Распни Его

В 1789 году вспыхнула во Франции Великая революция. Народ восстал против феодального строя. Вожаки провозгласили увлекательные лозунги: Liberté, Egalité, Fraternité. Эти слова украсили фронтоны всех общественных зданий. Во имя их рубили без счета головы. Родовая знать была разгромлена и сошла с политической и общественной арены. Остатки ее замкнулись в своей среде. К власти пришли новые люди, вышедшие из народных низов. Они начали строить новую жизнь.

Но что изменилось в основном существе через сто пятьдесят лет? Что произросло на земле, обильно политой человеческой кровью? Вернулся ли и восстановился ли потерянный рай? Все ли стали богатыми, умными и просвещенными? Наступила ли благодетельная пора всеобщего довольства? Исчезла ли навсегда ненависть, зависть и злоба? Оправдала ли жизнь идею – добиться счастья и справедливости путем насилия?

Пойдите во Францию, в Париж – город-светоч, пойдите по всем городам Европы и посмотрите сами, чтобы ответить на эти вопросы и лично убедиться: стоила ли игра свеч и облегчила ли революция материальные тяготы людей? Каждое утро и вечер рабочий, отерханный, бедно одетый, тощий и злой, рулит на запыленном, грязном велосипеде на работу и с работы. За плечами у него висит замызганная сумчонка с бутылкой красного пинара. Он ненавидит труд и ненавидит богатых. Он прибит нуждой, и он страстно мечтает завладеть для себя буржуйским добром. Он дико озлоблен и путь грабежа, насилия и мести считает единственным средством изменить свое положение. Осталось все почти так, как было.

Кто же выиграл? Рабочий пролетариат слепо идет за коноводами. Эти «защитники рабочего класса», эти «идеалисты» с широкой глоткой и ловко привязанным языком, знают, что делают и во имя чего делают. Для них социальная борьба есть средство к жизни. Они ловко администрируют в синдикатах, заседают в бюро и из самых последних низов поднимаются до парламентских кресел. Им не нужны научные знания, житейский опыт и практические способности. Надо только уметь увлекать толпу, надо сулить ей блага земные и разжигать страсти. Эти честолюбивые божки из плебса умеют обрабатывать массы. За ее счет они живут богатой, привольной и жирной жизнью.

Революция, как большой пожар, разбросала искры по свету. Идеи ее сказались везде. XIX век был временем расцвета революционных движений. Почти во всех государствах происходили вспышки бунта. То, что происходило в Европе, не могло не отразиться в России. Европа не знала Россию и ненавидела ее. Она готова была идти крестовым походом для «освобождения народов России от царской деспотии». Европа любовно выращивала революционные бациллы и прививала их на Русской земле.

12 апреля 1848 года Ф. И. Тютчев в статье «Россия и революция» написал пророческие мысли:

«…Давно уже в Европе существуют только две действительные силы – революция и Россия. Эти две силы теперь противопоставлены одна другой, и, быть может, завтра оне вступят в борьбу. Между ними никакие переговоры, никакие трактаты невозможны; существование одной из них равносильно смерти другой. От исхода борьбы, возникшей между ними, величайшей борьбы, какой когда-либо мир был свидетелем, зависит на многие века вся политическая и религиозная будущность человечества… Революция прежде всего – враг христианства. Антихристианские настроения есть душа революции»…

Россия жила своим укладом, непохожим на западные формы государственной жизни. У нее была своя душа, таинственная для иностранцев âme slave. Другие духовные, моральные и политические ценности исповедовала она. Даже при крепостном праве человек-крестьянин был братом человека-помещика. Эксцессы, излишество и самодурство бар были печальными и прискорбными явлениями, но они не замутняли чистого и светлого образа Святой Руси.

Царство духа, Царство Божие должно быть внутри нас, проповедовал Лев Толстой. «Свет Христов просвещает всех». «Благословенно Царство Отца и Сына и Святого Духа», – шептал, крестясь на храмы, богатый и бедный, знатный и простолюдин, читая золотом сияющие надписи над церковными вратами. Святая Русь не была выдумкой. Она вышла из нашей истории и слилась с ней. Она в наших монастырях, лаврах, в чудотворных иконах, среди дремучих лесов, на просторах полей, на разливах многоводных рек, в нашем русском сердце.

Россия – Дом Пресвятой Богородицы. Страдающая, ласковая Заступница мира холодного, прибежище в несчастье и горе – Она была русскому народу родной и близкой. Церковь коленопреклоненно пела Ей в восторге, в тихом шепоте, в умилении: «Под Твою милость прибегаем, Богородице Дево, молений наших не презри в скорбех, но от бед избави нас, Едина Чистая и Благословенная».

И так же умиленно, нежно и ласково писали о Богородице русские светские поэты и писатели. Духовным взором они видели Ее, Мать Пресветлую, на просторах нашей родины, ходящей по нашему православному христианскому царству.

Не туман белеет в темной роще, —Ходит в темной роще Богоматерь,По зеленым взгорьям, по долинамСобирает к ночи Божьи травы.Как туман бела Ее одежда,Голубые очи – точно звезды.Соберет Она цветы и травыИ снесет их к Божьему Престолу…И. А. Бунин

Революция возымела желание разрушить историческую Россию. Одним ударом покончить с монархическим строем и со старой святорусской жизнью. Спокойное, плавное, величавое течение русской реки к свету, к правде Божией, к благоденствию и процветанию она захотела изменить на течение бурное, мутное, кровью окрашенное. «Карфаген должен быть разрушен», – повторял неустанно Катон перед сенатом в Древнем Риме. «Самодержавие должно быть уничтожено. Долой самодержавие» – стало ходячим лозунгом революции. «Долой религию, долой богов», – провозгласили подпольщики – сыны дьявола, сыны погибели.

Сто лет готовила революция пожар в России. Первыми пионерами явились представители просвещенного общества – русская знать. Их не устрашил кровавый террор Робеспьера, казни Людовика и Марии-Антуанетты, бесчинства, насилие и ненасытная кровавая работа гильотины на площади Конкорд. В воздухе веяло флюидами чего-то нового, свежего, многообещающего. Что-то слышалось хорошее, прекрасное, человечное в лозунгах братства, равенства и свободы. Это заражало; верили во что-то лучшее, а казни и изуверства шли не в счет.

Уже в 1819 году двадцатилетний Пушкин, посетив родовое имение, написал стихи, заключительная часть которых стала знамением века:

…Увижу ль я, друзья, народ неугнетенныйИ рабство, павшее по манию Царя,И над Отечеством свободы просвещеннойВзойдет ли, наконец, прекрасная заря?..

Молодой национальный поэт отразил в стихах лучшие чувства своей возвышенной, благородной души. Он не был революционером; он был враг насилия. Он мечтал о подлинном духовном братстве людей; он пламенно взывал о милости к падшим, смягчении диких нравов, о свете науки, о том радостном земном царстве, когда все будут довольны и жизнь чудесна, когда не будет насилия, когда уйдет навсегда та суровая эпоха, при которой «барство дикое, без чувства, без закона, присвоило себе насильственной лозой и труд, и собственность, и время земледельца».

Пушкин никогда не думал о насильственном ниспровержении трона. Другие пошли дальше. 14 декабря 1825 года произошла первая стычка исторической России с теми силами, которые влекли ее на новый путь. Пролилась первая русская кровь во имя того, что смутно понимали устроители бунта и чего совсем не понимали солдаты гвардейских полков, вызванные из казарм на Дворцовую площадь[2]. В мучительном, пугливом оболванении кричали они среди тусклого серого дня: «Да здравствует Константин и жена его Конституция!» Бары же, учинившие свалку, помышляли о республике.

Граф Растопчин, сжегший Москву, когда в нее вошел Наполеон, после восстания сказал саркастическую фразу: «Во Франции революцию делали сапожники. Это понятно: желали стать барами. У нас революцию сделали баре. Неужели из желания стать сапожниками?»

Растопчин был прав. Он взял быка за рога. Никаких политических программ, кроме наивных рассуждений, у устроителей 14 декабря не было. Это были политические дети, русские идеалисты, в большинстве своем мягкотелые, неспособные на пролитие крови, не умеющие вообще что-либо делать продуманно и планомерно. Вышли на площадь и топтались, не зная, что предпринять, пока их не разогнали. Они, как дети, играли с огнем и не помышляли, что могут вызвать пожар. Вероятно, их вдохновляли те же чувства, что и А. С. Пушкина.

Император Николай Павлович твердой рукой придавил революцию. Роковой день 14 декабря запечатлелся ему на всю жизнь. Россия избежала грозившей опасности, но могла случайно и не избежать. «Блюдите, како опасно ходите», – сказал он одному из допрошенных революционеров. «То, что Император предвидел с 1830 года, революция не преминула осуществить до последней черты. Все уступки, все жертвы своих убеждений, приносимые монархической Европой, в надежде найти какое-то миролюбивое сожительство, были сделаны впустую. Революционная партия, почти не скрывая своих действий, изощрялась подрывать самую почву под их ногами» (Тютчев).

Император служил интересам национальной России. Он чувствовал тлетворное, отравленное дыхание революции, и он не стеснялся в применении соответствующих предупредительных мер. Сколько злопыхательства, ненависти и яду излило на него революционное подполье: «жестокий самодур, тиран, палач, деспот, жандарм Европы, Николай Палкин»… Но лучшие умы России думали о нем иначе. В своем ответе «Друзьям» Пушкин писал:

Нет, я не льстец, когда царюХвалу свободную слагаю:Я смело чувства выражаю,Языком сердца говорю.Его я просто полюбил:Он бодро, честно правит нами……О нет, хоть юность в нем кипит,Но не жесток в нем дух державный;Тому, кого карает явно,Он втайне милости творит…

В другом роде, но так же похвально и красноречиво отозвался о царе Тютчев: «…к счастью, на российском престоле находился Государь, в котором воплотилась „русская мысль“, и в настоящем положении вселенной „русская мысль“ одна была настолько отдалена от революционной среды, что могла здраво оценить факты, в ней проявляющиеся».

Умирая, Николай Павлович завещал сыну обновить Россию, сделать то, чего он, к сожалению, по условиям обстановки не мог сделать.

Эпоха Великих реформ, совершенно изменившая внутреннее устройство России, «зоря новых дней», началась 19 февраля 1861 года. В этот незабываемый русский день Император Александр II подписал Положение об освобождении крестьян от крепостной зависимости. 5 марта он объявил об этом манифестом, который заканчивался замечательными словами:

«Осени себя крестным знамением, православный русский народ, и призови с Нами Божие благословение на твой свободный труд, залог твоего домашнего благополучия и блага общественного».

Это была чудесная, золотая, благословенная страница в жизни России. Можно было думать, что «зоря новых дней» удовлетворит и утихомирит либеральное русское общество. Мечта сбылась. Благоразумие и государственная мудрость требовали освоить и наилучшим способом применить реформы, которые коренным образом перестраивали жизнь. Увы, «кающиеся дворяне» забыли о благоразумии. «Не хочу быть столбовой дворянкой, а хочу быть вольною царицей»… «Реформы не коснулись основного начала русской государственности – самодержавия. Мы желаем иметь конституцию»…

Рядом с просвещенным барством, которое желало «довершение государственного здание созванием общего собрания выборных людей от земли русской для обсуждение нужд общих всему государству», начали действовать новые силы, далеко оставлявшие за собой «кающихся дворян». Революционное движение продолжало развиваться. По всей России тайно распространялись революционные прокламации, бунтовали студенты, зародились тайные общества, ставившие целью ниспровержение государственного строя; начался террор со стороны подполья; началось хождение в народ с целью устройства социальной революции.

Иди к униженным,Иди к обиженнымПо их стопам.Где трудно дышится,Где горе слышится,Будь первый там…Н. А. Некрасов

Представители революционной общественности – «энтузиасты, идеалисты и демократы» – думали и убеждали так думать других, что «царское правительство и бюрократия страдают основным грехом: они не имеют достаточно живого знакомства с делом, далеки от народа и потому неспособны подготовлять полезные для народа решения». Надо, чтобы управление перешло в «свежие общественные учреждения», тогда все пойдет иначе, все будет великолепно и в России наступит царство благополучия.

Царская бюрократия на революционном рынке котировалась очень низко. Это было, по мнению свободолюбцев, сборище каких-то идиотов, тупиц, помпадуров, держиморд, воров и мерзавцев. Сколько злословия, зубоскальства, насмешек и издевок было направлено в ее адрес! Даже сам превосходительный царский чиновник М. Е. Салтыков во множестве произведений изощрял свой острый сатирический язык, чтобы высмеять своих собратьев. В «Сказке о ретивом начальнике» он писал:

«А программа наша вот какова: Чтобы мы, мерзавцы, говорили, а прочие чтобы молчали. Чтобы наши мерзавцевы затеи и предложение принимались немедленно, а прочих желания чтобы оставлялись без рассмотрения. Чтобы нам, мерзавцам, жить было повадно, а прочим всем чтобы ни дна ни покрышки не было. Чтобы нас, мерзавцев, содержали в холе и в нежении, а прочих всех в кандалах. Чтобы нами, мерзавцами, сделанный вред за пользу считался, а прочими всеми если бы и польза была принесена, то таковая за вред бы почиталась»…

Глашатаи революции со всей их сознательной ложью и бессознательными заблуждениями встречали иногда отпор со стороны людей, далеко заглядывавших вперед и хорошо разбиравшихся в правде и в неправде. Один из таких, князь П. А. Вяземский, о котором Пушкин заметил:

Судьба свои дары явить хотела в нем,В счастливом баловне соединив ошибкойБогатство, знатный род с возвышенным умомИ простодушие с язвительной улыбкой, —

написал блестящее стихотворение, в котором дал тонкий, замечательный анализ революционной братии, мечтающей облагодетельствовать Россию:

Послушать – век наш – век свободы.А в сущность глубже загляни:Свободных мыслей коноводыВосточным деспотам сродни.У них два веса, два мерила,Двоякий взгляд, двоякий суд:Себе дается власть и сила,Своих – наверх, других – под спуд.У них на все есть лозунг строгийПод либеральным их клеймом:Не смей идти своей дорогой,Не смей ты жить своим умом.Когда кого они прославят,Пред ним колена преклони.Кого они опалой давят,В того и ты за них лягни.Свобода, правда, сахар сладкий,Но от плантаторов беда:Куда как тяжки их порядкиРабам свободного труда.Свобода – превращеньем ролиНа их условном языкеЕсть отрицанье личной воли,Чтоб быть винтом в паровике.Быть попугаем однозвучным,Который, весь оторопев,Твердит с усердием докучнымЕму насвистанный напев.Скажу с сознанием печальным:Не вижу разницы большойМежду холопом либеральнымИ всякой барщиной другой.

На жизнь Императора Александра II было совершено несколько покушений (Каракозов, Соловьев, взрыв в Зимнем дворце). Несмотря на это, царь продолжал работать в направлении реформ, оставаясь по-прежнему на троне человеком. Он делал прогулки по столице без всякой охраны. Он считал для себя позором охраняться в своей стране среди своих подданных. На 4 марта 1881 года было назначено заседание Совета министров под председательством Государя для обсуждения проекта дальнейших преобразований. Это заседание не состоялось: 1 марта враги России убили Венценосца.

Страна была поражена. Вспыхнул взрыв негодования. Подлое, отвратительное преступление было заклеймено всенародным проклятием. Как будто прозрели очи и увидели русские люди в крови растерзанного царя ту бездну, куда влекла Россию революция. Предатели затаились и ушли в глубокое подполье.

Царствование Императора Александра III, продолжавшееся тринадцать лет, прошло спокойно. Царь, ломавший подковы, Царь, спокойно относившийся к политическим убеждениям «насвистанных скворцов», Царь-великан во всех отношениях, конечно, сломал бы всякую попытку к мятежу, беспорядкам и волнениям, если бы это угрожало спокойствию государства. «Насвистанные скворцы» это отлично понимали. Царь был так прост и величав, что даже у этой беспардонной братии вызвал чувство невольного преклонения перед силой. Революционное движение, не находя отклика в массах, быстро замерло.

Оно вспыхнуло снова, когда на престол России взошел молодой Император Николай Александрович. Дворянство, общественные круги, представители науки, торговли и земские люди решили поднять старый вопрос о конституции. А вслед за ними заволновалось и зашевелилось революционное подполье. Духовный маразм начал овладевать русским обществом. На сцену жизни поднимались люди с опустошенными, выхолощенными душами, для которых не было ничего святого. Периодическая пресса вела ожесточенную пропаганду, подрывая государственные устои.

Прошло двадцать два года с того дня, как Государь возложил на себя бармы Мономаха. Душа в душу прожил он в эти годы с «милой Аликс». Это была редкая любовь. Они создали идеальную семью, какая когда-либо была на свете. Но счастье обмануло их золотые мечты. Никому, вероятно, не пришлось пережить столько горя и страданий, как пережили они.

…Бурь порыв мятежныйРассеял прежние мечты…

Последняя поездка в Ставку

22 февраля 1917 года, около трех с половиною часов дня, на Александровском вокзале в Царском Селе, в особом царском павильоне, собрались чины свиты Его Величества. Они поджидали приезда Государя, который в этот день уезжал в Ставку.

Тут был престарелый граф Фредерикс, министр императорского Двора, дворцовый комендант генерал Воейков, адмирал Нилов, командир конвоя граф Граббе, князь Долгоруков, начальник военно-походной канцелярии генерал Нарышкин, флигель-адъютант полковник Мордвинов и лейб-хирург профессор Федоров.

Это было ближайшее окружение Государя. Многие сопровождали его во всех поездках. Каждый из них видел его почти ежедневно, соприкасался с ним в той или иной степени, в зависимости от исполняемой должности: одни больше, другие меньше. Каждый из них множество раз слышал разговоры Государя, его смех, видел его очаровательную, влекущую улыбку, видел его ласковым, веселым или грустным, озабоченным и сумрачным. Общество приписывало этим господам большое влияние на Императора и на дела государственные. При этом, конечно, судили, рядили, злословили и сплетничали.

Граф Владимир Борисович Фредерикс сидел отдельно от других; он недавно плотно позавтракал, и его клонило ко сну; он то закрывал глаза, то силился их открыть и смотрел уставшим, мутным взглядом. Он был стар, как Мафусаил. Это был красивый старик с породистой барской внешностью. У него был прямой, стройный стан, благообразное и благородное лицо с пушистыми, холеными белыми усами и белой, коротко подстриженной бородкой. Только глаза потеряли свой блеск, вылиняли, выцвели и потускнели.

Фредерикс от старости все забывал, путал и не всегда все понимал. Бывали случаи, когда, обращаясь к Государю, он серьезно спрашивал: «А ты будешь сегодня на высочайшем обеде?»… Или говорил кому-либо из обращавшихся к нему с просьбой: «Поговорите об этом деле с министром императорского двора». Про старика ходило много забавных анекдотов. Он служил пищей для петербургских салонов. К былям прибавляли еще больше небылиц. Впрочем, о старике говорили всегда благожелательно, с юмором, но и с почтением.

Фредерикса давно нужно было уволить на покой. Но Государь ценил его за прошлые заслуги, за службу трем императорам, за преданность и верность. Желание Фредерикса служит Царю и Отечеству до последнего издыхания, до могилы, – было в глазах Государя символом высокой патриотической идеи и отражением тех красивых, благородных чувств, которые одушевляли некогда исчезнувшее рыцарство. Любила старика и Царица Александра Феодоровна: нередко она писала супругу: «Присматривай за милым Фредериксом; он стал совсем как ребенок»…

Неподалеку от Фредерикса и тоже отдельно сидел его зять Владимир Николаевич Воейков. Это был плотный, плечистый, мускулистый, подтянутый молодой генерал, с лицом сухим, неулыбающимся, со взглядом твердым, жестким и холодным. Сослуживцы не любили его за неприятный характер. Он был неразговорчив, сух и резок. Его считали человеком честолюбивым, самовлюбленным и с большим самомнением.

Молва сделала Воейкова личностью одиозной и ненавистной. Ему приписывали особенно отрицательное влияние на Государя. Его считали алкоголиком, который вместе с Ниловым спаивал Николая II. Милюков утверждал, что это делается для того, чтобы «держать слабого, пьяного Царя в своих руках». Проверить правду было очень легко. Но правда в борьбе с Царем была не нужна. Для этой цели было другое оружие – испытанное и неотразимое: клевета. «Что можно ожидать от такого Царя, которого окружает вечно пьяная компания», – вздыхали сокрушенно радетели отечественной свободы. «Что можно ожидать от министров, пришедших к власти через распутинскую квартиру»?.. Государь пил очень мало; Воейков никогда не прикасался к спиртным напиткам. Это был типичный карьерист, образцово несший свою службу. Никакой интимной близости с Государем у него не было, и никогда Государь не спрашивал у него советов.

В стороне, в другом конце зала, отдельной группой, сидели Нилов, Граббе, Мордвинов, Долгоруков и Федоров. Кирилл Анатольевич Нарышкин стоял у окна, задумчиво смотрел на белую снежную даль и барабанил пальцами, выбивая различные мотивы. День был солнечный, сухой, небо – синяя чаша, без туч, ветра не было, вдали над лесом стоял прозрачный молочно-серый туман. Зимний пейзаж Царского Села в снежном, белом наряде был прекрасен и очарователен.

– Вы что нахохлились? – спросил Нилов, упитанный, как телец для заклания, с двойным подбородком, с полным брюшком, добродушно-веселый и неунывающий. – В чем дело? – обратился он к флигель-адъютанту Мордвинову. – Я не люблю, батенька, людей с тяжелой думой на челе, угрюмых, сумрачных, унылых. От мрачных мыслей никогда не бывает ничего путного. Вы же не собираетесь совершить преступление? Надеюсь также, что вы не готовитесь стать доктором философии и, вероятно, меньше всего у вас есть желание отправиться в обители райские, где вас еще не ожидают.

– Ваше превосходительство, Константин Дмитриевич, вам хорошо; у вас благодатный характер; вам даже моря не страшно, – вы моряк, – оно вам, кажется, всегда по колено. К сожалению, я воспринимаю жизнь иначе, чем вы, и чаще впадаю в дурное настроение. Вчера я получил известие, что вся моя усадьба, со всем имуществом сгорела. Для меня это разорение; я человек не богатый. Кроме того, я уезжаю на этот раз с тяжелым, гнетущим чувством. Мне кажется, что в наше отсутствие здесь, в Петербурге, произойдет что-то ужасное… Все говорят о неизбежной революции…

– Ну вот, поздравляю. Еще один начал пророчествовать, – сказал Нилов. – Любопытно послушать, что скажет флигель-адъютант Его Величества. Прорцы нам, чадо!..

– Константин Дмитриевич, вы все изволите шутить. Вы как будто сознательно не хотите видеть грозящей России опасности и всем нам с ней вместе. Может быть, это очень красиво и мужественно – бравировать опасностью, сидеть на пороховом погребе, ожидать взрыва и посмеиваться. Но я не думаю, чтобы это было очень благоразумно. Вы надеетесь, что взрыва никогда не будет, но даже и в этом случае не мешает быть осторожным…

Мордвинов вынул золотой портсигар и нервно закурил. Что он нервничал – было сразу заметно: по резкости движений, по дрожанию рук и по выражению озабоченного, сумрачного лица.

– Я убежден, что кто-то сеет смуту в народе, кто-то готовит революцию, используя продовольственные затруднение и царящие в обществе настроения. После Нового года начали распространяться слухи о том, что столица скоро останется без продовольствия и хлеба. Неужели вы не видите, что все объяты психозом, все ждут революции, как манны небесной. Она освободит их от чего-то, она принесет им что-то… Людей тянет к пропасти. Хоть гирше, да инше… Сплетни, провокация и клевета разливаются грязными потоками. Этим сплетням верят не только внизу, но и наверху.

– И вы раскисли оттого, что люди сплетничают, – насмешливо произнес Нилов. – Батенька мой, вы как невинный младенец, который всему удивляется. Сплетни всегда были и будут. От начала и до скончания века. Общество будет всегда судачить друг друга. Сплетня – это один из основных элементов легкого разговора. Сплетня – это соль, без нее разговор будет пресным… Вы как Чацкий – человек с опасными уклонами…

Нилов открыл рот и остановился. Какая-то новая мысль осенила пьяно-возбужденную голову. Добродушное, бритое, «актерское» лицо приняло постепенно суровое выражение, а в уголках толстых губ продолжала змеиться веселая улыбка. Наконец он как будто что-то вспомнил и вдруг начал декламировать:

…Куда меня закинула судьба?Все гонят, все клянут; мучителей толпа,В любви – предателей, в вражде неутомимых,Рассказчиков неукротимых,Нескладных умников, лукавых простяков,Старух зловещих, стариков,Дряхлеющих над выдумками, вздором…

– Откуда это, милый друг? Из «Горя от ума». Наше отеческое, родное, стародавнее. Всегда так было. Может ли наше общество обойтись без этого легкого, приятного вина?.. Вы только послушайте и не перебивайте: