Внеклассные чтения

"Фольксваген" по-быстрому несколько раз швыркает чифирем, будто и сам хочет поскорее узнать развязку истории, и продолжает:

– А Саня так в ответ немного выпрямляется, наливается краской, как спелое яблоко, и переспрашивает у Семагина: а причём здесь это? Женя поясняет, мол, во время половых актов никаких трудностей не возникает? Всё ли в порядке?

Лицо Кирдяпкина становится всё менее мрачным и всё более озадаченным. И у нас у всех был просто настоящий ступор, когда Саня спрашивает, недовольно хмуря брови: какие половые акты?…

Степан Геннадьевич на секунду замирает, глядя на тебя с улыбкой и театрально вскинутыми бровями.

– И, в общем, получилось так, что за все четыре года супружества эта тихая парочка Кирдяпкиных ни разу не переспала в самом пошлом смысле этого замечательного слова.

– У них ни разу не было секса, – улыбается тебе «Фольксваген» и швыркает чифирем. – Все четыре года они лишь обнимались и целовались.

Перед сном.

Каждую ночь.

И даже не знали, что такое секс.

Степан Геннадьевич улыбается во всё лицо, а ты пытаешься изобразить искреннее удивление.

И не важно, что ты сам впервые узнал о сексе лишь в пятнадцать лет. Ты изображаешь искреннее удивление.

– Ну а как же эрекция? – удивлённо спрашиваешь ты. Всем своим видом ты показываешь, что в твои двадцать два у тебя уже было хотя бы два десятка женщин. – Во время обниманий и поцелуев ведь должен был «вставать»… Это наталкивало бы на определённые мысли… Да и инстинкт подсказал бы, что там дальше нужно…

Ты говоришь это, а лицо твоё пусть и якобы уверенное, но ты всё же чувствуешь, что оно напряжено со своей маской.

– Определённые мысли у них, конечно, возникали, – усмехаясь, кивает «Фольксваген». – Как только у Кирдяпкина «вставал», и его супружница ощущала Это, соприкасаясь с Ним бедром, так оба тут же, зардевшись, отстранялись друг от друга, отворачивались в разные стороны и, неимоверно стыдясь произошедшего, засыпали…

"Фольксваген" ещё раз швыркает чифирем и заедает ложкой сгущёнки.

– А что касается инстинкта, – говорит он и задумывается, – то очень сомневаюсь, что у людей такой инстинкт есть. Сомневаюсь, что таковое знание присуще человеку от рождения. Априори, как сказал бы Моня Кант.

Он бросает взгляд из маленького окошка каротажной будки на улицу – на огромные размашистые ели и густые стаи комаров прямо за стеклом.

– Если представить себе парня, который был выращен вне всяких контактов с людьми, в изолированном помещении, скажем… Где его через окошечко кормили три раза в день и всё… Этакий Каспар Хаузер, – говорит Степан Геннадьевич и наливает себе уже третью кружку добротного чифиря. – И вот если такого вот хлопца в день его восемнадцатилетия свести с абсолютно такой же девицей, то очень уж сомневаюсь, что он тут ж оседлает её, как ретивого мустанга.

"Фольксваген" опять улыбается и отхлёбывает чай.

– Вообще-то, такой парень даже и ходить-то не будет уметь, поскольку никогда не видел, каким образом ходят люди. Так что ему и в голову не придёт встать на две ноги со своих четверенек… Чего уж и говорить тогда о том, чтобы отпердолить бабу по полной программе?!

И Степан Геннадьевич громко и от души смеётся. А ты сидишь напротив него и по-деловому так, довольно ухмыляешься, будто в твоей половой жизни было уже три десятка женщин.

А была-то лишь Нина Васильевна в девятом классе аж шесть лет назад да Марина уже как три месяца.

Она-то и станет твоей женой ещё через год. Но тогда ты этого ещё не знаешь…

Всего две женщины в твоей жизни. Но в тот вечер в будке каротажного ЗИЛа в глухой тайге под Ивделем в твоей ухмылке – все сорок женщин…

– Секс – такая штука, – говорит «Фольксваген», поглядывая на тучи комаров за окном, – что о нём узнаёшь или от своего старшего брата, или от более шустрых и продвинутых друзей с их старшими братьями. Ну или же узнаёшь о нём путём подглядывания в замочную скважину двери в комнате старшей сестры, которая в момент отъезда ваших родителей на никому не нужную дачу почти выпинывает тебя, салагу, из квартиры и тащит к себе дерзковатого парня из соседнего двора, а ты, испачкав футболку, ненароком тихо возвращаешься домой и слышишь все эти странные звуки из её комнаты…

Отхлёбывает ещё чая.

– И уж поверь, дети из глубоко религиозных семей узнают о сексе, совсем не из Библии, а от всё тех же плохих парней, которым любые запреты чужды… И род человеческий продолжается не благодаря завету Господа "Плодитесь и размножайтесь", а исключительно благодаря людям, которые про бога-то никогда и не слышали… Если бы все были такие, как Кирдяпкин, то давно бы все повымерли. Видать, поэтому интеллигенты на Руси и повывелись как класс…

Тут неожиданно Степан Геннадьевич вскидывает правую руку вверх и вскрикивает, улыбаясь:

– О! Сейчас тебе расскажу, как мы этого Кирдяпкина потом учили, как там и что делается! Слушай, обоссышься!!!

Так что, после всех этих забавных до смешного историй для тебя не стоит вопрос, преподавать ли в школе половое воспитание. Этот вопрос для тебя однозначно закрыт.

Ты лично на своём примере знаешь, каково это – ощущать нехватку информации о столь важном вопросе.

* * *

После того, как ты обнаруживаешь в своих трусах обслюнявленный член, тебе волей-неволей приходится заинтересоваться половым вопросом.

На каждой перемене ты выходишь из кабинета к окну в коридор и делаешь вид, что общаешься с тихим очкариком-заучкой. На деле ты просто слушаешь, о чём говорят опережающие тебя в развитии одноклассники у соседнего окна.

Один из них говорит: слово «дрочить» есть даже в словаре Даля.

Он говорит: и значило оно раньше то же, что и «поднимать», "взбивать".

Это всё рассказывает Коля Смиренко. Почти все познавательные рассказы здесь, у коридорного окна, принадлежат ему.

Немного косишься в его сторону. Ходячая энциклопедия, думаешь ты про него. Ты восхищаешься им. Такой степенный, статный, умный…

Тебе таким никогда не бывать. Даже рядом не стоять.

Максимум – это стоять в двух метрах от него и слушать, как он рассказывает своим друзьям на перемене у окна что-то новенькое и интересное.

Твой очкастый визави Гриша Соловей в этот момент увлечённо, но скромно рассказывает тебе об одной хорошей книге.

Ты киваешь Гришиным словам, а сам слушаешь в двух метрах: был и второй смысл слова «дрочить» – это холить, нежить, баловать, ласкать. Раньше запросто могли сказать "дрочёное дитя".

Ребята рядом с Колей Смиренко прыскают от смеха.

– Но это означало лишь "избалованное дитя", – спокойно улыбается Коля. – Дрочить дитя по головке – значит просто его гладить. Так что, раньше «дрочить» было самым обычным словом. Это только сейчас оно прилипло исключительно к члену.

А Гриша Соловей в это время рассказывает тебе о толстенной иллюстрированной книге под названием «Почемучка», которую мать привезла ему из Новокузнецка.

Ты смотришь на него, киваешь его словам, но всеми силами слушаешь разговор в двух метрах от вас.

Застенчивый Гриша Соловей увлечённо повествует о цветных рисунках зверей в "Почемучке".

Гриша Соловей… Через несколько лет он умрёт от укуса осы, когда проглотит её вместе с куском персика. Укус во внутреннюю область глотки приведёт к интенсивному воспалению, и парень просто-напросто задохнётся, не дождавшись приезда "скорой".

Но тогда, в 1987-ом, ты всего этого не знаешь и попросту позволяешь себе делать вид, что его слушаешь. А сам же ты слышишь: кстати, на американском жаргоне «дрочить» – это «wank», – говорит Коля Смиренко. – И ещё "choke the chicken".

И вот по таким крохам ты собираешь информацию о том, чем твои родители занимались, возможно, всего один раз в жизни.

Всю правду про аистов и капусту…

По разговорам своих соклассников ты понимаешь, что кто-то из них уже имел сексуальный опыт. Это в девятом-то классе. Может, эти парни лишь делали вид друг перед другом, что всё в их жизни уже было, но говорили они о таких вещах, тебе казалось, со знанием дела.

В очередной раз слушая, как кто-то из твоих одноклассников кинул Зинке Прокофьевой три «палки» (тоже новое для тебя слово), ты начинаешь ощущать себя прескверно. Будто ты – это парнишка из школы-интерната для умственно отсталых, вяло плетущийся по шпалам вслед убегающему поезду. На этом поезде несётся в неведомую даль, в светлое будущее всё твоё окружение, все сверстники, а ты неуверенно перешагиваешь щебень между деревянных шпал, бредёшь и эдак глуповато пялишься по сторонам – на кусты рябины, на тополя, на поющих соловьёв… Жизнь несётся вперёд, а ты плетёшься чёрт знает куда и чёрт знает зачем. И плетёшься очень вяло, а надо стараться настигнуть этот уходящий состав.

Но серая мышь от своей норки бегает недалеко.

Внутри тебя столько страхов, что ты даже и не надеешься вырваться из объятий своей серости.

И Маша Брауберг – скромная и умная девочка, всё время тихо сидящая за своей партой – никогда и не узнает, что Витя Стебунов питал к ней нежные чувства.

А не узнает она этого потому, что он серый и зажатый, как останки альпиниста среди булыжников горного завала.

Он прячется от внешнего мира, как и его юношеский прыщавый лоб под его засаленной чёлкой.

Каждый учебный день он стоит с очкариком Гришей в коридоре у кабинета и слушает его рассказы о всякой детской чепухе.

В очередной раз ты стоишь у окна и делаешь вид, что слушаешь повествование Соловья. Он рассказывает о том, как дома уже несколько месяцев ходит в туалет, не включая там свет. Чтобы потом купить себе набор юного химика, он экономит на свете.

Ты делаешь вид, что слушаешь этот бред, а сам стараешься разобрать, о чём на этот раз говорят твои более продвинутые в жизни одноклассники у соседнего окна. Смотришь в окно, которое ведёт в школьный двор, и в этот момент сзади слышишь:

– Стебунов…

Твоё тело невольно немеет от этого властного голоса. Холодная волна прокатывается от кончиков рук к голове и вниз, к ногам.

Тебе даже не нужно оборачиваться, чтобы понять, что за твоей спиной стоит Нина Васильевна.

Как шест, вкопанный в землю, ты медленно проворачиваешься вокруг своей оси, но глаз поднять так и не смеешь.

Нина Васильевна говорит: почему не посещаете мои уроки, Стебунов?

Ты стоишь и молчишь. Ты не знаешь, что ответить.

Не говорить же "Нина Васильевна, поскольку я обнаружил в своих трусах обслюнявленный Вами член, то решил не ходить на литературу и русский"…

Тугой ком подкатывает к горлу, а под чёлкой на прыщавом лбу выступает холодная испарина.

Нина Васильевна смотрит на окно за твоей спиной и говорит: девятнадцать часов прогулов…

Ты стоишь поникший, не в силах поднять глаз, готовый провалиться хоть в Преисподнюю, и ничего не слышишь, кроме Её голоса.

Этот голос с холодною властностью говорит: не сдано сочинение и два диктанта…

Ты не слышишь, как ребята у соседнего окна тоже замолкают. Они смотрят на тебя и Нину Васильевну.

Она говорит: положение критическое. Вам нужно срочно что-то предпринимать для его исправления.

Ты не слышишь, как птицы на улице прекращают петь, и близится гроза.

Властный голос говорит: сегодня после окончания уроков второй смены я жду Вас в своём кабинете, будем разговаривать.

Твой потупленный взгляд не может выразить всего отчаяния, что овладевает тобой. Ты готов умереть прямо сейчас или опять рухнуть в обморок, но ни того, ни другого не выходит.

Нина Васильевна холодно смотрит через линзы очков на окно за твоей спиной и говорит: и даже не пытайтесь не прийти…

И она уходит. Просто поворачивается и идёт вдаль по коридору вместе с другими учителями и учениками.

– Вот у неё и жопа, – восхищённо произносит кто-то из парней, чьи разговоры ты ежедневно старательно слушаешь в школьном коридоре.

А ты стоишь у окна рядом с притихшим Гришей Соловьём и вид у тебя такой, будто только что огласили твой смертный приговор. Смотришь в гранитный пол и понимаешь, что сегодня тебе опять придётся ехать к Нине Васильевне домой.

Читать Байрона.

Опять.

И вид обслюнявленного члена не идёт из твоей головы…

– Вот ты и встрял, Стебунов, – громко говорит тебе Саня Иванов – невысокий светловолосый пацан мажористого вида. Он довольно ухмыляется и добавляет: – Но жопа у неё и, правда, классная…

– Да она ненормальная какая-то, – спокойно замечает Коля Смиренко. – У неё с головой какие-то проблемы.

И парни у соседнего окна опять заводят беседу на какую-то около сексуальную тему.

Отмолчавшись и протерев свои очки, Гриша Соловей смотрит на тебя и продолжает прерванное повествование:

– Я рассчитал, что за одну минуту 60-тиваттная лампочка в туалете расходует…

* * *

В тот знаменательный вечер, когда ты оказываешься у Нины Васильевны второй раз, она опять усаживает тебя за стол. Вы опять пьёте чай. Как и в первый раз.

Впоследствии это входит в своеобразную традицию – пить у неё чай.

И, кстати, эта мелочь – распитие у неё на кухне, – как и та металлическая авторучка тогда в лесу, сыграет свою немаловажную роль во всей этой истории.

В общем, в тот вечер, когда ты второй раз оказываешься у Нины Васильевны, вы опять пьёте чай.

Опять молча, как и в первый раз. Вы и в автобусе до нужной остановки едете молча.

Она молчит, холодными стеклянными глазами смотрит куда-то в сторону. Ты молчишь, твои глаза под засаленной чёлкой боязливо уставились в грязный пол автобуса. И сердце бьётся всё медленнее.

Нина Васильевна идёт от остановки до своего подъезда, ты молча плетёшься рядом.

Пока Нина Васильевна поднимается на свой этаж, ты молча плетёшься рядом.

Она открывает обитую старым дерматином дверь, ты молча стоишь рядом.

Входит в квартиру, ты молча заходишь за ней.

И всё это время ты смотришь исключительно себе под ноги.

Со стороны, наверное, это выглядит несколько забавно – затюканный пацан и женщина примерно тридцати лет, идущие рядом.

Она – словно тюремщица, ведущая узника в кандалах, и он – словно узник в кандалах, плетущийся за тюремщицей.

И ты действительно ведь идёшь, словно в кандалах.

Ни убежать, ни позвать кого-то на помощь у тебя даже не возникает мысли.

Совсем не возникает.

Даже отдалённого эха нет.

Наверное, это самая что ни на есть рабская психология. Психология жертвы.

Ты лишь вяло плетёшься и обречённо смотришь себе под ноги.

Как загипнотизированный удавом кролик.

Только в прихожей Нина Васильевна произносит первую фразу. Она снимает с себя пальто и говорит:

– Проходите на кухню.

И ты разуваешься и проходишь.

Когда вы допиваете чай, возникает неловкая пауза. Хотя… Вы и так оба всё время молчите, как ещё может быть пауза.

Нина Васильевна сидит за столом, её руки лежат поверх крест-накрест, а взгляд направлен в опустевший стакан.

Ты тоже смотришь на свой опустошённый стакан. Руки опущены под стол промеж ног.

Эта мизансцена длится около минуты.

Она смотрит в свой стакан, ты – в свой.

Потом Нина Васильевна внезапно поднимается со стула и подходит к холодильнику.

Спина её очень ровна. Она всегда так держится – статно. Плечи расправлены, подбородок приподнят, и ни малейшей сутулости.

С открытой дверцы холодильника она извлекает бутылку водки.

Именно водки.

Не коньяк и не вино хранится в закромах у преподавательницы литературы с патологической манерностью аристократки, а именно водка.

Причём бутыль уже початая. Но отпито лишь самую малость.

Нина Васильевна возвращается за стол, неумело своими тонкими пальцами откручивает крышку и наливает водки на несколько глотков прямо в стакан с остатками чая.

Когда вся эта картина попадает в поле твоего периферического зрения сквозь прямые пряди чёлки, ты не можешь сдержаться и поднимаешь взгляд.

В тот момент ваши глаза встречаются. Впервые за долгий промежуток времени.

Каких-то полторы секунды вы смотрите друг на друга. Ты – на неё, она – на тебя.

И ты слишком напуган в тот момент, чтобы прочесть испуг и в её глазах.

Нина Васильевна опять отводит взгляд в сторону, куда-то в стену, поднимает со стола стакан и, давясь, в несколько глотков опрокидывает водку в себя.

Тогда ты первый и последний раз видел, как человек морщится не всем лицом, а одними лишь глазами.

Нина Васильевна на мгновение замирает, будто позволяет мурашкам пробежать по телу, потом ставит стакан на стол и произносит, по-прежнему глядя мимо тебя:

– Пойдёмте в комнату…

Она поднимается со стула и выходит из кухни.

Ты ещё несколько секунд сидишь за столом. Твои глаза расширены. Страх ещё сильнее охватывает твою маленькую душу.

В мозгу пульсирует лишь подзабытый стих Байрона, обслюнявленный член и материнский наказ многолетней давности о том, что всё, что связано с пипиской – плохо…

5

Ходить к Нине Васильевне ты начинаешь каждый вечер. Нет, ты ходишь туда не добровольно. Просто она каждый раз говорит тебе "После окончания уроков второй смены ждите меня у школы". Или "Во столько-то вечера ждите меня сразу у моего подъезда"… И ты каждый раз выполняешь её указания.

У тебя даже не возникает мысли не повиноваться. Всё строго по приказу.

И так продолжается первые две недели: заканчиваются уроки твоей смены, ты идёшь домой, ешь, успеваешь вздремнуть часок или два, а затем снова идёшь к школе.

У Нины Васильевны ты проводишь около трёх часов, а то и четырёх, почти каждый день, кроме выходных.

Твои родители свыкаются с мыслью, что их серый отпрыск нашёл себе хоть каких-то друзей, с которыми может проводить вечера вне дома.

А ты же, в свою очередь, осваиваешь территории, доселе тебе неизвестные.

В первый же вечер, когда ты лежишь распластанный на единственной кровати в доме, а Нина Васильевна ползает в районе твоего живота, ты узнаёшь много нового.

Например, тогда ты впервые видишь эту большую таблетку.

Наподобие аскорбиновой кислоты, только больше раза в четыре.

В такой же бумажной упаковке, только одна таблетка размещается над другой, в итоге образуя ленту.

На упаковке над каждой из этих гигантских аскорбинок написано:

Завод РИ г. Армавир ПРЕЗЕРВАТИВРЕЗИНОВЫЙ Гост 4645-81 Тип А Номер 1 Цена 2 к март 83

Только когда Нина Васильевна надрывает упаковку и достаёт из этой ленты одну такую аскорбинку, ты понимаешь, что это такое. Когда она пальцами раскручивает резиновое колечко в некое подобие ещё не надутого воздушного шарика, ты понимаешь, что это такое на самом деле… Вернее, не то, что бы понимаешь, но примерно начинаешь догадываться.

Если бы не Нина Васильевна, то ты не знал бы многого…

Например, тогда же ты впервые узнаёшь и то, что значил тот невинный стишок из твоего глубокого детства.

Тот самый:

Ложись на поле боя, Звони в колокола И суй свою морковку В пещеру Арара…

Ты понимаешь, о чём щебетали дети в твоём дворе лет десять назад. Ты понимаешь, что такое, эта загадочная пещера Арара…

И всё спасибо Нине Васильевне, твоей учительнице литературы.

Огромное спасибо.

В тот первый вечер ты лежишь на спине без штанов с раздвинутыми ногами и широкими от шока глазами смотришь в потолок с пожелтевшей известью.

Твой пересохший от волнения мальчишеский рот хватает застоявшийся воздух комнаты.

В целом вид у тебя такой, будто ты сидел на унитазе, читал газету, и вдруг в сортир врывается грабитель в маске и принимается размахивать у твоего лица ножом.

Ты не знаешь, что там делает эта странная Нина Васильевна, внизу твоего живота. Но примерно догадываешься.

Вспомни обслюнявленный член.

Мозг конвульсивно и резко сокращается, как судорожная мышца, и адекватное мышление покидает тебя. Твоё сознание сейчас – это шоковое состояние.

Перегретый паровой котёл.

Программное обеспечение на компьютерах ядерной станции в момент критического перегруза.

Сигнал тревоги и красные огни то тут, то там. То тут, то там…

И механический женский голос в динамиках: персоналу станции срочно покинуть здание. Срочно покинуть здание…

Завывания тревоги и сигнальные красные огни всё громче, всё ярче, всё чаще…

Твоё сердце бьётся в бешеном ритме. Как барабанная дробь перед повешением государственных преступников.

Срочно покинуть здание… Срочно покинуть здание…

Твои глаза перестают видеть.

Напряжение всё нарастает.

Твой мозг кипит. Сознание бьётся в предсмертных конвульсиях.

Под общий гвалт и панику из тумана выплывает образ твоей толстой мамаши. Она грозит тебе своим пальцем-сарделькой: всё, что связано с пипиской – плохо…

Срочно покинуть здание… Плохо… …покинуть здание! Плохо! … здание!!! Плохо!!!Плохо!!! Плохо!!! Плохо!!! Плохо!!! Плохо!!!

Внезапно в твоём мозгу происходит какой-то взрыв. Реактор накрылся. И на горячей тугой волне тебя выносит из душного подвала станции на свежий воздух к яркому сияющему солнцу. Тёплый воздух окутывает всё твоё тело и плавно колышет на мягких волнах.

Плавно, как в ритме медленного вальса.

Тудааааааааааааааааааааа…

Сюдаааааааааааааааааааа…

Тудааааааааааааааааааааа…

Сюдаааааааааааааааааааа…

Амплитуда сердечных ударов идёт на убыль. Длина волны становится всё больше.

И на этих волнах ты словно выплываешь из небытия. Из временного забвения.

Твои широко раскрытые глаза расслабляются. Веки слегка смыкаются, и ты вновь видишь над собой потолок с пожелтевшей известью.

Ты вернулся. Твоё тело расслаблено.

Когда понимаешь, что всё это не сон, и Нина Васильевна на самом деле копошится внизу, поглаживая твой живот ладонями, твоё тело опять напрягается. Невольно.

Новая волна смущения охватывает тебя.

Ты опускаешь руки вниз, к причинному месту, прикрываешь всё, что может позволить площадь ладоней, и отворачиваешься в сторону.

Нина Васильевна лежит у твоих ног и гладит тебя по обнажённому юношескому бедру. По синей куриной ножке на прилавке магазина…

На ней самой – лишь юбка, чулки и бюстгальтер. Даже очки отложены в сторону.

Через непреодолимую стену юношеского смущения ты чувствуешь на себе взгляд её холодных глаз.

Обычно холодных, но не сейчас…

Ты слышишь её тихое сбитое дыхание.

Как после пробежки.

Ты ощущаешь правой ногой частое биение её сердце.

Как после финиша.

Нина Васильевна лежит у твоих ног, гладит тебя по обнажённому бедру и смотрит тебе в затылок. А ты, пятнадцатилетний салага, лежишь в позе эмбриона. Твои руки зажаты меж ног. Расширенные глаза пялятся на дверцу коричневого шифоньера в метре от кровати.

Твои ладони между ног… Под ними отчётливо ощущается что-то липкое…

– Стебунов, – произносит Нина Васильевна… Произносит почти шёпотом. Так тихо и медленно, словно боясь спугнуть какого-то маленького зверька.

И где-то на периферии сознания ты замечаешь, что её голос теряет былую властность. Он немного дрожит. Еле заметно.

Её рука нежно гладит тебя по бедру и слегка заползает на живот под твоими руками.

– Стебунов, – произносит Нина Васильевна, глядя тебе в затылок, – читайте Байрона…

* * *

После уроков идёшь домой. Ешь, что приготовила мать предыдущим вечером.

Холодные котлеты, застывшие в жиру чебуреки или гороховый суп с сухарями.

И потом ложишься спать. Около трёх часов дня.

По идее, тебе надо выполнять домашние задания к завтрашнему дню, но ты не можешь. Каждый божий день к окончанию последнего урока твоя голова начинает болеть. Причём, сильно.

То ли нехватка какого витамина, то ли минерала в твоём юношеском организме, но всего пять часов за школьной партой, и твоя голова раскалывается, как переспевший арбуз.

Твою головную боль можно определить даже по лицу: кожа под глазами у тебя темнеет, а иногда настолько, что это можно принять за синяк. Мать уже научилась по этому признаку определять твоё самочувствие – видит ввалившиеся глаза с потемневшими мешками и сразу спрашивает про голову.

И так каждый день.

Приходишь домой, ешь, выпиваешь уже привычную дозу аспирина и заваливаешься спать. После сна хотя бы в час, а лучше, два, боль, как правило, улетучивается.

Просыпаешься. На часах уже почти пять вечера. Примерно через полчаса с работы придёт отец – токарь на Уральском Заводе Тяжёлого Машиностроения.

Серый, как его дюраль.

Но только без благородного отблеска свежей шлифовки. Просто серый.

Худенький, щупленький, как цыплёнок табака. Максимум, о чём он может говорить дома, это его работа. Вернее, его рабочий коллектив.

Тот опять без спроса взял у него сигарету. Тот попросил принести тяжёлую деталь и не сказал спасибо…

Он вечно плачется, твой отец.

Иногда бывает, ты смотришь на него, и тебе отчётливо видится, как его били в поселковой школе. Били много. Без продыха.