на свете, не ведая, где покоится человек, завещавший тебе честь, имя и шпагу. От матери, по крайней мере, осталась могила, она неподалеку от мавританского квартала…

Тафур оторвался от письма и вздохнул. Над его головой застучали башмаки юнг, разносивших похлебку матросам. Маркус настоял на том, чтобы ужин Тафуру доставили в каюту, ибо начался дождь. Нетронутая миска до сих пор стояла рядом с ночным столиком.

Он вновь открыл глаза. Оказывается, он опустил перо на бумагу, и теперь на ней расплывалось большое чернильное пятно. Придется переписывать эту страницу.

… не бойся за меня, я всегда тебе это говорю. Меня надежно охраняют рыцари святого Иоанна. Хотя мы находимся в турецких водах, сомневаюсь, что они осмелятся показаться на глаза, а уж пираты тем более, ведь у нас в общей сложности двадцать кораблей, среди них четыре карраки и три галеры, вооруженные пушками. К тому же у меня нет сейчас никакой охоты сражаться с султаном Мехмедом, и ты можешь в том убедиться, взглянув на мои каракули. Отчасти такой почерк объясняется волнением на море, которое все не прекращается, хотя уже и не вызывает у меня такой тревоги, как поначалу. Молись за меня Пресвятой Деве Трианской, покровительнице моряков.

За эти двое суток мы проделали около трехсот пятидесяти миль, продвигаясь к югу по Венецианскому заливу. Дня через два или три доберемся до Корфу, который считается воротами во владения Венеции. Мы шли вдоль побережья древней Далмации, ее еще называют Склавонией, потому что то был край рабов 17, - и сегодня это название тоже уместно, ибо почти весь край находится под властью турка. Это гористое и дикое побережье, населенное столь же диким по своим обычаям народом. Они светловолосы и высокорослы, как мне удалось заметить во время нашей стоянки в городке Паренцо. Мне попадались одни мужчины, женщин я не встретил ни одной, потому что было поздно и к тому же мы являли собой весьма грозное зрелище благодаря нашей многочисленности и тому, что мы были вооружены. Море в этих местах очень красивого цвета. Небо высокое и чистое, правда вчера под вечер появились отдельные облака.

Из-за этих облаков мы укрылись на ночь в небольшой бухте, поскольку ожидали дождя (и он действительно пролился), и командор не захотел искушать судьбу. С величайшими трудностями удалось завести туда все корабли, ибо бухта эта оказалась весьма узкой и усеянной рифами, а кроме того, галеры, стремясь одновременно достичь безопасных мест, загородили вход в нее. Мы чудом протиснулись мимо одной из них, едва ее не протаранив. Можешь себе вообразить мое состояние в тот момент. Как знать, может, и мой отец когда-то укрывался в этой бухте. Одному Богу это известно…

Он осторожно поднял перо, стараясь снова не закапать бумагу. Сквозь стенку каюты было слышно, как от корабля отчалила шлюпка. А перед этим палубные доски скрипели под сапогами госпитальеров, отправлявшихся в караул на берег. В хоре голосов выделялся зычный голос Маркуса. Все пространство коридора, от порога, устланного овечьими шкурами, до следующей каюты, где спали остальные рыцари, было погружено во мрак.

Он долго смотрел на свечу, покуда кончик пламени не заплясал у него перед глазами. И тут же словно что-то запульсировало в ране, но не боль, а скорее слабое жжение. Он поднес руку к груди, искоса взглянул на дверь и распустил шнурок на бархатном мешочке. Засунув туда большой и указательный палец, он извлек крохотную щепотку порошка и, поднеся ее к пламени, раздвинул пальцы. Голубой пигмент ярко вспыхнул и тут же растворился в темноте.

* * *

Когда он проснулся, дождь уже перестал, хотя с потолка еще капало. Просачиваясь сквозь щели в досках, дождевые капли накапливались в неровностях потолка, а потом вдруг срывались вниз, барабаня по крышке сундучка. Тафур приподнялся на локте и утер лицо ладонью. Еще одна огромная капля размером с маслину угодила ему точно в лоб, и он окончательно пришел в себя. И тут же стал ощупывать свой камзол, пока не удостоверился, что письмо герцога на месте. Койка брата Маркуса по-прежнему пустовала. С противоположного конца коридора доносился богатырский храп кого-то из рыцарей.

И вот снова те же звуки. Легкие, крадущиеся шаги босых ног над каютой. Кто-то из юнг, спавших на палубе, отправился по нужде в гальюн. Но почему он снял башмаки? Шаги замерли у ведущей вниз лестницы. Если обнаружится, что юнга спустился к каютам, его ждет хорошая порка. Но, возможно, он просто ищет места, чтобы укрыться от непогоды – под лестницей, в коридоре или еще ниже – в трюме. Тафур вгляделся в слабый просвет между шкурами, завешивающими вход. И услышал, как вдали скрипнула ступенька.

Он сел на постели и, отыскав на ощупь сапоги, обулся. Новый скрип заставил его вздрогнуть. Чья-то тень мелькнула в просвете между шкурами и пропала, видимо, вернувшись к лестнице.

Тафур вскочил и быстро раздвинул шкуры кончиком шпаги. Он внимательно осмотрел лестницу снизу доверху и стал подниматься по ней, громко стуча каблуками, как будто ничего не слышал, но, достигнув верхней ступеньки, напрягся и одним прыжком выскочил на палубу, размахивая вокруг себя шпагой, чтобы избежать предательского удара. Но на палубе не было ни души. Здесь хозяйничал ветер. Тафур поспешил к штурвалу, надеясь увидеть там Маркуса, но обнаружил только его помощника, скорчившегося на табурете: подбородок уткнулся в грудь, руки бессильно повисли по бокам. Чуть поодаль, на шканцах, посапывали двое матросов. Напрасно пытался он привлечь их внимание знаками. Тогда он шагнул вперед и тут же споткнулся о какой-то куль, пробормотавший в ответ неразборчивое ругательство. Все они спали без задних ног.

Он уже начал сомневаться, что слышал шаги, как вдруг порыв ветра чуть сдвинул в сторону паруса, и при свете луны на баке обозначилась четкая тень. Снова налетел ветер, опять изменивший расположение парусов, и Тафур ничего больше не мог разглядеть, кроме фок-мачты, вонзившейся в лунный серп. Он поднял шпагу, и его пальцы судорожно сжали рукоятку. Остановившись около полубака, он смерил взглядом оба веревочных трапа, свешивающихся по бортам. Восемь или девять локтей высоты, если, конечно, дьявол не сбросит его прямо в море. И пока он будет карабкаться по правой лестнице, злодеи могут спуститься по левой. Их было двое там, наверху, теперь он ясно видел не одну, а две притаившиеся тени.

Он вставил сапог в веревочную перекладину, стараясь не глядеть на бушующие внизу волны. К середине пути он покрылся холодным потом, ноги онемели, нестерпимо ныла рана. Неужели ему непременно нужно быть героем, в чем его не раз упрекала Кармен? Ведь стоило ему забить тревогу, как весь корабль поднялся бы на подмогу. Нет-нет, пусть даже их двое, а он один. Зато никто не скажет, что кто-то из Тафуров обнажил свой клинок без веской причины.

Одолев очередную ступеньку, он вытащил шпагу, чтобы при необходимости сразу атаковать. Но когда до верха оставалось совсем немного, его рука вдруг соскочила со скользкой ступеньки, веревочная лестница обкрутилась вокруг него, и он повис на одной левой руке над морской бездной. Сжав зубы, он пытался ногами нащупать ступеньку. И увидел, как, лавируя между телами спящих матросов, две тени бегут туда, где они уже побывали: к лестнице, ведущей внутрь корабля. Эти мерзавцы спустились по второй лестнице. Они провели его, как ребенка.

Он спустился на палубу и, тяжело дыша, на несколько мгновений присел на корточки. Потом стремительным рывком достиг лестницы, сбежал по ней вниз и резким движением раздвинул овечьи шкуры. Одеяла, подушка, сумка на своем месте, на полу возле изголовья валяется лист бумаги. Он поднял его и положил на столик, потом проверил сумку: золото Медичи было на месте. В другом конце коридора по-прежнему раздавался храп рыцаря-госпитальера. Тафур услыхал шорох за спиной и вернулся в темный коридор, пройдя его до конца. На этот раз они попались. Они прятались внизу, в орудийном отделении.

Он задержался на последней ступеньке, вглядываясь в полумрак, окутывавший отсек. Порты были задраены, однако сквозь щели внутрь проникал лунный свет, и его блики играли на неподвижных бронзовых жерлах. Тафур двинулся вперед, тыча шпагой вправо и влево: они наверняка надеются напасть на него с тыла или же одновременно с двух сторон. Мерзавцы, воры, пройдохи… Во имя Господа и Пресвятой Девы. Но что это там блеснуло в темноте? Чей-то сапог опустился на пол, и тут же кто-то кашлянул. Вновь блеснул металл в свете луны. Те, кого он преследовал, не носили сапог. И не кинжал предателя мелькнул перед его глазами. Нет, здесь снова находился призрак дона Фадрике.

Тафур опять шагнул вперед, делая веерообразные движения шпагой. Звуков чужих сапог больше не было слышно. И клинок его врага растворился во тьме. Он остановился в конце орудийной галереи и почувствовал, как по его спине пробежал холодок. У самых его ног зиял открытый люк, ведший в трюм, словно разверстая могила.

Он начал спускаться, так широко раскрыв глаза, что у него заболели веки. Достигнув последней ступеньки, он поднял шпагу и ощутил, как что-то задело костяшки его пальцев, словно его руки коснулась летучая мышь. Но кто развесил овечьи шкуры в самом грязном помещении корабля? Он отодвинул их в сторону и невольно зажмурился от света пламени, горевшего между бочками. И словно превратился в соляной столб.

В глубине трюма дюжина рыцарей столпилась вокруг какого-то ящика. Все они были в плащах с надвинутыми на лица капюшонами и держали в руках обнаженные шпаги. На ящике было установлено распятие, а перед ним горела большая свеча. В ее дрожащем пламени тени на стенах казались гигантскими. Один из рыцарей преклонил колено, поцеловал свой клинок и положил его перед распятием. После чего начал хлестать себя веревочным бичом, бормоча при этом слова молитвы. Тафур встал на цыпочки, но все равно не мог разглядеть его лица, равно как и лиц остальных рыцарей. Зато рядом с распятием приметил белую маску с птичьим клювом. Но это не могла быть маска. И на череп это тоже не походило. Кровь застучала у него в висках, и пламя свечи вдруг раздвоилось на его глазах. Кающийся брат встал на ноги, и госпитальеры, все как один, присоединились к молитве.

На этот раз что-то коснулось его ноги. Ноздрей достиг запах застарелого пота. Он заметил мелькнувшую рядом тень и мгновенно сделал выпад, но клинок застрял в шкурах, и удар получился несильным. Незнакомец бросился по лестнице наверх, воспользовавшись суматохой среди госпитальеров. Тафур с криком кинулся следом и настиг его возле люка. Он сделал еще один выпад, а затем начал наносить удары вслепую, в конце концов загнав своего противника в проем закрытого порта. Тот прижался к самому борту и съежился, закрыв голову руками.

Чьи-то еще сапоги застучали сзади Тафура. Удар был настолько силен, что дверца орудийного порта разлетелась в щепки, и под его ногами открылось пенистое море. Он обернулся и в отчаянии ухватился за своего противника, который подталкивал его к пропасти, приставив клинок к горлу.

Шкипер Маркус уже был готов нанести смертельный удар, но вовремя остановился.

– Что вы здесь делаете, ваша милость?

Тафур указал на палубу, все еще болтаясь в воздухе над бездной. Маркус одним рывком втащил его на борт и повернулся к лазутчику, которого задержали двое рыцарей. Остальные госпитальеры преследовали его сообщника, бежавшего по направлению к каютам. А куда подевался третий? Тафур окинул взглядом вереницу черных плащей. И из последних сил потянул за рукав Маркуса, но шкипер уже занялся пленником.

– Кто тебя послал? – орал он по-итальянски, подкрепляя свои слова пинками. – Отвечай, проклятый генуэзец, как зовут твоего хозяина?

Кто-то карабкался из трюма по трапу со светильником в руке. При свете луны Тафур узнал костистое лицо командующего флотилией дона Пьера д’Обюссона. За ним следовали двое госпитальеров в капюшонах, несшие сундучок и полотняный мешок, из которого высовывались длинные свечи и распятие.

– Что здесь происходит?

Шкипер перестал наносить удары, и его лицо напряглось от усилий сдержать гнев.

– Обнаружили двоих генуэзских лазутчиков на борту. Наш гость застал их in fal grante delictu18.

Тафур поспешил подтвердить:

– Они проникли в каюту, ваша милость… Но с ними был еще третий…

А если это был сам Маркус? Или любой другой госпитальер, на некоторое время покинувший трюм? Д’Обюссон с ледяной улыбкой прервал его:

– Сожалею о случившемся. Вы наверняка переволновались. – И снова обернулся к шкиперу: – Что они видели?

Маркус запнулся. Потом посмотрел на Тафура, на пленника и снова перевел взгляд на д’Обюссона. Генуэзец с окровавленным лицом чуть приподнял голову и тоже оглядел всех по очереди. Надежда умерла в его глазах при виде физиономии француза.

– Отвезите их на берег. И повесьте обоих на рассвете. Мы немного отсрочим отплытие, дабы это послужило всем уроком.

Д’Обюссон удалился, сопровождаемый своим эскортом, за ним последовали шкипер и двое рыцарей, которые волокли осужденного генуэзца. Тафур, пошатываясь, добрался по коридору до каюты. Но уже на лесенке, ведущей вниз, его начала бить дрожь. Он прислонился к переборке, поискал глазами усыпанное звездами небо и вновь ощутил биение крови в висках. В распахнувшейся вокруг темноте ему привиделось окровавленное лицо генуэзца, молящего о пощаде.

* * *

Звезды на лампе кабинета померкли. Каноник Фичино дождался, пока язычок пламени свечи совсем угас, и позвонил в колокольчик. Тафур выпрямился на стуле, заслышав за дверью шаги. Некоторое время они сидели молча. Становилось холодно.

Внезапно в комнате стало светло от внесенного канделябра. Но на пороге стоял не паж, а казначей Веспуччи, и рядом с ним невысокий черноглазый юноша со смуглым лицом, отличавшимся надменными и одновременно резкими чертами. Он был в шапочке и коротком плаще – так ходили студенты во время карнавала. Фичино встал со своего места, чтобы представить вошедшего, но тот опередил его:

– Лоренцо Пьерофранческо де Медичи, к вашим услугам.

– Педро Тафур, к услугам вашей милости.

Тафур учтиво поклонился. Не таким он представлял себе знаменитого Лоренцо Великолепного. Он украдкой взглянул на юношу с ощущением, что где-то его уже видел. Каноник поспешил разъяснить возникшее недоразумение:

– Лоренцо Пьерофранческо – кузен Великолепного и его брата Джулиано. Узнав, что вы здесь, он пожелал познакомиться с вами.

Тафур снова поклонился, чувствуя себя неловко из-за того, что попал впросак. Кузен братьев Медичи, однако, не выглядел обиженным.

– Вы не первый, кто испытал подобное разочарование. – Он обернулся к Фичино и продолжил насмешливым тоном: – А вы забыли сказать, что я младший кузен Лоренцо и самый бедный среди внуков покойного Козимо. И что я предпочитаю Данте Вергилию. Наш радушный хозяин Фичино – мой наставник, синьор Тафур. И он время от времени старается унизить меня, дабы излечить от фамильной спеси.

Смех у него тоже был грубым, даже вульгарным. Однако взгляд был открытым и доверчивым. Он вел себя совершенно естественно, ибо был воспитан в условиях, позволявших не скрывать свои слабости. Пьерофранческо остановился перед свитком, развернутым на столе: