Преданья старины глубокой

– А она кто, мамка-то твоя? Самого Волха жена, ишь ты!..

– Да как тебе сказать… – почему-то отвел глаза Яромир. – В другой раз как-нибудь расскажу, ладно? А в погребе ты все-таки пошарь – у меня в пузе кишка за кишкой с дубьем гоняется…

Иван неохотно открыл люк и спустился в прохладную сырую ямину, заполненную брюквой, морковью, репой, свеклой. В самом глубоком и холодном углу стояли крынки с маслом и молоком, лежала нарубленная лосятина.

А в самой избе[2] нашлись снизки лука и сушеных грибов – рыжики, грузди, маслята. Из-под нар Иван вытащил решето с клюквой, туесок лесного дягиля, щавеля, кислицы, кувшин березового сока.

– Угощайся, – широким жестом обвел все это богатство Яромир, баюкая пораненную руку. – Мой дом – твой дом.

Молодой княжич почесал в затылке. Звучало это, конечно, здорово, только вот готовить угощение явно предстояло ему, Ивану. Он шмыгнул носом, подумал, но потом все-таки пересилил лень-матушку и взялся за дело.

Для начала Иван промыл и залил водой грибы. Их он поставил на небольшой огонь – пусть пока размягчатся. Сам тем временем занялся мясом. Хорошенько отбив лосятину, княжич нарезал ее на куски, щедро посолил и выложил на предварительно разогретую сковороду.

В самом большом горшке смешались лук, морковь, репа, щавель, кислица, клюква, туда же пошло поджаренное мясо, сверху накрытое маслом. Размягченные грибы княжич мелко порубил, развел отваром и перелил в большую миску. Туда же покрошил свеклу и брюкву, заправил солью и молоком, капнул чуток березового сока.

В общем, в конечном итоге Иван истратил большую часть запасов оборотня. Получилось нечто наподобие свекольника и что-то вроде тушеной лосятины. Стряпал княжич, конечно, так себе, но старался изо всех сил.

– Там холодец в чугунке есть, подай-ка сюда, – приподнялся на локте Яромир.

Холодец оборотень хлебал жадно, перемалывая волчьими зубищами хрящики и костный мозг. Сожрав целый чугунок, он запил его крынкой молока, закусил дягилем, сыто выдохнул и потянул носом на запах тушеной лосятины.

– Куда в тебя лезет-то столько, проглот? – недовольно покосился на него Иван, едва успев спасти свекольник.

– Я б на тебя после трехдневного поста посмотрел… – огрызнулся оборотень, наворачивая лосятину. – Хр-р-р!.. Хор-рошо! Благодарствую… Молодец, что сварил, у меня сил нету…

– А сырое что – брезгуешь? Что ж ты за волк-то?..

– Сырое мясо мне нельзя, – мрачно ответил Яромир. – После него в человека перекидываться трудно – звериное накатывает, поглотить норовит. Так многие пропали – «вызверились», навсегда волками стали… а то и еще кем похуже. А уж если человечину попробуешь… это все. Конец. Уже не выберешься – если и сумеешь обратно перекинуться, разум все равно так и останется со зверинкой, всю жизнь на людоедство тянуть будет.

Перекусив свекольником, Иван уселся на рундук, утер губы рукавом и уставился на Яромира. Тот лениво прожевал последний кусок лосятины, кинул в рот горсточку клюквы, запил березовым соком и приветливо спросил:

– Ну? Что скажешь, Иван?

– Коня у меня нету больше, – почесал в затылке тот. – Сбежал мой Сивка. Как я теперь до брата доеду? На своих двоих до Ратича?

– Тьфу, я-то думал, хорошего что скажешь… – разочарованно фыркнул Яромир.

Оборотень некоторое время задумчиво глядел своему спасителю в глаза, а потом хлопнул себя по колену и решительно заявил:

– Ладно, не кручинься. Помогу я тебе, Иван.

– Это как? – усомнился Иван. – Из сундука мне нового коня достанешь?.. Или на своей хребтине потащишь?..

– Ты смотри, какой догадливый… – усмехнулся Яромир.

Княжич недоуменно заморгал, между делом собирая подливку моченым груздем. Скушав пропитавшийся мясным духом грибок, он высморкался в рукав и спросил:

– Правда, что ли?

– Брешу, думаешь? – спокойно посмотрел на него оборотень. – Да ты не переживай, я все равно в город собирался. Соль почти кончилась, ну и еще кой-чего…

– А дотащишь? – продолжал сомневаться Иван, невольно щупая пузо.

Конечно, живота мешком, как у дядьки Самсона, не обнаружилось. Однако пудов этак пять с половиной княжич весил – росту немалого, плечи широченные, силенок в руках вдосталь. Кровь с молоком, настоящий молодой богатырь!

К этакой стати еще бы и ума капельку…

– Дотащу, дотащу, – успокоил его волколак. – Я, как-никак, Волху Всеславичу сын, оборотень из оборотней! Али зря Серым Волком прозываюсь, по-твоему? Я день и ночь бежать могу, ровно птица в поднебесье парит – двести поприщ[3] в день сделаю, десять пудов на спине утащу и не запыхаюсь!

– Да до Ратича почти сотня верст… – озадачился Иван.

– Ну вот за полдня и добегу. Но уже завтра – утро вечера мудренее…

– Какого вечера – солнышко на полудне еще только!

– Просто поговорка. Мне сначала руку заживить надо. Отдыхай пока, Иван. И я отдохну.

Иван еще немного подумал, а потом нагло заявил:

– А у меня на коне еще и оружие оставалось! Как я теперь без меча буду? Что я – пастух, что ли, какой, с одним ножом? Я, чай, княжич, мне так-то невместно!

– А что – хороший меч был?

– Самый лучший! Мне его еще батюшка подарил – наилучший булат, рукоять самоцветная! Гюрята-коваль три дни над ним бился!.. а теперь татю какому-нибудь достанется, конокраду вшивому! Не дело княжичу – да вдруг без меча! А ну тать нападет!..

– Ладно, Иван, не кручинься, помогу тебе и в этой беде, – пожевал губами Яромир. – Я добрый… иногда.

– А что – у тебя тут оружие есть? – оживился Иван, завертев головой.

– Нету ничего. Головой подумай – зачем мне эта ржавчина? Прикинь-ка волка с мечом или кистенем на поясе – не смешно ли?

Иван представил такое зрелище и расплылся в широченной улыбке – вспомнились скоморошеские потехи, когда козлов или собак одевали по-человечьи, а потом гоняли со свистом, с улюлюканьем. Забава была веселая, вся детвора радовалась.

– Вот лук разве найдется – посмотри в том углу, на крюке подвешен, – продолжил Яромир. – А врукопашную я безоружным выхожу – в промежуточной форме, чистым волколаком. У меня когти знаешь какие – ну чисто ножи!

Иван бережно достал указанное оружие. Превосходный лук – тугой, разрывчатый[4]. Внутренняя планка можжевеловая, внешняя березовая, усилен лосиными сухожилиями, склеен лучшим рыбьим клеем, рукоять выложена костяными пластинками. Кибить пока еще «голая» – тетивы лежат в туле вместе со стрелами. Аж восемь тетив – для всякой погоды. Сухожильные для влажной и прохладной, кишечные – для теплой и сухой. Но самые лучшие – из сыромятной кожи, эти и в зной, и в слякоть хороши. Там же, в туле, нашлись и петли из кожаных ремешков – для прикрепления тетивы.

Княжич аккуратно заправил подаренный лук в налучье и закрепил на перекидном ремне, накинув на левое плечо. А вот стрелы в туле надолго его заняли – очень уж интересными оказались, глаза так и разбегаются. Оперение от самых разных птиц взято – орлиные перья, соколиные, кукушечьи, лебединые… На одной стреле и вовсе так зарница многоцветная, а не оперение. Есть и легкие стрелы, и тяжелые, все заточены именно под этот лук, ушко аккурат под тетиву вырезано.

А уж наконечники! Полсотни стрел – и все разные. Треугольные, двушипные, листовидные, «бородатые», «рогульки», «лопаточки», «шарики», «томары»[5], «ласточкины хвосты», узкие бронебойные из наилучшей стали… Много всяких. И древки возле ушка в соответствующие цвета окрашены – чтоб сразу нужную стрелу выхватить, долго не раздумывая.

– С черными и зелеными осторожно – эти отравлены, – предупредил Яромир. – Зеленые еще так-сяк – только дурман напускают, обездвиживают, а черные – верная смерть! Белые тоже попусту не трать – у них наконечники серебряные, для нежити припас…

– А вот это что за диво? – вытянул ту самую радужную стрелу Иван. Наконечник у нее был самый простой, хотя и поблескивал странным отсветом.

– Перья Жар-птицы, – усмехнулся оборотень. – Эту стрелу до поры не трожь – зачарованная. Для особого дела берегу.

– Добрый лук, надежный… – одобрительно погладил верхнюю дугу княжич. В чем-чем, а уж в оружии-то он толк понимал – княжеский сын все-таки, его чуть не с колыбели ратному делу обучали!

– Хорошо ли владеешь?

– Да неужто нет? – обиделся Иван.

Стрелком он и в самом деле считался не из последних. Глаз зоркий, пальцы не дрожат, да и силушки в руках предостаточно.

А это ведь очень важно – боевой лук слабому не дается. Лучник должен быть очень сильным человеком, чтоб хорошо натянуть тетиву – иначе стрела и четверти перестрела[6] не пролетит, тут же наземь брякнется. А настоящий богатырь и на четыре перестрела выстрелит, и на пять, а то и целых шесть осилит! Поговаривают, Алеша, попов сын, и десять перестрелов взять мог – вот уж кто славный хоробр был, не нынешним чета!

– Да, добрый лук, – подтвердил княжич. – Только это оружие нечестное, не для двобоя. Настоящему вою и в руку надо что-нибудь – хоть кистенек или брадву[7]…

– Но лучше меч? – понимающе усмехнулся Яромир.

– Знамо дело – меч куда лучше! Что же за княжич-то – да без меча?

Оборотень задумался, оценивающе смерил Ивана взглядом, а потом медленно сказал:

– Ладно. Будет тебе меч. Такой меч, какой и базилевсу цареградскому незазорно в белы ручки принять, а не то что княжичу.

– Когда? – загорелись глаза Ивана.

– Завтра. Есть тут в лесу местечко одно заветное – вот туда завтра и наведаемся…

Глава 3

Над Костяным Дворцом клубились тучи. Багровое солнце медленно закатывалось за небозем. Ввысь устремлялись пики черных башен.

Игорь и Кащей стояли на самой высоченной, огражденной зубчатым парапетом. Два татаровьина-скотника готовили хозяйскую колесницу – очень необычную повозку с высокими бортами, но совершенно без колес. Их заменяли широкие полозья, как у дровней, но словно бы размытые. Глаз никак не мог на них сосредоточиться – они как бы одновременно были и здесь, и где-то еще.

А впрягали в колесницу крылатого змия – здоровенную зверюгу размером с буй-тура. Пузо чудища раздувалось и клокотало, перепончатые крылья медленно шевелились, толстый чешуйчатый хвост колотил по ободьям, из пасти вырывались язычки пламени. Пока один татаровьин отвлекал ящера куском кровоточащего мяса, второй ловко набросил на длинную шею хомут, закрепляя его на плечах.

– Готово, батюшка! – отрапортовал косоглазый скотник.

– Добро, – равнодушно кивнул Кащей.

Игорь смотрел на кащеевых слуг с неприязнью. Татаровьины – народ многочисленный, зело пронырливый да воинственный. Когда-то они именовали себя «та-тань», потом «хиновьями», но поселившись в Кащеевом Царстве, замирившись с людоящерами и псоглавцами, окончательно стали называться татаровьинами. На их наречии «татар-о-вьин» означает «живущий среди чужаков».

Слово «татар» – «чужак» от них проникло и на Русь. А с некоторых пор так начали кликать вообще всех враждебных иноземцев.

Татаровья у Кащея Бессмертного под рукой ходят, за него воюют, набеги на Русь да Булгарию совершают – грабят, убивают, в полон берут. А тем же им не отплатишь – кто же по доброй воле в Кащеево Царство сунется? Ловко пристроились, косоглазые, ничего не скажешь…

– Тихо, тихо, змеюка! – заорал татаровьин, хватая невесть с чего разбушевавшегося змия за шею. – А ну, охолони! Менгке, держи его, вырвется!

На руках у скотников были кольчужные рукавицы с длинными раструбами – не за лошадьми все же ходят, а за чудищами свирепыми. Цапнет такой змий зубищами – и все, культя вместо руки. А так какая никакая, а все защита.

Дивиям уход за зверинцем Кащей не доверял – у этих железных детин силища медвежья, а умишко воробьиный. В лоб кому-нибудь дать – это они всегда завсегда. А вот что толковое сделать – тут на них не положишься.

– Да дай ты ему по башке! – продолжал кричать татаровьин. – Смирно лежи, змей поганый, прибьем а то!

– Спокойно, – положил руку на чешуйчатую макушку Кащей.

Огненный змий мгновенно утих и присмирел, виновато опустив клыкастую голову. Из его нутра донеслось тихое урчание, как у толстой кошки.

– Запрягайте, – распорядился старик в короне.

Перед тем, как подняться на эту башню, Кащей некоторое время провел во внутреннем дворе. Там он перекинулся несколькими словами с ханом татаровьев – невысоким коренастым мужичком с тоненькими черными усами. Калин, сын Калина – правая рука Кащея, самый преданный, самый верный.

И еще с неким существом беседовал Кащей о чем-то – огромным, размером с целый холм. Чешуя на тулове – словно щиты богатырские, крылья – паруса корабельные, лапы – дубов корневища, шеи – столбы извивающиеся. И три головы – огромные, зубастые, из ноздрей пар пышет, из пастей огонь вырывается. Глаза мудрые-премудрые, но злые и холодные, словно у змеи – и недаром. Змей Горыныч – чудо чудное, диво дивное, сам кошмар во плоти.

Даже глянуть страшно – так огромен и свиреп ящер лютый.

Змей Горыныч и хан Калин внимательно выслушали властелина и согласно кивнули – Калин единожды, а Змей всеми тремя головами. Игорь хотел было спросить, о чем речь шла, но решил не лезть попусту в то, что его не касается. Мало ли о чем Кащей со своими подручными разговаривает – может, наказывает хлебом-солью встречать, когда с новой невестой воротится?

– Держись крепче, – приказал Кащей, вступая в колесницу и берясь за вожжи. – Ты не бессмертный, упадешь – умрешь.

– А то не знаю! – огрызнулся Игорь, бесстрашно глядя вниз. – Я, царь, к тебе в гости прийти не забоялся – неужто в небушко подняться струхну?

Кащей равнодушно пожал плечами. Его такие вопросы волновали мало.

– Но, поехали, – ничуть не повышая голоса, скомандовал он. Восклицания в речи царя нежити отсутствовали напрочь.

Крылатый змий яростно всшипел и побежал по кругу, набирая скорость. Крылья неистово заколотили по воздуху, пузо ощутимо раздулось от горячего газа, чудище срыгнуло излишки и начало подниматься в поднебесье. Кащей спокойно держал вожжи, направляя колесницу в нужную сторону.

По бокам колесницы птичьими крыльями расправились деревянные лопасти. Полозья заискрились, замерцали, опираясь вместо земли на вольный воздух. Змий нес седоков с бешеной скоростью – Игорь торопливо обвязал голову тряпицей, чтобы не оглохнуть. Ветер в ушах так и свистал.

Другое дело – Кащей. Бессмертный царь замер, как языческий кумир на возвышении – не двинется, не шелохнется. Пальцы-костяшки крепко сжимают вожжи, равнодушные блеклые глаза взирают на все еще алеющий закатом небозем.

Отобранное снаряжение Игорю вернули. И оружие, и кольчугу, и шелом. Даже кошель с монетами воротили. Стоя за спиной возницы, князь невольно думал, как было бы легко сейчас отрубить Кащею голову… впрочем, он прекрасно помнил, чем закончилась предыдущая попытка. Вторично делать из себя дурака Игорь не собирался.

Под колесницей пронеслась широкая полоса воды, поблескивающая в лунном свете. Неужто Двина?! Так и есть! А на берегу, само собой, его родной город…

Меж Костяным Дворцом и Ратичем почти триста верст. Верхом на коне Игорь добирался аж две с половиной седмицы – в обход, через чащобу, по звериным тропкам, буреломам непролазным. А змий крылатый за неполный уповод[8] домчал – поди ж, борзокрылый какой! Вот бы себе такого заиметь – то-то все обзавидуются! Завтракаешь в Киеве, обедаешь в Новгороде, а на ужину к брату в Тиборск…

То-то славно было бы!

– А что, царь, нет ли у тебя от этого змия змеенышей? – с интересом спросил Игорь. – А то уступил бы одного, а? Серебром заплачу!

– Нет, – коротко ответил Кащей.

– Нет – то есть нету, или нет – то есть не уступишь? – не понял князь.

– А какая разница? Ты так и так ничего не получишь. Хек. Хек. Хек.

Игоря передернуло. Этот ледяной кашляющий смех словно выворачивал наизнанку каждую жилочку – таким морозом обдавало, такой жутью веяло.

– Снижаемся, – бесстрастно сообщил Кащей, направляя змия вниз. – Где твои хоромы, князь?

– А тебе зачем? – насторожился Игорь.

– Если помнишь, я в твоем тереме гость нежеланный. Увидят стрельцы твои – бердышами начнут размахивать, стрелами утыкают. Да и супругу мою будущую не хотелось бы растревожить раньше времени.

Игорь почесал в затылке и неохотно признал правоту спутника. Ужас-то какой – у князя сам Кащей в возницах, на змие летучем домой воротился! Чего доброго, и в самом деле попробуют Кащея в полон взять… а дружина ему, Игорю, пока еще живой надобна.

Опять же, и верно – то-то Василисе будет сполоху, коли пробудится с милым дружком под бочком… а у изголовья муж законный стоит! И прямо сонную – Кащею в охапку, да прочь из терема! Кабы еще лужу под себя не напустила, змея подколодная!

Игорь злорадно хрюкнул.

Конечно, рассчитывать на то, что Кащея Бессмертного не узнают, не приходится. Да с кем его спутать-то можно? От царской ризы старик, правда, избавился, переменил одежу на легкий плащ с капюшоном, но что ж с того? Такую рожу ни с чьей больше не смешаешь. Да и корона по-прежнему на башке – а она такая у одного Кащея, больше никто пока не додумался венец из железа носить. И чего он золотой не обзаведется – в казне-то, чай, не пусто?

– Чего ты золотую-то корону не носишь? – тут же спросил Игорь.

– Золотые да серебряные у всех, – равнодушно пожал плечами Кащей. – А железная – только у меня. Золото пусть лучше в казне лежит, от чужих глаз подальше. Там оно сохраннее.

Крылатый змий опускался к ратичскому кремлю витушкой, описывая все более малые круги. Внизу все было спокойно – явления нежданных гостей из поднебесья никто не заметил. Сторожа на городской стене и у ворот даже не шелохнулись – за окрестностями следили пристально, но сверху, из-за туч, нападения никто не ждал. Да и кто ж оттуда напасть может, кроме птиц да ангелов Господних?

Только Кащей Бессмертный.

– Сделай такую милость, завези-ка меня сначала во-о-он к тому оконцу, где огонек виднеется, – попросил Игорь. – То Кирилла-Грамотея горенка – допрежь Василисы хочу с этим иудушкой словечком перекинуться…

Кащей равнодушно пожал плечами и повернул змия налево.

За распахнутым окном еле слышно поскуливала собака, да раздавался протяжный крик козодоя, гоняющегося за мошкарой. У стола, освещаемого лишь колеблющимся пламенем свечи, сидел бледный тощий паренек с впалыми глазницами – Кирилл Патрикеич, шурин князя Игоря. С малых лет младший сын боярина Патрикея не интересовался ничем, кроме книжных премудростей, – ни на охоту съездить, ни забавами молодецкими потешиться…

Губы Кирилла медленно шевелились, воспаленные веки болезненно жмурились и моргали. Гусиное перо торопливо бегало по шершавым листам, время от времени заглядывая в глиняный пузырек с чернилами. За сегодня чернильница доливалась уже дважды – работа спорилась.

Однако ж рядом лежал плат, испещренный кровавыми пятнами. Его владелец то и дело заходился в диком кашле, прикладывал платок ко рту и возвращал его обратно – со свежим пятном.

Молодой писец спешил. Уже много месяцев Кирилл чувствовал себя больным и усталым – еда не лезла в горло, то и дело накатывала неудержимая сонливость и этот мучительный кашель. Все кругом обрыдло – успеть бы окончить труд, прежде чем окажешься в домовине…

Где-то в глубине души нестерпимо зудело чувство стыда – с тех пор, как доверчивый Игорь покинул город, Кирилл не переставал корить себя, что поддался на уговоры сестры. Ей-то что – она сызмальства исхитрялась на все лады, козни строила против всех подряд, интриганка вавилонская…

А ему лишь бы успеть книгу закончить – больше ништо от этой жизни не надо. Потому и сдался – сыграл роль неприглядную, убедил князя, что Кащей в его беде виноват…

Кирилл тяжело вздохнул и вновь продолжил скрести перышком. Вопреки собственной воле на полях рукописи то и дело объявлялись незваные фразы, объявляющие читателю мысли пишущего:

…Господи, помози рабу твоему Кириле скоро писать!..

…охъ уже очи спать хотятъ…

…о святой Никола пожалуй избави кашлю кровяного мочи уж нету…

…не клените за ошибки неволей сделаны…

…сести ужинать ли? клюкования съ салом с рыбьим…

На последней фразе Кирилл задумался, подавляя кашель, – а в самом деле, не перекусить ли с устатку? Клюква в рыбьем жиру – блюдо не из самых худых. Да и кисель с молоком стоит в крынке, манит притомившегося писца.

Скрюченные пальцы неловко выпустили прикипевшее к ним перо, подставка с книгой отодвинулась в сторону, ее место заняла миска с клюквой. Кирилл вяло зашевелил губами, черпая скудную ужину. Вкуса он не чувствовал – только жжение в груди усиливалось с каждой проглоченной ложкой.

Прежде чем приняться за кисель, писец сыпанул в него мелкой сушеной травы, размешал и сонно пробормотал:

– Рада бы расти, да сорвали в пути. Рад бы раб Кирилл не болеть, да должен то Господь повелеть. Господи, повели не болеть рабу Кириллу ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю, ни через год. Пусть у раба Кирилла болезнь с легких сойдет. Аминь.

Эту траву ему подарила сестра, она же рассказала и целительный заговор. Велела каждый вечер пить питье с целебной травой, причитывая наговор, пообещала, что через некое время все пройдет. Но вот, пока что ничего не проходило…

Да к тому же несколько дней он по рассеянности пропустил.

Отцу Онуфрию Кирилл об этом благоразумно не рассказывал. Сестрица Василиса всем своим премудростям у бабы-яги обучилась, Овдотьи Кузьминишны. Целых десять лет с ней в лесу жила, в чернавках ходила. Кто знает, какому ведьмовству старуха ее научила?

А что скажет отец Онуфрий, услышав, что Кирилл пользует свой кашель чернокнижным заговором, пусть и похожим внешне на молитву, нетрудно догадаться.

Обматерит от всего сердца, да и только-то.

– Эхма, а с князем-то все-таки нехорошо получилось… – пробормотал Кирилл, грустно глядя на недоеденный кисель.

– Да уж, нехорошо, – ответил чей-то злобный голос. – Не то слово. Что ж ты мне устроил-то, Кириллушка, а?!

Писец остолбенел. Голова медленно-медленно повернулась к окну, ложка вывалилась из ослабевших пальцев, где-то под ногами раздалось еле слышное звяканье. Кирилл словно превратился в соляной столп. По нижней губе медленно потекла струйка кровавой мокроты.

– Я-то думал, ты мне друг, – озлобленно процедил стоящий в колеснице Игорь. – А ты… ты… что молчишь, пес смердящий?! Онемел с перепугу, гнида?!

– Он мертв, – равнодушно констатировал Кащей.

Игорь недоверчиво нахмурился, влез в окно, прислушался к биению сердца несчастного писца – так и есть, отсутствует. Подточенный болезнью, утомленный ночным бдением, измученный угрызениями совести, Кирилл при виде князя за окном попросту скончался от страха.

Решил, что обманутый им зять вернулся с того света – за его грешной душой.

– Да как же это?.. – промямлил Игорь, безуспешно пытаясь привести Кирилла в чувство. – Кирька, ты что ж, вправду помер?.. Вот ведь как неладно вышло…

– Разве не этого ты хотел? – послышался холодный голос Кащея.

– Ну… да… но… я… я не то чтобы…

– Теперь уже ничего не изменишь.

Черты Игоря сурово заострились. Он влез обратно в воздушную колесницу и что-то невнятно пробурчал. Кащей стегнул змия вожжами и понесся выше – к княжьему терему.

Василисе Прекрасной этой ночью тоже не спалось. Голову одолевали думы.

Дочка боярина Патрикея сызмальства отличалась недюжинной смекалкой, уступающей лишь ее же честолюбию. Ей едва-едва исполнилось восемь лет, когда она невесть как упросила батюшку отдать ее на обучение к младшей из лесных сестер-ведьм, Овдотье Кузьминишне. Старая баба-яга не то чтобы сильно обрадовалась навязанной нахлебнице, но боярин все же уговорил ведунью приютить упрямую дочку. Подарочек ей преподнес драгоценный, да не один…

Десять долгих лет Василиса Патрикеевна обучалась всяким премудростям – много чего переняла у лесной колдуньи. Когда окончился уговоренный срок, баба-яга даже не хотела отпускать способную девушку – уламывала остаться еще на десять лет, сулила еще большему научить, все свои умения передать. Обещала поведать, как по воздуху летать, как молнии голыми руками швырять, как взглядом стенку прожечь, как зверями да птицами повелевать, как самой в зверя либо птицу перекинуться…

Но Василиса не послушалась. Потому что знала – уходит время, течет водичкой родниковой. Сейчас она – воистину Прекрасная, во всех русских княжествах едва ль сыщется вторая такая же. А пройдут года – и останется от нее только Премудрая. А секрета, как красоту девичью на века сохранить, баба-яга как раз и не ведает – иначе не ходила б старушонкой скрюченной…

Сначала Василиса крепко надеялась поймать в свои путы старшего из Берендеичей – Глеба. Как ни крути, он великий князь, а Игорь просто князь, подчиненный. Если рассудить как следует – всего лишь посадник.

Однако ж не вышло, не получилось… Игорь, дуралей набитый, первым ее увидел – и сразу пропал. Ну а Глеб, братец старшой, после этого к Василисе уже и близко не подходил – благородный, понимаешь!