Держава том 2

– Тысячная пушка, выпущенная 24-го ноября 1902года, – прочёл он надпись на щите возле пушки, и тихонько охнул, получив локтем в бок от брата.

– Гераська, не вводи в грех, хоть разок лоб свой окаянный перекрести, – зашептал Артём. – С Обуховского выгнали, дождёсси, и отсюда наладят, – склонился перед подошедшим с иконой в руках батюшкой.

– А я что? – лениво перекрестился Герасим, с трудом удержав зевоту. – Вес 21 пуд 26 фунтов, – зачастил он шёпотом, крестя лоб: «Пусть поп думает, что молитву читаю, – с трудом удержал смех. – Поп – значит, пастырь овец православных, – на этот раз хихикнул он. – Вот и стоим как бараны», – радостно отметил, что служба закончилась, и бросился к столу.

Гремя скамейками, рабочие солидно рассаживались за накрытыми столами.

– Одно только пиво, ни водочки, ни винца, – вздохнул Гераська.

– Зато закуси море… Ешь – не хочу, – уплетал за обе щёки Артём, запивая еду пивом.

Когда, насытившись, и поблагодарив за угощение начальство, толпа расходилась, к братьям подошёл худенький прыщавый очкарик в пальто с бобровым воротником и меховой шапке.

«Ишь, какой справный прикид на очкарике», – позавидовал Гераська.

К его удивлению, прыщавый господин, особо не чинясь, протянул руку и поздоровался с братьями.

– Инженер Муев, – представился он, чётко произнеся первую букву фамилии. – Иосиф Карлович. – И на всякий случай уточнил, – первая буква «М».

– Дришенко Герасим, – солидно пожал протянутую руку. – В серёдке буква «Ш», – тоже уточнил на всякий случай.

Артём молча пожал вялую мягкую ладонь, подумав, чего это понадобилось от них молодому начальнику.

Оглянувшись, инженер произнёс:

– Привет вам, ребята, от Александра Васильевича Шотмана, – сощурив глаза за очками, проследил за реакцией рабочих.

– Как он? – обрадовался Гераська.

«На хрена он нам сдался?» – засопел Артём.

– Всё нормально, – понизил голос Муев. – Работает под другой фамилией на одном из военных заводов, – вновь покрутил головой. – Я больше месяца к вам присматриваюсь, – подёргал прыщавой щекой.

«К девкам бы лучше присматривался, – недовольно нахмурился Артём, – то-то, вся рожа в прыщах».

– Чего на улице мёрзнуть, пойдёмте в чайной посидим, – вытянул руку в сторону заведения.

– Лучше в закусочную, – указал в другую сторону младший Дришенко. – Там антиреснее согрев получится, – сделал тонкий намёк инженеру.

«Анженер всё понял правильно, – разливал водку Герасим, – недаром их столько лет уму-разуму учат».

– Мне чисто символически, – почти свёл большой и указательный пальцы Иосиф Карлович, показывая дозу.

«Вот такой у тебя и есть, потому-то вместо танцев на собрания ходишь», – повеселел Артём, поднимая стакан.

– За демократию, – прошептал тост Муев.

– А по мне, так лучше за трёхдюймовку, – выдвинул встречное предложение Артём. – На Обуховском и вовсе громадные пушки производили.

– Тогда я за девиц выпью, – мигом сглотнул огненную жидкость Герасим и, задохнувшись, долго махал ладонью перед лицом. – Фу-у, – выдохнул воздух. – Крепка царска власть, – лениво взял с тарелки солёный огурец.

Есть не хотелось.

– Крепка, да не совсем, – ухватился за подброшенную тему Муев, подумав, что зря Шотман ребят хвалил. Особенно младшего. Алкоголик какой-то. На баррикады надо идти, а он в закусочную норовит шмыгнуть. – Народ идёт в революцию, чтоб бороться с ненавистным царским режимом, – сделал глоток из стакана и раскашлялся, уронив с носа очки.

«Револьцанер, мать его яти, – хмыкнул Артём, – вон как башкой мотает, аж половину прыщей вместе с очками стряхнул».

Герасим аккуратно врезал инженеру по спине.

От удара у того выпучились близорукие глаза, словно узрел приход революции, но кашель прошёл.

– Легче стало? – наливая в стакан, добродушно поинтересовался Гераська. – Али ещё полечить?

– Легче-е, – просипел Иосиф Карлович, вытирая платком нос, глаза и стёкла очков.

– Да-а, – осоловело глянул на инженера младший из братьев. – Мне про птичку ндравилось, – хотел встать и громко продекламировать, но старший, зная повадки младшего, схватил того за локоть и усадил на расшатанный стул. – И тока гордый буревестник.., – подперев щёки ладонями, зашептал Герасим, – над седой равниной моря.., – сомлев, стал засыпать над столом.

– Совсем братка раскиселился, – подытожил ситуацию Артём.

– Хто-о? Я-я-я? – поднял голову младший. – Неправда-а…

– Царские сатрапы, – зашипел Муев, – произвели аресты наших товарищей в Саратове. Видно, мстят за летнее покушение на харьковского губернатора Оболенского…

– Бей царских сатрапов и заводских мастеро-о-в, – хотел заорать очухавшийся Гераська, но брат придавил его рот ладонью.

– Приятно было познакомиться, – вспомнил вовремя подвернувшуюся вежливую фразу Артём, – но пора пьяного револьцанера домой тащить.

– Вы, ребята, недовольных подыщите, да побеседуем на досуге, – поднимаясь со стула, надел шапку Муев.

– Мне некогда, – сразу отказался Артём. – Добеседовались на Обуховском, – испортил настроение прыщавому интеллигенту.

      ______________________________________

Георгиевский праздник прошёл торжественно и с огромным патриотическим подъёмом. В городском манеже состоялся парад, в котором приняли участие все части московского гарнизона, а так же все кавалеры ордена Святого Георгия, и все, имеющие знаки отличия военного ордена.

Акиму выделили смирную лошадь и он, в ряду других адьютантов, расположился за генеральскими спинами, с интересом наблюдая за парадом.

Перед генерал-губернатором и генералами продефилировала московская конница, пехота и артиллерия. Завершили парад юнкера Александровского военного училища во главе с командиром батальона подполковником Кусковым.

«Неплохо шагают александровцы, неплохо, – оценил Аким юнкерскую выправку, – но до павлонов им ещё далеко, – сделал вывод. – Вечером обязательно к Кусковым-Бутенёвым наведаюсь», – решил он.

Однако вечером, начинающий карьеру, не слишком ещё дородный швейцар, дальше парадной двери его не пустил.

– Не велено, ваше благородие, – беспрестанно бубнил он.

– Да кем не велено? – удивился Аким. – Передай Бутенёвым, что прибыл подпоручик Рубанов.

– Не велено-с, – опять слышал в ответ.

И тут Акима бросило в жар: «Это Ольга, – понял он, отходя от парадной двери. – Поделилась своим женским счастьем с подругой», – перешёл на противоположную сторону, и стал глядеть на окна второго этажа старинного московского особняка, где в огромной восьмикомнатной квартире жили семьи Бутенёвых и Кусковых.

В одном окне свет не горел.

«Видно, комната Натали, – вздохнул Аким и, ссутулившись, пешком побрёл по тротуару, чтоб всё обдумать и остудить пылающую голову.

Он оказался прав. Именно из тёмного окна, чуть отодвинув портьеру, глотая слёзы, глядела ему вслед Натали.

«Ну почему, почему, почему… – комкала полученное от бывшей подруги письмо: «Мы любим друг друга», – произнесла заученную наизусть и тысячу раз повторенную в уме фразу, и не прошеные слёзы затуманили глаза. «Мы любим друг друга», – вытирала платком слёзы. – Ну и кто он после этого? Наглец и хам»… Но злости в сердце почему-то не было, а была любовь и тоска. Которая всё усиливалась и усиливалась, по мере того, как фигура Рубанова удалялась всё дальше и дальше. И переросла просто в невыносимую боль, когда силуэт любимого растаял в ночи: «Дура я. Дура. Следовало поговорить с ним. Может, Ольга всё наврала, – с мстительным удовольствием, на мелкие клочки порвала письмо и швырнула на пол. – Да нет. Так врать она не станет… Всё это было… Он целовал её губы и не вспоминал обо мне», – отойдя от окна, ничком бросилась на кровать, бессильно колотя кулачком безвинную подушку.

      _______________________________________

1декабря Рубанова назначили в караул Зимнего дворца.

Дежурным по караулам 1-го отделения Петербурга на этот раз Ряснянский поставил капитана Лебедева, а рундом к нему – капитана Васильева, предоставив адьютанту полка дальше самому назначить трёх офицеров.

«Буду я ещё голову ломать», – ушёл в свою квартиру полковник.

Эльснеру ломать голову тоже особо не хотелось, поэтому, просмотрев старые списки, он записал начальником караула в Зимнем дворце поручика Яковлева и в помощь ему двух младших офицеров: Гороховодатсковского и Рубанова.

Морозило.

Стоя на разводе в первой линии, Аким переминался с ноги на ногу, и стучал сапогом о сапог.

– Испачкаешь голенища, – сделал ему выговор бывший портупей-юнкер Гороховодатсковский, на что Рубанов безразлично отмахнулся рукой.

«Тут жизнь рушится, – подумал он, – любимая видеть не хочет и на письма не отвечает.., а он с сапогами привязался».

В это время прозвучала команда: «Смирно!»

Важный Александр Иванович – капитан, а не повар, принял рапорт у своего друга, командира 2-ой роты, счастливой обладательницы дрессированного кота, и под гром оркестра повёл караул по Миллионной к Зимнему дворцу.

«Нам-то ещё недолго идти, – печатая шаг, размышлял Аким, – а вот Московскому полку или Финляндскому – целый час топать, – разглядывал бегущих по сторонам строя мальчишек. – Орут, радуются.., а как через десяток лет самим служить время придёт, ни одного не сыщешь: кто единственный кормилец, у кого врождённое плоскостопие, а кто слышит неважнецки, – мысленно ворчал Рубанов, уловив отменным своим слухом, что оркестр играть перестал, а улицу наполнил свист флейт и треск барабанов. – Ага! Это к Мошкову переулку подошли, вон уже горбатый мостик виден, а за ним и Зимний, – чётко отбивал шаг, подходя к казармам 1-го батальона лейб-гвардии Преображенского полка. – Сейчас, согласно обычаю, наш оркестр грянет Преображенский марш, – вздрогнул от мощных звуков и подпел: «Знают турки, знают шведы», – караул вышел на Дворцовую площадь и остановился перед Комендантским подъездом.

– Под знамя, шай – на краул, – чётко скомандовал Лебедев, увидев, как из открывшейся двери появился адъютант, а за ним бородатый Евлампий Семёнович Медведев вынес знамя, и встал перед караулом.

По команде Лебедева вздвоили ряды и, повернувшись направо, через Главные ворота, вошли во внутренний двор.

Входя в ворота, Аким услышал удар колокола на платформе.

«Старый часовой вызывает караул в ружьё, – отметил Рубанов, – а вон и комендантский адъютант с часами в руках за нами наблюдает… Мечтает, наверное, чтоб какая-нибудь задержка произошла. То-то радости у него будет. Мигом коменданту Санкт-Петербурга доложит, а тот – командиру полка пару кислых слов напишет, вот и пойдут плюмажи трещать».

Новый и старый караулы построились и отсалютовали друг другу, держа ружья «на караул».

Взявши шашки «под высь», оба начальника сошлись у решётки и, опустив шашки, старый начальник караула доложил: «Пароль Грозный, капитан Евменов».

В эту секунду на Петропавловской крепости бухнула пушка, объявив комендантскому адьютанту, что в Петербурге ровно 12 часов дня и смена прошла вовремя.

Грустно убрав часы, тот отбыл в комендатуру, а караулы под музыку направились в караульное помещение.

Вскоре пришли разводящие со сменёнными часовыми, Лебедев с Евменовым подписали караульную ведомость, и караул лейб-гвардии Павловского полка приступил к несению службы.

– Ну что, господа, пройдёмте в наши апартаменты, – пригласил Лебедев своих офицеров. Пройдя через столовую с двумя столами, окружёнными стульями, расположились в креслах и на диванах небольшого помещения.

Лебедев, глянув на стоявшие на каминной полке часы, уселся в кресло, первым делом озаботился питанием.

– Как, господа, будем завтракать? Каждый себе выберет по вкусу или все возьмём одно и то же?

– Лучше одно и то же, – произнёс Васильев, взяв карточку завтрака у вошедшего лакея и зачитав меню.

После недолгих споров выбрали два мясных блюда, сладкое и чай.

Лакей передал пожелания офицеров на кухню, а сам принёс и расставил на столе дворцовое пиво, водку, красное и белое удельное вино.

– Ну почему всё это не вечером в офицерском собрании, а на службе днём, – сглотнул слюну начальник караула. – Вот бы мы с Никсом повеселились, – сел он за стол.

– Господа, когда подавать обед и ужин? – поинтересовался лакей.

– Как всегда. Обед в 7, а ужин часов в 11-12 вечера, – ответил Александр Иванович.

«Всё-таки они с собранским поваром родственники», – пришёл к неожиданному умозаключению Аким.

Горе на любовном фронте не отразилось на его аппетите. После завтрака он вместе с начкаром Яковлевым проверил температуру в солдатской караулке, перекрестившись перед этим на икону с неугасимой лампадой в память погибших здесь чинов караула от лейб-гвардии Финляндского полка при покушении на императора Александра Второго.

– С юнкерских времён капитан Кусков приучил, – сообщил улыбнувшемуся поручику.

Затем проверили караулы в Зимнем дворце.

Из полка пришли экипажи, и Лебедев с Васильевым разъехались проверять караулы 1-го отделения по записке из комендантского управления.

Начальник караула Яковлев выходил к каждой отправляемой смене часовых проводить инструктаж, а Рубанов с Гороховодатсковским снабдив посыльного вестового записками, направили его в Собрание, чтоб принёс от библиотекаря книги.

К 3 часам офицеры собрались в столовой. Лакей подал самовар, посыльный принёс из булочной печенье, пышки и пирожные.

После чая рунд с дежурным вновь уехали, а Рубанов, немного почитав, решил проверить караулы, а заодно и прогуляться по Зимнему дворцу.

Проходя мимо одной из комнат, почувствовал запах дыма.

« Ну куда столько свечей запалили? – подумал он. – А вдруг портьера загорелась?» – втянул носом дым и чихнул.

Не раздумывая больше, принялся барабанить в дверь.

Никто не открывал. Приложив ухо, прислушался. Тишина. И явный, всё усиливающийся запах дыма из-под двери.

Увидев неподалёку на тумбочке телефон, яростно закрутил ручку.

– Яша-а! – орал в трубку. – Вызывай пожарных и присылай свободных караульных.

Несколько солдат, под предводительством Пал Палыча, мигом вышибли дверь и вёдрами принялись заливать огонь, вовсю бушевавший у печи. Горел пол и чадило кресло.

Подбежавший лакей сообщил, что это квартира фрейлины Тютчевой, и умчался её искать.

Солдаты выкинули в коридор дымившиеся стулья со столом, и тут Аким услышал какой-то визг под кроватью. Нагнувшись, увидел дрожащую таксу.

Когда, взяв псину на руки, вышел с ней в коридор, солдат сменили пожарные, в азарте, чуть не сбив его лестницей.

– Ещё козла Шарика бы прихватили… Зачем вам лестница-то внутри?

– Брандмейстер с нами, а лестница завсегда могёт пригодиться, – дружно принялись крушить стену рядом с печью.

Пламя разгоралось всё сильнее и сильнее. Пожарные расчёты прибывали один за другим.

Услышав шум, гам и грохот, Аким выглянул в окно – то подкатила ещё одна ватага пожарных.

Скачки орали друг на друга, выбирая место для своих упряжек. Прибывшие с пожарными собаки грызлись, выясняя, кто вожак и чья пожарная часть лучше.

Усатый брандмайор кому-то орал в рупор.

Вся площадь и набережная были усеяны народом, в большинстве своём – советниками брандмайора…

– Что ты опять натворил? – перед Акимом стоял, держась за сердце, белый как лебедь Александр Иванович.

– Но зато хоть не спал, – осчастливил его Рубанов.

– Тимочка-а, – услышали они женский голос, – лапулечка моя, – то фрейлина Тютчева узрела свою собачонку.

Враз взбодрившийся Тимочка, от радости, что видит живую и невредимую хозяйку, деловито вцепился мелкими, но острыми зубками в локоть спасителя, пытаясь урвать кусочек.

– Здесь съедаю-ю-т, – дурачась, заорал Аким, пытаясь отцепить от локтя собачью нечисть.

«А ведь 20 лет уже парню», – осудил его поведение Лебедев, мысленно, суток на 15 прощаясь с супругой.

Фрейлина с трудом оторвала Тиму от лакомого куска, и со слезами на глазах, чмокнула Рубанова в щёку.

Тут наступила относительная тишина – то подошёл сам великий князь Владимир Александрович, случайно проезжавший мимо дворца и строго нахмурившись, произнёс:

– Что вы тут?

Доблестный Рубанов коротко и ясно доложил, что проверяя караулы с капитаном Лебедевым, обнаружили пожар. Не растерявшись, вызвали подкрепление и приступили к ликвидации загорания, попутно вынеся из пламени пострадавшую таксу фрейлины Тютчевой.

– Объявляю вам благодарность, – рыкнул ужас Санкт-Петербургского гарнизона. – Оказывается, гауптвахта делает из подпоручика человека, – уходя, изрёк он.

Немного покрасневший Лебедев, держась за многострадальный рубановский локоть с вырванным куском материи, побрёл в караульное помещение.

Дабы подбодрить прямого своего начальника, Аким поинтересовался:

– Александр Иванович, на ужин что закажем?

У капитана из глаз, как давеча у фрейлины Тютчевой, покатились слёзы… А может, это Рубанову показалось.

На следующий день великий князь и особенно фрейлина Тютчева, красочно описали перед всем светом подвиг подпоручика Рубанова по спасению пострадавших из огня.

Слух дошёл и до императора.

Максим Акимович млел словно гимназистка, слушая дифирамбы своему сыну.

– Строгость всегда полезна, – развивал мысль за обедом у монарха Владимир Александрович. – Человек чувствует властную руку и идёт на подвиг.

Рубанову-младшему достались лишь устные похвалы, зато капитан Лебедев, как руководитель и воспитатель молодёжи, получил благодарность в приказе по Санкт-Петербургскому военному округу за подписью самого генерал-губернатора и, по совместительству, командующего округом, великого князя.

На радостях, в середине декабря, умиротворённый ротный предоставил мужественному спасителю такс целую неделю отпуска.

– В Москву, в Москву, – напевая, укладывал чемодан Аким.

Увидев вошедшую в комнату матушку, продекламировал:

– Карету мне, карету-у…

– Акимушка, сынок, что ты будешь делать один в этой Москве?

– О-о, маман… Многое!

– Ну что – многое?

– Встречусь с Натали… – И тут, по примеру папа, допустил огромную оплошность… – В газетах пишут, что 18 декабря в МХТ премьера «На дне». Причём одну из ролей станет играть сам Станиславский…

На Ирину Аркадьевну снизошёл столбняк, но она быстро избавилась от недуга, кружась по комнате и хлопая в ладоши:

– В Москву… В Москву… Карету мне, карету-у, – по девчоночьи вопила при этом.

У Акима выпал из рук вновь пошитый у Норденштрема мундир. Он вяло улыбнулся матушке и подумал: «Папа наградил меня целой тысячей рублей, что не хуже благодарности по Санкт-Петербургскому военному округу. Как славно я бы на них кутнул в Москве без мама…».

– Звоню Любочке, – компенсировала минутный столбняк бурной деятельностью. – Максим Горький – её кумир.

И снова вечером на вокзале Аким попрощался с грязнущим от шоколада и угольной копоти питерским «чилдраном», и утром поприветствовал московский пивной Шаболовский завод.

«Ждут, когда поручиком стану, чтоб вывеску сменить», – улыбнулся он.

Из номера гостиницы Аким позвонил капитану Джунковскому и попросил заказать восемь билетов на спектакль: «Три нам, а пять – Натали с родителями и чете Кусковых», – рассчитал он.

К его безмерному горю, Натали по-прежнему телефон не брала, а немного растолстевший за это время швейцар в подъезд не пускал.

Велев ему передать Бутенёвым-Кусковым билеты, Рубанов поехал в театр.

На спектакле был полный аншлаг, и завзятые московские театралы с недоумением взирали на пять свободных мест. А так как Москва – это большая деревня, то по театру пополз слух, что жена питерского генерала попросила у генерал-губернатора лишние билеты, чтоб по сторонам никто не сидел.

«Ну уж эти питерцы… То-то они Кутузову памятник у себя поставили».

– Чего это на нас все косятся? – шептала подруге Любовь Владимировна.

– Да обсуждают мою шубу с искрой – песцовая или собачья, – рассмеялась Ирина Аркадьевна, с недоумением оглянувшись по сторонам, и развернула программку.

– Сатина играет сам Станиславский, – зашептала подруге. – Луку – актёр Москвин, Барона – Качалов, Настю – знаменитая Книппер, а Ваську Пепла – Леонидов.

Аким краем уха безразлично слушал, кто – кого играет, и всё надеялся, что Натали придёт на спектакль.

Но поднялся занавес, показав убогие декорации пьесы, а места оставались свободными.

– Какой ужас, – шептала Ирина Аркадьевна. – Что за реквизит. Обшарпанный стол, табурет, топчан за занавеской, маленькое оконце и дрова на полу.

– Маман, ты не видела комнату Тютчевой после приезда пожарных, – резонно заметил Аким, – потеряв всякую надежду на приезд Бутенёвых.

– Это не Зимний дворец, а ночлежка, где живут босяки, – шептала в ответ Любовь Владимировна.

После первого действия зал гремел овациями и ревел: «Браво-о».

«Пожарных скачков наняли», – попробовал развеселить себя Аким.

После второго действия стоял и вовсе неимоверный гвалт, особенно, как на сцену вышел автор в демократической чёрной косоворотке и с папиросой в зубах.

Народ рыдал от восторга, когда спившийся ворюга провозгласил, что человек – это звучит гордо…

– Гениальный монолог, – шептала Любовь Владимировна, – зайдясь от вопля: «Браво-о», – после слов странника Луки: «Во что веришь, то и есть. Если истина разрушает приятную иллюзию, будь она проклята».

Ирине Аркадьевне спектакль категорически не понравился.

– Бессмысленная вещь с глупой философией… Это не Чехов: «Прав был Сипягин, – вспомнила убитого министра. – Чёрный ворон России, – глянула на кланяющегося драматурга с папиросой в зубах. – Принципиально брошу курить», – решила она.

Перед отъездом в Петербург Рубанов вновь навестил Бутенёвых, но повторилась старая история. Начавший жиреть швейцар, нагло топыря губы, вновь стал бурчать, что не велено.

«Нет, следует объясниться и поставить все точки над «и»», – решил Рубанов, с удовольствием припечатав наглеца к стене.

Пока тот крутил башкой, соображая, где он и какой сейчас день и год, Аким не спеша поднялся на второй этаж и позвонил.

Дверь распахнул сам Бутенёв.

– Заходи, заходи, – обрадовался Рубанову. – Все куда-то в гости уехали, – закашлял он. – А тебя пускать не велели, – улыбнулся Акиму. – Дело молодое, сами разберётесь… Мы тоже, по молодости, будь здоров как с Верой Алексеевной ссорились, а всю жизнь вместе прожили, – пригласил гостя в комнаты.

Через час, когда Аким собрался уходить, Бутенёв крепко пожал ему руку.

– Будешь на войне, ничего не бойся… Там всё может быть… Ты, брат, как придётся умирать, шути над смертью.., она и не страшна будет…

Вечером Константин Александрович сознался домашним, что принимал Рубанова.

Проплакав всю ночь, Натали решила, что если он придёт ещё раз, следует сначала убить его, а потом простить. Довольная понятной только ей логикой, под утро она уснула, и ей сладко снилось, что взявшись за руки, они с Акимом куда-то идут… Кажется, к восходящему красному солнцу…

      ____________________________________________

Новый 1903 год Рубанов-старший встретил безрадостно.

«Это, наверное оттого, что с Сипягиным в закусочную не сходил, – вздыхал он. – Да ещё выпало генерал-адьютантское дежурство, аккурат на Рождество. А праздничное дежурство, как известно, лёгким не бывает».

К обеду прибыли почти все Романовы поздравить главного родственника и его супругу. Приехала даже Мария Фёдоровна, хотя недавно у неё с невесткой вышла размолвка не понять уже, по какому поводу, и Николай, мечась «между двух огней», как написал потом великому князю Сергею, старался примирить мама и Алекс.

Чтоб до сына дошло, какая она бедная, одинокая и разнесчастная мать, Мария Фёдоровна стала вспоминать своего мужа, отца ныне правящего государя, но все её воспоминания, как нарочно, скатывались к балам.

– Ах, какие балы были в моей молодости, – с лёгкой грустью покачала головой. – Особенно любила так называемые, цветные балы… Это, конечно, давняя традиция. Белые балы для впервые выходящих в свет девиц или розовые – для молодожёнов. Но 24 января 1888 года, как сейчас помню, в Зимнем состоялся изумрудный бал. Я назвала его так, потому что зелёный – цвет надежды. Бальные платья зелёных оттенков и изумруды, подчёркивали красоту женских лиц. А в следующем году, – всплеснула руками, – 26 января, в Анничковом дворце был дан знаменитый чёрный бал. Инициатором цвета являлась не я, а мой супруг. Я лишь подхватила идею… Но вот по какой причине, забыла, – беспомощно обвела взглядом сидящих за столом великих князей с жёнами.

– Пришло известие о смерти австрийского эрцгерцога. Не жаловавший его Александр Третий готовившийся в Аничковом дворце бал не отменил, но распорядился быть всем в траурной одежде… Всё из-за того, что австрийский Двор организовал большие празднества во время траура при Российском Дворе.