Войны ветра

Оставаться на месте в моей ситуации было опасно – помещение почти полностью простреливалось снаружи. К тому же у нападающих вполне могли оказаться термические гранаты, хотя можно было надеяться, что ребята попытаются обезвредить меня живым, а значит, пустят в ход гранаты в последнюю очередь. Оставалось двигаться, чтобы не быть слишком легкой мишенью. Размышляя об этом, а на размышления ушло не больше пары секунд, я заодно прикинул возможную численность противника. По опыту было известно, что меньше, чем впятером, мусульмане на русских и католиков не нападали, это при наличии у нападавших оружия. Если же оружия не было, то счет начинался с десятка. В данном случае партизаны выступали при поддержке карманной плазменной артиллерии, но и противником у них был винд-трупер российского флота, что должно было сподвигнуть их на увеличение численности отряда. Получалось, что арабов должно быть не меньше десятка, но и больше пятнадцати им самим, наверное, пригнать было бы стыдно. Хотя слово «стыд» в отношении городских партизан было нонсенсом, все помнили события пятилетней давности под Ростовом, когда сотенный отряд арабов захватил родильный дом Святой Марии и шнурками от штурмовых ботинок успел передушить до подхода винд-крейсеров всех рожениц вместе с младенцами.

Это воспоминание придало мне решимости, и я рванул вперед, прикрывшись пущенной в дверь плазменной очередью. Как раз в этот момент в проеме возникли два силуэта и вспышка плазменного выстрела. Целились, понятное дело, мне по ногам, ведь даже арабский партизан способен смекнуть, что безного допрашивать проще, чем безголового. Но от подобной атаки, характерной для ряда ситуаций, нас научили ловко уходить на занятиях по тактике огневых контактов. Я кувыркнулся влево через плечо, продолжая держать мусульман на прицеле и прижимать спусковую пластину. Недаром приходилось потеть на уроках – оба партизана, приняв на грудь по нескольку капель разогнанной плазмы, отлетели далеко от двери, оставив в воздухе клубы дыма и запах горелой плоти. Попадание заряда такого калибра не бывает смертельным, если не влупить прямо в голову, поскольку капля плазмы не проникает глубоко в тело. Она лишь перегревает воду в поверхностном слое тканей, на глубине полутора сантиметров, не больше, моментально превращая ее в пар под высоким давлением. Происходит подкожный взрыв, оставляющий в теле неглубокую рану диаметром с двадцатирублевый жетон. Плюс ожог, понятное дело. В результате мощный удар и шок, выводящий противника из строя гарантированно и надолго. О потере крови при таком ранении можно не беспокоиться – плазма прижигает все порванные сосуды, оставляя рану обугленной, но сухой и стерильной. Именно поэтому партизаны вооружились против меня малокалиберными пушками – хотели взять живым.

На самом деле в их планы, я думаю, не входило столько возни, сколько вышло. Ребята собирались зажечь свет, а потом, под прицелом десятка стволов, замкнуть мне руки в молекулярки и отвести в помещение, переделанное за время моего «отдыха», в комнату для допроса. Видно, им не приходилось еще иметь дело с российским спецназом. Я слышал только о похищении партизанами в Европе функционера иезуитского ордена. Тоже спецназ не последний на планете, у них подготовка сравнима с нашей, хоть и без присущей винд-флоту специфики. Но все же к подготовке должен прилагаться соответствующий боевой дух, так мне кажется. И хотя у иезуитов боевого духа тоже хватало, но у русского спецназа попросту больше опыта столкновений с мусульманами, чем у европейских коллег. Такой протяженности границ с варварами, как у нас, нет ни в одной стране мира. И у нас на них накоплена особая злость – все же иезуитам еще ни разу не приходилось выносить из своих роддомов задушенных рожениц и младенцев десятками, а нам приходилось. В том числе и мне лично. Так что я внутренне был готов спустить с любого партизана шкуру живьем.

Однако, пока я еще находился в таком положении, что шкуру запросто могли стянуть с меня самого. Надо было что-то кардинально менять. И тут меня осенило. Я так спешил выхватить у первого же поверженного мусульманина плазмоган, что не удосужился обыскать тело получше. А ведь если термические гранаты могли оказаться у тех, кто пребывал в раздумьях снаружи, то они могли найтись и у тех, кто навек упокоился внутри. Подстегнутый этой идеей, я, сильно пригнувшись, ринулся к лесенке. Пыль все еще стояла столбом. С одной стороны, это помогало мне двигаться почти невидимым для противника, с другой – и мне снижало обзор, так что я с разбегу налетел на тело, споткнулся и растянулся, едва не коснувшись лбом ступеньки под напряжением. Вот это был бы номер. Собаки бездомные на окраине полопались бы от хохота. А на моей могиле начертали бы надпись: «Не рой другому яму». Но раз Господь Вседержитель отвел меня от столь позорной участи, значит, дело мое правое.

Отдышавшись пару секунд, я ощупал поверженного, и у меня сердце забилось чаще, когда пальцы наткнулись на гладкие сферы термических детонаторов. Их было три штуки. А раз так, то рядом, с оставшихся трех жмуриков, можно снять еще девять. Что я и проделал с великим воодушевлением.

Прикинув расстояние и траекторию полета гранаты внутрь дверного проема, я сорвал чеку и запустил снаряд в цель. Там с глухим хлопком шарахнуло фиолетовое пламя перегретой плазмы, и вместе с пылью ноздрей коснулся резкий запах озона. Я сорвал фазовый провод с лестницы, чтобы открыть себе путь, оперся на нее ногой и швырнул в проем вторую гранату, на случай, если кому удалось укрыться от первого взрыва. Снова ширкнуло слепящее пламя, а в лицо пахнуло жаром, будто от углей в камине. Запах озона сделался раздражающим, почти нестерпимым.

В два прыжка преодолев лестницу, я вскинул плазмоган и, оказавшись в дверном проеме, выпустил короткую очередь, чтобы для страховки прикрыться огнем. Но это уже было лишним – в тридцатиметровом коридоре с шершавыми стенами из композита не осталось ничего, кроме десятка обугленных, еще дымящихся тел. Два ярко-белых пятна цинковых окислов на полу отмечали эпицентры взрыва гранат. Но осторожность терять не стоило – в боковых стенах тоже имелись двери, а какие опасности притаились за ними, известно только Богу.

Осторожно, короткими тактическими шагами, ставя ступню за ступню, держа плазмоган на уровне глаз, я наискось пересек коридор и шарахнул в ближайшую стальную дверь подошвой ботинка. Она не поддалась. Возможно, за ней ничего и не было, но одно из главных боевых правил винд-трупера – не оставлять живых противников за спиной. Отшагнув, я прищурился и полоснул плазмой по тому месту, где за металлом прятался язычок замка. Участок двери раскалился добела, после чего одним мощным ударом ноги мне не составило труда выворотить перегретый замок из гнезда. Вскинув плазмоган, я подтолкнул распахивающуюся створку плечом и ввалился внутрь. За порогом обнаружилась комната для допросов. Точнее, судя по оборудованию, пыточная. Причем комната площадью около пятнадцати квадратных метров оказалась далеко не пустой – меня встретили перекрестным огнем двух плазмоганов. Но ожидание такой встречи у бывалого винд-трупера, наверное, уже глубоко в рефлексах. Я ушел в кувырок раньше, чем увидел противников. Говоря точнее, я полностью их так и не увидел – передо мной, когда я рухнул на пол, пропуская над собой поток плазмы, предстали только три пары ног. Две мужских, прикрытых бордовой тканью штанов из спецодежды дворников, и одна женская – в туфлях на высоком каблуке, затянутая в модную молекулярную микросетку с изображением стилизованных Сил Небесных. Мужские я тут же подрезал плазмой, а когда варвары с криками шлепнулись на пол, я добил их двумя выстрелами в голову. Опыт подсказывал мне, что и женщина, особенно вооруженная, может оказаться опасным врагом, но что-то помешало мне выстрелить.

Осторожно, не сводя с незнакомки прицела, я поднялся во весь рост и увидел ее всю. Молодая совсем девчонка, лет двадцать на вид, ни во внешности, ни в одежде нет ничего арабского. Летняя блузка из переливающегося «арго», короткая тонированная юбка, ноги затянуты в микросетку. Красивые, кстати, ноги. Да и вообще фигурка вполне ничего – грудь небольшая, аккуратная, бедра узкие, спортивные, плечи красивые, шея… Но больше всего поразили огромные голубые глазищи и густая грива сияющих каштановых волос.

– Не стреляй, – попросила она по-русски.

Оружия в руках незнакомки не было. Но вообще-то она была мне до лампочки. Если девка оказалась в компании вооруженных мусульман, то цена ей копейка с мелочью.

– С какой радости? – вяло поинтересовался я.

– Я молодая, я жить хочу…

– Веский довод, но вообще-то я тут в гостях. А хозяева оказались столь не радушны, что я, право слово, сильно расстроился. В расстроенных же чувствах я не всегда способен вести себя адекватно. Что ты, сучка, тут делаешь?

– Я медсестра. Из универа на Карповке.

– Замечательно. А я винд-трупер Российского Имперского флота.

– Знаю. Меня притащили сюда, чтобы тебя пытать. Ну, уколы делать, прямое воздействие на нервы, генитальное вторжение без кровопотери…

– Рад познакомиться, – хмуро ответил я. – Тебе куда плазму всадить, сначала в живот, или из уважения к женскому полу сразу в голову?

– Отпусти меня. – На ее глазах заблестели слезы.

Нет, стыдно говорить об этом, но палец у меня заклинило на спусковой пластине. Вот собрался со всей решимостью размозжить ей башку, а тело не подчинилось. Видимо, зверь, который внутри меня, был о медсестре иного мнения, чем сознание. В смысле, тот зверь, который руководствуется гормонами, а не здравым смыслом.

– Какого черта? – решил поинтересоваться я. Мне казалось, что ее ответ добавит мне решимости, и я перестану тратить время попусту.

– Они меня поймали на улице, как и тебя.

– Но пытать-то ты меня не отказалась.

– Я боюсь смерти… И боли.

– Боли еще понятно. Я ее сам боюсь. А смерти чего бояться? Даже вздрогнуть не успеешь, как плазма испарит твои дурные мозги.

– Зачем? – шепотом спросила она. – Хочешь, я лучше сделаю тебе то, что тебе точно понравится? Это много времени не займет, я хорошо умею…

Это и придало мне решимости.

«Вот стерва», – подумал я и прижал спусковую пластину.

Глава 2

Трибунал

Молекулярные наручники, штука, как об этом говорят, очень гуманная. Руки они не давят, а снять их без специальной химии невозможно, значит, задержанный не причинит вреда ни себе, ни другим, и не сбежит, чем избавит общество от угрозы. Но когда сидишь в них очень уж долго, раздражают они не меньше, чем ржавые кандалы. Я же парился на скамье подсудимых в молекулярках уже третий час, и была бы видна хоть какая-то перспектива! Но нет: прокурор зачитывал документы, потом адвокат зачитывал документы, и так по кругу с редкими перерывами. Хорошо охранник попался знакомый, Вася Мидянин из соседней общаги, где базировался городской комендантский полк. Бывало, пивали вместе, портили печень кровью господней. Так теперь по старой памяти в перерывах он не только выводил меня в туалет, но и давал глотнуть «Синьки» из фляжки. Но даже эти радостные моменты, по большому счету, не скрашивали часы долгой бессмысленной болтовни. И надо же было устроить такое из-за какой-то девки! Ну выеденного яйца тот случай не стоил, и выбрался я из ситуации с честью. Если бы не та стерва, точнее, если бы бес меня не попутал…

С бесами оно проще, как говаривал наш полковой батюшка, спирит-мастер второго ранга Давид Володихин: есть на кого переложить груз ответственности за искушение. А иначе душе тяжело. Загнанная же душа, ляпнул он раз спьяну на Святогеоргиевских маневрах, до рая не доскачет. Рухнет в ад, как запаленная лошадь в траву. А так покаялся и хорошо – в казну доход, с души камень. И поскакали дальше.

Если уж говорить о гормонах, так бесов и за уши притягивать нечего – самая бесовская химия и есть, провалилась бы она до тринадцатой преисподней. Ну, отчудил бы я такое с той девкой в здравом уме? Ну, психануть можно было, можно было даже по простецкому из плазмогана башку снести. Все было бы в рамках пристойного. Хотя лучшим делом было выволочь ее из подвала на свет божий да предать народному суду, как пособницу городских партизан. Девку бы разодрали на части, как бывало в других городах с отрекшимися православными, а мне бы уж точно медальку выписали, видит Бог. Но нет же… Погорячился. Теперь расхлебывать.

Стороны защиты и обвинения продолжали мыть мне кости. Я откровенно скучал, зная, что кончится все, как ни крути, парой-тройкой лет каторги на болотах и возможности возвращения в полк с понижением звания. Меньше не светит, но и больше давать за историю с медсестрой тоже не по-божески. Да и вообще, инкриминировать мне состояние опасности для общества, только на основании произошедшего, было, на мой взгляд, перегибом. Если уж судить по совести, то за свою жизнь, не говоря уж о времени службы в винд-десанте, я наделал немало вещей, куда более опасных для общества, чем история с той несчастной девчонкой. А если уж совсем в корень смотреть, то именно ей я точно сделал лучше. Понятно, этот момент вообще никого в трибунале не волновал, но для меня это было некоторым внутренним оправданием совершенного преступления. Ведь не секрет, что какой бы проступок ни совершил человек, он, сам того не желая в открытую, усиленно ищет себе оправдательную мотивацию или, на худой конец, рациональное объяснение. Так, по сути, было и со мной. Я понимал прекрасно, что совершил преступление против общества, но в то же время понимал и другое – что бы я ни сделал с медсестрой, кроме того, что сделал, это привело бы ее к мучительной смерти. А так… Трибунал трибуналом, ничего со мной на болотах не станет, но хотелось получить оправдательный приговор от совести и от Господа Бога. Хотя на последнее, учитывая все обстоятельства, я без осмысленного покаяния рассчитывать вряд ли мог. Хорошо, что на всех каторжных поселениях вопрос спасения души каждого из каторжников поставлен на широкую ногу. Перед собой же, повторюсь, я был в некоторой степени чист, что позволяло мне со спокойствием переносить все тяготы судебного разбирательства.

К тому же оно, похоже, близилось к завершению. Прокурор закончил перелопачивать обойму кристаллотеки в проекторе, суд все документы принял, с защитником тоже постепенно вопросы закрыли, осталось опросить меня и дать мне последнее слово. В общем, формальности. По ходу дела результат заседания был ясен, как собственная смерть при падении с борта винд-крейсера. Но все должно быть чинно, понятное дело. Мы ведь должны чем-то весомо отличаться от варваров с их шариатским судом!

– Подсудимый, встаньте! – поднял меня со скамьи судья.

– Да, ваша честь! – кивнул я, не без удовольствия отрывая зад от скамьи.

– Признаете ли вы себя виновным в совершении преступления, по которому представлено обвинение?

– Да, ваша честь.

– Может ли суд узнать, почему офицер винд-флота, хорошо характеризуемый по службе, добропорядочный православный, мог совершить преступление против веры, общества и собственной совести?

– Мне показалось, что так будет лучше, – честно заявил я.

– То есть вы считаете свой поступок просто ошибкой?

– Если говорить честно, а я под присягой на Библии обещал это, то я произошедшее не считаю ошибкой.

– Но ведь вы безусловно знакомы с законом…

– Совершенно верно, ваша честь. Поэтому я признаю себя виновным в совершении преступления, но ошибкой свой поступок считать не могу. В сложившихся обстоятельствах, мое решение показалось мне наиболее гуманным из всех. А гуманизм, любовь к ближнему и… даже к врагам, которых Богом велено полюбить, как самого себя, лично я считаю добродетелью, а не пороком, хотя, наверное, это странно слышать из уст боевого офицера, убившего много врагов. Но это так, поверьте, ваша честь.

– Допустим, – кивнул судья. – И более того, я приму ваши слова для рассмотрения, они могут стать фактором смягчения приговора. Однако вы должны понимать, что гуманизм в отношении одного человека, тем более ступившего на путь предательства по отношению к обществу и вере, не может стоять выше долга перед обществом. Хотя бы в силу того, что интересы одного человека не могут быть поставлены выше интересов многих.

– Это так, – согласился я. – Поэтому я готов принять любой приговор.

– У вас есть что еще сказать в свое оправдание? – пристально глянул на меня судья.

– Да, – решился я. – Возможно, если бы в трофейном плазмогане не кончились заряды, все было бы проще.

– О чем вы? – не понял он.

– То, что оружие на момент встречи с девушкой утратило боеспособность, зафиксировано внутренним контроллером плазмогана и указано в документах, – подтвердил адвокат.

– Не понимаю, каким образом это вас оправдывает? – насторожился судья. – Если бы речь шла о гражданском, я бы принял этот факт во внимание. Но столь подготовленный боец, как вы, мог голыми руками свернуть девушке шею или же, без всякого оружия, отконвоировать ее на ближайшую площадь, после чего предать праведному народному суду. Почему не было сделано ни того, ни другого?

– Я не смог…

– В чем причина этого?

– Если бы на ее месте оказался мужчина, совершивший предательство против веры и общества, я бы поступил так, как вы говорите. Но я сам мужчина. Признаю это слабостью, не оправдывающей моего преступления, но, если вы хотите понять, что мною двигало, то мотив был именно таким. Скажу проще. Убить молодую женщину голыми руками мне не позволили инстинкты. Обычные, обусловленные гормонами мужские чувства. Суду известно, что я пытался пристрелить преступницу, отдавшую себя в руки врага и готовую стать их орудием. Но у меня кончились заряды. Убить же ее голыми руками я не смог.

– Поэтому вы не нашли ничего лучшего, чем отпустить ее? – усмехнулся прокурор. – Не могли убить, надо было выволочь ее на площадь, предать толпе и не сидеть теперь на скамье подсудимых.

– Сейчас я стою рядом со скамьей, а не сижу на ней. И, повторяю, готов принять любой приговор. Но вы не сможете заставить меня усомниться в собственной правоте. После того, как мое оружие дало сбой, на женщину было жалко смотреть. Она уже пережила собственную смерть. Она слышала, как щелкнула спусковая пластина. Понимаете? Ей этого на всю жизнь хватит. Она уже понесла наказание. Кому стало бы легче, если бы ее растерзала толпа или если бы я свернул ей шею?

– Таков закон, – спокойно ответил судья. – Всякий гражданин города, действующий по указанию варваров, приравнивается к городским партизанам и подлежит уничтожению.

– Я знаю. Просто я не смог.

– Но вы могли хотя бы сообщить ее приметы для задержания. Суд принял бы это во внимание.

– Нет, спасибо, – твердо ответил я. – Мне больше нечего сказать в свое оправдание.

– Хорошо, – кивнул судья. – Тогда суд удаляется на совещание.

Дальше все пошло быстро. Мне впаяли пять лет каторжных работ на болотах, причем без права возвращения на флот, и повезли в каторжный распределитель. Тяжелый полицейский гравиомобиль стремительно двигался вдоль осевой, прикрытый спереди и сзади двумя машинами сопровождения, а я глядел в окно и тупо пялился на голографические щиты с рекламой, висящие вдоль улицы. Одна надпись бросилась в глаза. Это была социальная реклама, какие вывешивает Святая Церковь или Антинаркотический комитет. Но сейчас, совершенно обычная строка, которую я много раз видел на улицах, неприятно царапнула сердце. «Плодитесь и размножайтесь», – было написано на щите. И внизу подпись: «Г. Бог». Ну не насмешка ли, проехать под такой рекламой на каторгу за то, что оставил в живых молодую, готовую к репродукции женщину? Варвары плодятся, как крысы, давят нас не столько силой, сколько генами, а мы ратуем за убийство потенциальной матери, только бы доказать другим, что лучше смерть, чем помощь городским партизанам. А чем лучше? Девчонка и так перепугалась до истерики. И что я, в таком состоянии должен был ее душить или тащить на растерзание? Нет уж, дудки. Пусть живет, плодится и размножается, как завещал Господь Бог. Не думаю, что помощь партизанам входила в ее планы. Просто она не хотела умирать.

Закрыв этот вопрос для себя, я снова успокоился. Ну что такое пять лет на болотах? Хуже было, что приговор вынесен без права возвращения в ряды винд-флота. Это грустно. Я привык быть бойцом. По большому счету я ничего, кроме этого не умел. Ладно, за время каторги чему-нибудь научусь. Силой Бог не обидел, а там разберемся. С голоду не умру. Хотя дело, конечно, не в голоде. Скучно будет и тоскливо ощущать себя не на своем месте. Но об этом пока рано думать. Вот когда каторга кончится, тогда и появится смысл во всем разбираться.

Изолятор-распределитель располагался внутри городской стены, но вдали от основных жилых районов. Проскочив с воем сирен по улицам, гравиомобиль набрал высоту и взял курс на север. И тут произошло нечто странное – заглох двигатель. Нет, такое бывает с любой машиной, хотя полицейский броневик штука очень надежная, да к тому же находящаяся на приличном обслуживании. Но самое смешное в том, что ход потеряли и патрульные спидеры в авангарде и арьергарде. Это уже было бы трудно списать на случайность. У меня екнуло сердце – очень не хотелось из одной неприятной истории прямым курсом вляпаться в следующую. Не хватило бы ума у кого-то из сослуживцев организовать акцию по моему спасению от каторги. Не хотел я становиться беглецом! За каким чертом оно мне надо? Работа везде работа – что на винд-крейсере, что на болотах. Трудно даже сказать, где труднее, но в бою, как минимум, опаснее для жизни. Конечно, денежное довольствие на каторге не выплачивают, но и черт с ним, если предоставят баланду и теплый барак. Привыкнуть можно ко всему. Зэков я, понятное дело, боялся меньше всего. Меня даже, чтобы спящего задушить подушкой, нужна специальная подготовка и сплоченный отряд из семи человек, а уж если кто в открытую попробует всадить мне заточку в почку, так ему придется ее выковыривать из собственной задницы без гарантии успеха этой сложной хирургической операции. Баб вот только не будет. Это проблема. Но, в принципе, как говорится, на безрыбье и сам станешь раком – на пяток лет можно мужиками и перебиться. Живут же как-то монахи в монастырях. По доброй, кстати, воле.

Но, не успев додумать эту новую для себя мысль, я увидел, как головной бронированный спидер разлетелся тысячей раскаленных добела осколков. Мой зэк-транзит не слабо качнуло ударной волной, так что я, не имея возможности схватиться за что-нибудь скованными руками, полетел с сиденья на пол и на некоторое время потерял возможность следить за происходящим через узкое смотровое окно. На то, чтобы снова вскочить на ноги, у меня ушло не больше пары секунд, но усилия пропали даром – новый взрыв снова сбил меня на пол. Это разнесло в клочья второй спидер.

– Черт бы вас всех побрал! – выругался я, не имея возможности потереть ушибленный локоть.

И тут же люк, ведущий в тамбур охраны, распахнулся настежь, впустив в мою бронированную конуру вооруженного легким лазером полицейского. Лазер – это вам не малокалиберный плазмоган. Им резанет, как скальпелем… В два счета кишки на палубу выпадут, если не хуже. Кстати, я сразу смекнул, с чего это дылда в меня прицелился. Наверняка инструкция приписывала ему, в случае подобного нападения, уничтожить меня любым способом, чтобы не дать врагу завладеть «языком». Или, того хуже, чтобы я, со злости за приговор, не переметнулся в стан противника. Ну, не тупость ли? Чтобы я, православный до мозга костей, стал жить в саклях с мусульманами и трахать коз вместо женщин? Спасибо… Уж лучше на каторгу. Там, если и с мужиками придется это дело иметь, так хоть с белыми.

Снова прогнав эту, вернувшуюся по кругу, с позволения сказать, мысль, я прикинул, как можно выкрутиться из по-дурацки сложившейся ситуации. Надо же так влипнуть, чтобы оказаться дважды без вины виноватым за столь короткий, блин, промежуток времени. А что, собственно, выкручиваться? Тут, хочешь не хочешь, придется применять силовое воздействие… Так и пошли у меня нанизываться преступления против общества «одно за другим на нить моего идиотского положения». Может, и прав был судья, что на некоторое время меня следовало изолировать. Возможно, для моей же пользы. Да я, собственно, и против-то не был. Только судьба вот распорядилась иначе. Все же Господь наш, Вседержитель, не без чувства юмора, надо признать. Правда, у него оно какое-то злое. Хотя, учитывая божественный возраст, это тоже можно понять.

Вырубив полицейского ногой в ухо и перехватив не успевший шлепнуться на пол лазерган, я ощутил себя несколько увереннее. Однако, понятное дело, что не удалось одному полицейскому, попытаются доделать оставшиеся. И мне, как ни претило это совершать, пришлось выпотрошить их всех тонким инфракрасным лучом. Включая пилотов. Для гарантии. В принципе, если снова будут судить, у меня появится отмазка. Скажу, что бежать не собирался, а потому посчитал действия конвоя унизительными для офицера винд-флота. Наверняка накинут еще пару лет, но, в принципе, судья ведь тоже не даун, поймет, что трудно обвинить человека в том, что он не сидел и не ждал, когда ему выпустят внутренности наружу. Внутренности – они на то и внутренности, что должны находиться внутри. Но эту цепь размышлений я прервал ввиду явного отсутствия логики – внутренности полицейских были не просто снаружи, а развалились зловонными кучами по всему гравилету. И сделал это я. Поэтому надо было не умничать, а думать, что делать дальше.