bannerbanner
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
2 из 6

– Не стоило тебе этого делать, – сказал отец. Ему было стыдно за сына. Виктор понял это и поспешил его успокоить.

– Ничего страшного. Это ведь просто крышка для колодца. Пусть тренируется, сколько душе угодно.

– Извините, – мужчина поднял ладони вверх, словно сдаваясь в плен. – Обычно он куда более проворен. Видимо, придется ему отработать испорченное.

– Не стоит, – махнул рукой старик. – Это лишнее.

– Вовсе нет. Я хочу, чтобы мой сын научился тому, что каждая вещь в этом мире имеет свою стоимость. И если он испортил что-то, то должен восполнить потерю. Как может: деньгами или работой. Умелые руки ведь всегда ценятся. Только так он научится относиться к вещам бережно.

В голосе мужчины чувствовалась твердость и ни капли злости. Мальчик молчал. Он опустил глаза в землю, жалея о том, что напросился сопровождать отца.

– Ну, – протянул старик, – вообще-то силы у меня уже не те, что прежде. Некоторые вещи в моем возрасте делать не так уж просто. Например, переносить бревна, – старик кашлянул, – проводить ночи в поле, охраняя урожай от диких собак.

Мальчик испуганно посмотрел на отца.

– Или носить почту в город? Вы же носите почту сами? – спросил старика отец.

– Именно так, – нахмурился Виктор. – Сегодняшним почтальонам нельзя доверять.

– И как долго приходится идти? – спросил мальчик.

– Примерно два дня. Если срезать через лес. Если идти по дороге, то все три. Но маленькому мальчику я бы не советовал идти одному по дороге. Вы согласны?

– Без сомнения, – ответил мужчина. – Как думаете, сколько придется топать моему мальцу?

Мальчик подбежал к отцу и взял за руку. Его глаза распахнулись так широко, что глазные яблоки могли бы вывалиться из орбит.

– Ну, не знаю, – старик почесал подбородок. – Ноги у него вроде быстрые и крепкие. Честно говоря, у меня большие сомнения на счет того, что пацан вообще доберется до города. Но как я говорил, я староват и идти самому мне тяжеловато…

– Па-ап! – вскрикнул мальчик.

Старик и мужчина засмеялись. Их смех был громким, был особенным. Мальчик никогда не слышал, чтобы отец смеялся так при женщинах. Он был готов поклясться, что и старик тоже. То был специальный, мужской смех, с помощью которого мужчины всего мира высказывали одобрение и солидарность. Мальчик не умел смеяться так. А потому ему было обидно вдвойне. Старик громко выдохнул:

– В общем, если вы это серьезно, то у меня действительно есть кое-какая работенка. Как раз для такого мальчугана, как ваш. Если конечно, работы он не боится.

Мужчина сплюнул в траву и стянул прохудившиеся рабочие перчатки.

– За это можете быть уверены. Парень хоть и неуклюжий, как и все дети в этом возрасте, но работы не боится. К тому же он достаточно сметлив и быстро учится.

– Тогда по рукам, – стрик пожал руку мужчине, затем мальчику. – Жду тебя завтра в три. Идет?

– Идет, – ответил тот. В ответ Виктор улыбнулся и потрепал его волосы.

На следующий день мальчик был вовремя. Это понравилось старику. Виктор ценил пунктуальность и подумал, что появление соседского мальчугана (несмотря на внушительное расстояние между домами, они действительно были соседями) без пяти три может стать хорошим началом.

Виктор ждал нового работника на крыльце, поглядывая на часы. Секундная стрелка нервно нарезала круги по циферблату, стараясь угодить владельцу. У кромки леса, что взбирался на старый холм, появилась худощавая темноволосая фигура. Мальчик наискосок пересекал зеленый лог. Шахматная фигура на не расчерченном зеленом поле. За его плечами виднелись две ярко-красные лямки школьного ранца. Издали нельзя было разобрать, насколько он был тяжелым. Но, судя по тому, как мальчуган накренился вперед, книг в нем было немало.

– Ты вовремя. Это хорошо, – крикнул Виктор.

Мальчик еле слышно поздоровался. Он сбросил тяжелый рюкзак на землю и спросил:

– Что я должен делать?

– Сразу за работу? Вот это подход! Но знаешь, это было бы слишком не вежливо с моей стороны. Ты ведь только из школы?

Мальчик кивнул.

– Заходи, – Виктор махнул ему рукой. – Я накормлю тебя обедом, а потом приступим к работе.

– Извините, но у меня только три часа. Отец сказал, что я должен вернуться засветло, чтобы помочь матери по дому. Поэтому у вас я должен успеть…

– Ничего не хочу слышать, – парировал Виктор. – Пойдем в дом.

Мальчик пожал плечами.

– Тебя как звать-то?

– Меня…

– Стой! Не говори.

Виктор помассировал указательными пальцами виски, настраивая телепатический контакт. Его жевала заходили вправо и влево. Мальчик замер в ожидании. Он не раз слышал, как взрослые называют старика "особенным". Как правило, слово "особенный" звучало снисходительно. Так взрослые маскируют свои ругательства вместо того, чтобы сказать прямо: "дурак", "свинья" или даже "дерьмоед". Но может быть, старик и вправду особенный?

– Команч? Да нет, слишком просто, – махнул он рукой. Мальчик засмеялся. Не потому что, Виктор подобрал ему смешное имя, точнее, не только по этому. Он рассмеялся потому, что неожиданно, всего на минуту стал остолопом, способным поверить в то, что кто бы то ни было, может сосредоточиться и отгадать имя. Отец много рассказывал о таких простофилях. Чаще всего их облапошивают на вокзалах и ярмарках. Сначала дают несколько раз выбрать правильную карту, а потом – раз, и обирают до нитки.

Но Виктор вновь попытался настроить невидимые тумблеры на висках. В этот раз он крутил ручки немного дольше, сопровождая действо тихим скрипом голосовых связок, звучащим как нечто среднее между звуком гнущейся древесины и рычанием бензопилы.

– Может быть, Ефрейтор?

– Ха-ха, нет.

– Разумеется. Слишком грубо для тебя. Но как же мне тебя звать?

Виктор почесал подбородок и внимательно посмотрел на мальчишку. Темные волосы растрепаны, глаза зеленые, пара веснушек на округлых щеках. Несколько ссадин украшало его колени и локти, будто татуировки моряка. За каждой из них скрывалась своя захватывающая история. Виктор посмотрел на стоптанные кроссовки. Самые обыкновенные, в каких ходят почти все ребята в округе. Но изношены они были особенно. Прежде чем ребенок надел их, кроссовки с особенным рвением погрызла собака, по ним прошелся танк, после чего ураган забросил их в тропические джунгли. А уж оттуда, преодолев дорогу, полную смертельных опасностей, они вернулись к мальчику самостоятельно.

– Наверное, ты любишь бегать? – предположил старик.

– Ха-ха, да, – засмеялся мальчик.

– И любишь, когда во время бега ветер обдает твое тело прохладой?

– Еще как!

– И ты любишь бегать наперегонки с волнами, что бегут в ветренный день по луговой траве?

– Да! Да! Да!

– Ну, и уж конечно ты любишь ощущение недолгого полета во время бега. Едва видного, но не почувствовать его невозможно, – заключил Виктор. – Что ж, кажется, теперь я понял, как тебя зовут. Ты действительно не Команч и не Ефрейтор.

Виктор на мгновение замер и посмотрел в пустоту. Его указательный палец нервно постучал по подбородку.

– Думаю, я знаю, кто ты.

Мальчик ждал, пока получит свое новое имя. Он согласился бы с любым из тех, что Виктор произнес бы следующим. Даже если бы это было "Вонючка". Его глаза были широко раскрыты и в них отражался весь блеск теплого весеннего дня. Солнце сорвалось с вершины параболы и начало свой путь за горизонт. Ветер доносил с холма запах свежей зелени и шум деревьев. Лето вступало в свои права.

– Ты, – он выждал паузу. – Летун!

Летун закатился от смеха. Он ожидал, что время, проведенное здесь, станет сущим наказанием. Вместо этого он приобрел новое имя и… возможно, нового друга, который сейчас накормит его вкусным обедом.

Из открытой двери дома пахло жареным мясом и незнакомыми специями. Обычно его мать не использовала ничего кроме соли, черного перца и трав, выращенных на грядке у дома. Здесь же чувствовалось обилие самых разнообразных молотых растений. Летун потянул носом, чтобы распробовать и запомнить необычный запах.

– Ха! Вижу, ты и вправду проголодался. Заходи в дом. Мне есть, чем тебя угостить.

Мальчик поднялся на крыльцо. От еды, источавшей столь аппетитный аромат, его отделяли три крепких ступени и крыльцо, четыре шага в ширину. После яркого дневного света в доме было темно. Потребовалось время, чтобы глаза привыкли и смогли различить многочисленные предметы, составлявшие интерьер дома у подножья холма.

Семья летуна жила бедно. Не потому, что отцу за работу плохо платили. Все деньги, до последней свободной монетки, они откладывали, чтобы выкупить землю, на которой жили и поле, примыкающее к ней. Несколько месяцев назад этот день настал, отцу вручили заверенный документ, в котором говорилось о том, что он – его отец и только он – является законным владельцем земли, на которой живет. Произошло это событие не в торжественной обстановке, как раньше представлялось мальчику, а в обычном кабинете, узком и пыльном. Бумагу вручил клерк в мятом костюме и с уставшими глазами.

"И это все? Этого дня мои родители ждали так долго?" – удивлялся Летун. Но радости отца и матери не было предела. И хотя впереди ждали еще большие расходы – ведь превратить клочок запущенной земли в доходную ферму непросто – они радовались, как дети. И даже отвезли Летуна в город, где он прокатился на трех каруселях и съел две порции мороженого. А мама купила себе по случаю красивое голубое платье.

Мальчик понимал, что его семья не может позволить себе очень многое. Но только лишь потому, что копит деньги, не подвластную детскому сознанию сумму, которая однажды перевернет все их существование. Поэтому сегодня их дом представлял собой деревянную коробку. Располагалось в ней только самое необходимое: печь, столы со стульями, кровати. Ничего лишнего. В книге с греческими мифами, которую Летуну совсем недавно дали в школе, такую обстановку называли спартанской.

Дом Виктора был совсем иным. Стены покрыты красивыми узорчатыми обоями. Вдоль стен развешаны картины с заманчивыми пейзажами и с десяток фотографий. На всех запечатлена красивая молодая женщина. Лишь на двух из них пару ей составлял субтильный молодой человек с болезненным лицом, отдаленно напоминающий Виктора. Полы украшали ковры с витиеватыми рисунками, как в книгах про Алладина и волшебную лампу. В центре комнаты стоял огромный диван. По крайней мере, для мальчика одиннадцати лет он был таковым. А самое главное, в этом доме не пахло деревом. Если бы не запах еды, то здесь вообще ничем бы не пахло. Он прикоснулся к торшеру. Лампочка, прикрытая куском материи казалась ему верхом роскоши. Летун почувствовал себя неуютно. Виктор будто заметил это, тронул его за плечо и сказал: "Сначала еда, а потом будешь осматривать экспонаты".

Стол стоял поодаль от дивана. На клетчатой скатерти уже расставлены две тарелки. Ножи лежали справа, а вилки слева. Виктор предполагал, что его гость предпочтет обойтись одной вилкой, если вообще не руками, но для порядка разложил столовые приборы по всем правилам. Мальчик уселся на один из четырех стульев и придвинул пустую тарелку. Спустя мгновение Виктор вернулся с остывающей сковородкой и поднял крышку. Из под нее вырвались клубы горячего пара и пьянящие запахи жареного мяса. Желудок мальчика издал отчаянный вой. Несколько изящных движений и вот, на тарелках лежало два сочных стейка. Кусок мяса Летуна был ничуть не меньше, чем кусок старика. А ведь дома, по установленным тысячи лет назад правилам, самый большой кусок доставался отцу.

Виктор разложил по тарелкам отварные овощи, а в качестве напитков налил в стаканы колу. Газировка с громким шипением сползала по стенкам и пенилась. Старик не мог припомнить, когда в последний раз к нему наведывались гости, когда хоть кто-то разделял с ним трапезу.

Нелюдимым старика назвать было сложно. Он всегда был приветлив с соседями после воскресной службы и никогда не бубнил себе под нос проклятия. Никогда не избегал общения. Наоборот, всячески старался поддержать беседу и продемонстрировать младшему поколению отменные манеры, которым их так и не обучили. Тем не менее, гостей в доме Виктора не бывало. Как, впрочем, и его самого никогда не звали на ужин. Не потому, что на то были какие-то веские причины. Совсем нет. Просто это никому не приходило в голову.

– Ты не против, если мы обойдемся без молитвы? – предложил Виктор. Летун согласился и подумал, что это наказание – лучшее, что случалось с ним за последнее время. Потом они обедали. Обошлись без церемоний. Мальчик набросился на кусок мяса с жадностью. Виктор, сам того не ожидая, сделал то же самое. Когда на тарелках ничего не осталось, он сказал: "Теперь можно и поработать".

Засорившиеся водостоки Летун очистил без всякого труда. Ветви, подгнивающие листья и комья грязи не вызывали у него отвращения. Он хватал их обеими руками и сбрасывал вниз. Старик молча наблюдал за работой снизу. Вид мальчишки, ловко ползающего по краю крыши его дома, зарождал где-то внутри чувство необъяснимой радости. Что-то происходило, а что, он понять не мог. Одно было ясно точно, Виктор хотел, чтобы мальчик вернулся завтра.

Спустя час с четвертью работа была выполнена. Водостоки очищены, грязь собрана граблями и перенесена в кучу компоста на заднем дворе. В качестве благодарности, старик откупорил крышку охлажденной колы и протянул мальчику. Солнце стояло еще высоко. Рубашки прилипали к телу. На ткани проступили темные пятна влаги. Охлажденная газировка была в самый раз.

– Завтра мне прийти в это же время?

– Конечно, если у тебя нет других, более важных дел.

Они коротко попрощались. Летун, как верно заметил Виктор, не любил ходить шагом. Он любил бегать, как большинство мальчишек в его возрасте. И уж наверняка, как все мальчишки, взрослевшие вдали от шума и бесконечной возни крупных городов. Он молниеносно пересек зеленый луг и скрылся за деревьями ровно в том месте, откуда появился. Разыгравшийся ветер словно подыгрывал ему. Выл среди ветвей все громче и громче. И вдруг затих, как только фигура мальчика скрылась из поля зрения. Все затихло.

Виктор вернулся в дом и убрал со стола. Обычно он проводил вечера в тишине, за чтением. Но сегодня оставаться одному не хотелось. Он повернул ручку радиоприемника и подумал о славном мальчугане по имени Летун. Впереди у этого паренька была вся жизнь. Счастливая или полная горя, длинная или короткая. Никогда не знаешь наперед. В возрасте мальчика Виктор и предположить не мог, что проведет две трети жизни один.

К глазам подкатила влага. Несколько секунд она скапливалась у нижних век, пока не перелилась через край. Слезы устремились вниз, грудь с усилием заходила вверх-вниз, как поршень. Старик плакал, но знал, что завтра будет новый день. А значит он снова будет не один. Мальчик вернется снова.


3 глава

Когда-то Улица Убитых действительно была улицей. Это было очень давно. Еще на заре времен, когда сам мир был так юн, что жертвы его несовершенства могли уместиться на небольшой гряде домов. Они расположились вдоль Великой Реки, а населяли их немногочисленные бедолаги, ставшие изгоями по эту сторону бытия. Но со временем Улица стала разрастаться, приобретая черты квартала. Затем города. А спустя несколько тысячелетий стала огромной страной со своими обычаями и укладом.

Жители Улицы Убитых не помнили, кто они и откуда. Все, что их объединяло, – это язык. Язык боли и обиды. На нем они и говорили. О погоде, о сельском хозяйстве и об устройстве их нового мира. Новые жители Улицы – откуда бы они ни пришли, из Норвегии или Чада – без труда понимали тех, кто обитал здесь уже давно. Они выдумывали себе имена – беря их откуда-то из недр прежней памяти, вытаскивая на свет, как новорожденного ребенка. Ментальные муки при этом вполне были сравнимы с родами, хотя и некому было это подтвердить. Считалось, что человек, выбравший себе новое имя, перерождался и окончательно становился частью темного и холодного мира Великой Реки.

Большинство попадало сюда одиночками, прямиком из темного переулка, где блестящие лезвия затачивают прямо о желтый лунный диск. В неблагополучных кварталах или престижных районах он – единственная железяка, ржавления которой не допускает убийца. Ежедневно по этой повестке прибывали тысячи новых жителей. Чуть реже – по приглашению ружья.

Иным же везло больше (если, конечно, так можно выразиться). Они поселялись на новом месте со своей семьей или в компании близких друзей. Въезжали в новые дома без шуток и смеха, пребывая в, казалось бы, беспричинной грусти и легкой задумчивости. Все страхи и воспоминания о прошедшем, в том числе и о причинах их переезда, стирались. Оставалась лишь хрупкая привязанность друг к другу и ощущение родства. Хотя со временем они перетирались, как обветшалые веревки об острые камни.

Новые поселенцы прибывали издалека, из-за темных вод, граница которых пролегала вдоль всей территории Улицы. Когда-то один день в неделю их перевозил паром. Большой и крепкий, созданный из сонного дерева. Сегодня же это делают большие суда, дважды в день. Люди стояли на палубе большой толпой и вдыхали сладкий туман, поднимающийся с воды и окутывающий непроглядной завесой прежние воспоминания и привычки. Они плыли, подняв вверх голову. Никогда прежде они не видели таких ярких звезд и тех трех лун, что бледными яблоками нависли над огнями незнакомой земли, которая станет им новым домом.

Панчо Домингез рассказывал об этом, пока Паккард, кашляя мотором, вывозил их из города. Хорошая машина, но возраст давал о себе знать. Панчо не замечал недостатков. Он считал, что машина, что называется, с характером. Как и он сам. К ней нужен особый подход и любовь – они смазывают детальки лучше всякого масла.

За городской чертой Домингез сбавил скорость. Теперь гнать не было необходимости. Их вряд ли видели, а если и заметили, то не могли так быстро организовать погоню. На дороге лучше не вызывать подозрений и вести машину аккуратно. Паккард был того же мнения. После того, как водитель перестал выжимать из него все соки, мотор благозвучно и монотонно заурчал.

Кабину продувал холодный ветер, принесший из-за гор курчавые вихри первого снега. Как только он начал осыпаться на землю, все, кто населял эти края, поняли, он здесь надолго. С этого дня взяла свое начало очередная долгая зима. Бенджи подышал в кулак и растер ладони. После того, как карнавальный дурман полностью выветрился, чувство холода вернулось. Тело колотило так, что он не мог унять дрожь. От печи Паккарда толку не было. Все нагоняемое тепло тут же высасывали многочисленные щели в салоне.

Панчо посмотрел на Бенджи и подумал, что должно быть для первого раза информации достаточно.

– Короче говоря, ты покойник, друг мой, – проскрипел он.

Реакции не последовало.

– Поздравляю. Ты мертвецки мертв. Разве тебя это не удивляет?

– Если я мертвецки мертв, то почему же мне так холодно? – ответил Бенджи. Выглядел он действительно жалко. Панчо Домингез посмотрел на его тонкий для этого времени года костюм, снял с головы кепку и протянул попутчику. Бенджи потупился.

– Надевай. Мне не холодно, а на тебя страшно смотреть.

Бенджи послушался. Шерстяная кепка с вытянутым козырьком была на два размера больше. Но даже так, нагретая шерсть мгновенно передала тепло сначала голове Бенджи, а затем по цепочками нейронов и остальному телу.

– Тебя почему-то не удивляет мысль о собственной смерти. Меня вот тоже не удивляла. Когда на корабле объявили, что все мы теперь покойнички, я как-то сразу про себя отметил – а я знал. Знал с самого начала. Наверное, еще до того, как сел на эту чертову лодку. Ты давно сошел на берег, морячок?

– Я не помню корабля, – ответил Бенджи.

– Ничего. Такое бывает из-за пара над Великой Рекой. Еще вспомнишь, – Панчо почесал подбородок. – Знаешь, я думаю, что это может быть нашим естественным механизмом. Ну, в организме, понимаешь?

– Не совсем.

– Ну, как сон или ходить в туалет. Все, что задумала для нас природа, происходит естественно и безболезненно. Вот, например, перелом руки. Боль ведь чувствуешь не сразу. Болевой шок дает тебе время унести свою задницу подальше от опасности.

Панчо закурил.

– Чудеса природы. Думаю, со смертью то же самое. Природа сделала так, чтобы мы не терзались мыслями, мол, «как же так» или «что будет с моими родными?». Просто БАМ! – Он хлопнул в ладоши. – И в один прекрасный момент ты здесь. Без воспоминаний. Без соплей. С четким пониманием того, что ты теперь жмурик.

Паккард промчался мимо указателя «Герника-Лумо». Сразу за ним начиналась ивовая роща, деревья в которой, сплетаясь еще зелеными ветвями, образовывали самый настоящий туннель. Проглядывалась пожелтевшая чахлая трава, которой еще хватало сил держаться на каменистой почве. Сразу за ивовым туннелем показались дома в два-три этажа, сложенные из желтого кирпича, накрытые красной черепицей. Они стояли друг напротив друга, оставляя узкую полоску брусчатой дороги, которой едва бы хватило для двух машин. За ними часовня и слабоосвещенная площадь с фонтаном. Паккард остановился чуть поодаль.

– Смотри, – Панчо указал пальцем в окно с пассажирской стороны.

На площади были люди. Немного. Человек семь. Точнее Бенджи сказать не мог, в полумраке трудно было разглядеть.

– Вот, что бывает после карнавала, морячок.

Бенджи хорошо знал, на что похожи люди с площади Герника-Лумо. Откуда-то из недр памяти разум извлек образы отощавших людей с впалыми щеками и синяками под глазами. С нервно бегающими зрачками, которые избегают прямого твердого взгляда. Так смотрят шакалы или гиены, нападающие лишь стаей, сзади. Или, по крайней мере, на слабого. С этого расстояния нельзя было разглядеть язв на их телах, но характерные почесывания не оставляли сомнений в том, что они есть.

Люди с площади Герника-Лумо выглядели как морфиновые наркоманы. Они держались вместе, стаей, никогда не сближаясь друг с другом, оставаясь одиночками, готовыми в любой момент предать или сбежать.

– Жуткое зрелище. Люди, подсевшие на Надежду.

– Надежду? – переспросил Бенджи.

– Оставь надежду всяк сюда входящий… Неужели не слыхал? – усмехнулся Панчо Домингес. – Здесь нет надежды, парень. Нигде, кроме как в центре Улицы Убитых. На параде. Там ее производят в промышленных масштабах. Большая часть тех, кого ты видел в толпе, иссохнут и помрут. Единицы, самые крепкие уберутся и уцелеют. Затем собьются в стаю, как бездомные собаки и начнут охотиться на себе подобных. На тех, в ком осталась хоть капля наркотика.

Панчо снова закурил.

– Однажды я видел, как уцелевший после парада паренек нарвался на группу таких, как эти, – сказал Домингес и глубоко затянулся. – Они задрали его как крольчонка. Ошметки алебастровой крошки были разбросаны по всему кварталу.

Бенджи понял, что так на Улице Убитых выглядит смерть. Статуи из камня, глины или, как в случае с гейшей, из стекла. Это было удивительно и ничуть не страшно. Ведь обратиться в статую, как в древнегреческих мифах и лежать в грязи с выпущенными наружу кишками – вовсе не одно и то же. Почему он подумал про выпущенные кишки?

Иссохшие – так на Улице называли тех, кто подсел на Надежду и кто был на площади Герники в эту ночь. По одному или по двое, заняв окрестные лавки и парапеты. На них не было зимней одежды, но казалось, это не сильно их беспокоит. Мужчины и женщины спокойно сидели под снегопадом, коротая ночь во сне или бесцельной игре в гляделки со спустившейся тьмой.

Мужчина лет сорока, с пышной неаккуратной бородой и выразительными черными глазами сидел к машине ближе всех. Рядом с ним сидела женщина, заплетающая его бороду в аккуратные темные колоски. В тот момент, когда Паккард двинулся дальше, мужчина словно сделал над собой усилие – поднес тощую руку ко рту, поцеловал ладонь и послал Бенджи воздушный поцелуй.

Нет-нет, ему не показалось. Поцелуй предназначался именно ему. Бенджи почувствовал это всем телом в тот момент, когда легкий бриз догнал автомобиль, ворвался в одну из щелей и обдал Бенджи гнилостным запахом. Запахом разложения и смерти. Везде одно и то же. Как бы смерть не выглядела в бесконечных мирах, какой бы не казалась безобидной и возвышенной, она везде пахнет одинаково.

Они проехали два квартала на север от площади, оставив голодную стаю позади и уперлись в тупик – двухэтажное здание в конце улицы с «Аптекой Хуана» на первом этаже и жилыми комнатами на второй. Оно было истрепано временем. На стенах облупилась краска, оголив кирпич, который тоже стал разрушаться от вездесущего времени, превращаясь местами в желтую крошку, местами в белую пыль. Вывеска давно выцвела. И если бы не окантовка букв, некогда черная, все еще проступающая на неровной поверхности, надпись вряд ли была бы различима. Витрины были разбиты. Зияющие дыры наскоро забиты досками, лишь стекла второго этажа остались нетронутыми.

Мужчины поднялись наверх и вошли в квартиру. Жилище Панчо было типичным для холостяка, хотя и аккуратного. Минимум мебели. Диван да два кресла, направленные на старенький телевизор. У двери ожидала одинокая вешалка, на которую Панчо повесил пальто. На кухне маленький стол, плита и холодильник, наполовину набитый суррогатами, наполовину пивом. Так жил Панчо Домингес. Жил давно и без сожалений. Хотя порой и на него находили жалость к себе, непреодолимое чувство одиночества, бессилие.

На страницу:
2 из 6